Я смотрела, спрятавшись за малинник на дальнем конце поляны. А мальчик гладил траву, перебирал тонкими, прозрачными пальцами листья и лепестки. И улыбался — искренне. Сейчас он был по-настоящему прекрасен — лесной принц, наконец-то вернувшийся домой. Из его глаз текли слёзы, но это было, наверное, нормально — свет яркий, и потом, от радости же тоже плачут. Он по-детски сунул палец в воду, понаблюдал за рыбками-мальками, поднял голову и надолго так застыл, жмурясь, подставив лицо солнцу, слушая птичьи трели.
И как он был красив тогда!
Я поставила на заметку: вывозить его в лес почаще. А сама стала собирать малину в пригоршню — все же любят сладкое. Хотелось его порадовать. Хотелось, чтобы улыбался мне — вот так, искренно, по-человечески. Настояще. Я же не дура — приказом такого не добьёшься. А жаль.
Но с «приятным» я угадала. К чему ему украшения и платья? Когда меня «накрыло» после обряда, Аврелий не стал показывать мне королевские, герцогские, графские подарки. Он привёз меня в Нижний город — столицу бедняков. Там как раз раздавали дармовую еду — подачки от государя. Я помню, как смотрела через решётку носилок: сидящие у серой, поросшей мхом стены оборванцы — старики, хлюпающие носами дети, их матери, растрёпанные, в тряпье. Мужчин, конечно, не было — всех отловили и забрали в солдаты. А эти — старики, женщины и дети — ели даровый хлеб, дети что-то щебетали, матери переругивались между собой и смеялись, старики возились, шамкали и тоже посмеивались — не знаю, над чем. А на той самой мшистой стене был грубо выписан мой портрет. Я смотрела на него, не в силах оторвать глаз, и вспоминала, что даже портреты короля нищая братия «украшает» комичными усами и бородой почти мгновенно — даже если за это карают сумасшедшим штрафом. И моя физиономия, судя по линиям, тут уже давно весит, похоже, кем-то из здешних и написанная. Ещё и польстить пытались — сделать ли симпатичней, чем в жизни. Кто бы сказал, никогда б не поверила.
Я и тогда сначала только очень удивилась. А потом Аврелий сказал: «Ты сделала это возможным» — и кивнул на возящихся в грязи детей. «Если бы не ты, их трупы болтались бы на стенах или украшали дорогу к Южному тракту».
Я никогда не была альтруисткой и согласилась на обряд не для детей — уж точно не для нищих. Но та картина и слова Аврелия долго ещё грели сердце — до самого отъезда.
И никакое золото и драгоценности мне бы тогда не помогли — как не помогли бы и юному наложнику. Его же всю жизнь, скорее всего, держали взаперти — с момента наложения проклятья уж точно. Обычно таких, как он, запирают в спальнях — чтобы ни чужой взгляд, ни тем более прикосновение не осквернили собственность хозяина. Максимум, что он мог видеть у себя на юге — огороженный стеной сад с искусственно посаженными деревьями, цветами, птицами в клетках, рыбках в пруду и так далее.
Я показала ему свободу.
Он даже не шарахнулся от меня, когда подошла ближе. До этого всегда вскрикивал, когда прикасалась, а сейчас только вздрогнул и открыл глаза.
Я молча протянула ему горсть малины.
Потом мы обедали у ручья — я захватила с собой корзинку для пикника и всякие вкусности с кухни. Он теперь ел, а не давился. Не жадно, ещё не почувствовал голод. Но после малины лёгкая пища хорошо пошла.
Мы молчали — я лежала на траве рядом и тоже слушала птиц. А он рассматривал меня. Неявно, незаметно, но я чувствовала его взгляд. А потом гулял по поляне — с детской сосредоточенностью изучал бабочек, ловил кузнечиков, смеялся…
Обратно мы ехали вечером, почти на закате — небо уже золотилось. Он в седле, я рядом, ведя Снежинку под уздцы. Шагом.
Он крутил головой, с ожившим интересом глядел на горизонт, и в серых глазах светилось восхищение. А я думала, что с него, такого, надо писать портрет. Не для спальни, а для гостиной или кабинета. Похоти в нём не было, как тогда, по приезде. Но красота настоящая много-много ценнее. Такую лелеять и хранить надо у сердца, а не видеть во «влажных» стыдных снах.
Таким был бы крестьянский бог, если бы спустился на землю — или один из его посланцев.
На него и служанки пялились, а я, чувствуя колючую ревность, даже пожалела, что не заставила снова укутаться в плащ и шарфы.
Понимаю южных мужчин. Если их женщины так же прекрасны, их лучше прятать за покрывалами. От дурных похотливых глаз.
В гостевых комнатах мальчик стал гаснуть — я видела, у него глаза сияли, пока я на дверь его спальни не указала. А я вспомнила, как сама боялась даже пройти мимо двери, ведущей в подземелья, где проходил обряд.
Позвала Лию, приказала нести ужин в мои комнаты и туда же перенести все вещи мальчишки. Взяла его за руку и лично отвела в свою спальню — моё красивое уютное гнёздышко, ничем гостевые комнаты не напоминающее.
— Будешь жить со мной.
А, заметив, что серые глаза больше не горят, зачем-то добавила:
— И если хочешь, завтра снова в лес поедем.
Он бросил на меня изумлённый взгляд, стоя на коленях у окна.
Я резко кивнула, заметила, что его глаза снова засветились — тихонько, скрыто — и не выдержала, сбежала встречать ужин сама.
«Ох, госпожа, какая-то странная я с ним делаюсь…»
Он умел быть незаметным. То есть совсем, совершенно незаметным. Когда после ужина я взялась за переводы «Историй Маркуса», он сидел на коленях у открытого окна, смотрел на звёзды и слушал сверчков. И, по-моему, ни разу не пошевелился. С головой уйдя в текст, я даже вздрогнула потом, когда отложила книгу и увидела его тень на стене.
Было уже очень поздно, даже у меня глаза слипались. А он всё смотрел в окно. Хм, и что там интересного — ну звёздное небо, ну луг, ну светляки. Лес вдалеке чёрной стеной. Красиво, но скучно.
Я зевнула, прошла к зеркалу, убрала волосы, чтобы во сне не мешались, и решительно объявила, что пора спать.
Серые глаза посмотрели вопросительно, и я кивнула на кровать.
— Да, здесь. Со мной. Ложись.
На его лице мелькнула и вновь намертво приклеилась та дурацкая фальшивая улыбка. Ужасно неуместная, особенно после того, что я видела днём в лесу.
Он встал, и, я думала, пойдёт к кровати исполнять мой приказ. А он зачем-то направился ко мне.
Он был низким для юноши, мы оказались одного роста. Раньше я это как-то не замечала, сейчас, когда он остановился почти вплотную ко мне — с этой его спокойной улыбкой и тщательно скрытыми эмоциями во взгляде, — рост бросился в глаза. Я привыкла, что мужчины надо мной возвышаются — даже для женщины я довольно низкая.
Он поймал мой изумлённый взгляд, склонил голову — лучше не стало — а потом и вовсе снова встал на колени, склонившись почти к моим ногам.
Я заподозрила какой-то южный ночной ритуал. Ну, мало ли, как они у себя спать ложатся? Может, целые церемонии? Я же никогда не видела.
Но когда он снова встал и принялся неторопливо меня раздевать, проводя нежными ловкими пальцами по ключице, плечам — я, наконец, поняла. Меня бросило в жар и холод одновременно, когда его руки добрались до груди, я не выдержала. Отшатнулась — резко, ошеломив его. И схватила первый попавшийся под руку тяжёлый предмет — книгу. Совершенно зря, защищаться уже нужды не было — мальчишка снова упал к моим ногам, совсем неопасный и абсолютно беззащитный.
Ну хоть ныть не стал, только:
— Простите, госпожа. Я неверно понял ваш приказ. Жду ваших указаний.
Ждёт он… Чего он там неверно понял? Приказала же в кровать лечь. А..? Ага. Дьявол, наложник же. Неужели другие хозяева в свою постель его укладывали только для этого?
Ха, а мне самой пришло бы в голову с ним просто спать, если бы не обряд?
Я устало вздохнула, отложила книгу. Поёжилась и ткнула пальцем в постель.
— Ложись.
Он мгновенно поднялся и юркнул в кровать, свернувшись на покрывале калачиком.
Я потянулась к завязкам нательной рубашки и, словно между прочим, поинтересовалась:
— А у вас на юге принято спать одетыми и не укрываясь?
Серые изумлённые глаза снова взглянули на меня — так, что я на минуту заподозрила, может, он не очень хорошо наш язык знает? Говорит вроде правильно, только с лёгким акцентом. Ну мало ли…
Но, когда я забралась под одеяло, он лежал рядом, без своих туник-шаровар, близко, и аккуратно меня не касаясь.
— Да спать, спать мы будем, — не выдержала я. — И ещё раз ко мне полезешь без разрешения — пристукну. Понял?
— Да, госпожа, — прошелестел он.
— Ну тогда спокойной ночи, — я подоткнула подушку, поудобнее устраиваясь. — Хотя нет, погоди. Как тебя зовут?
— Как прикажет госпожа, — а он лежал, не шевелясь, очень-очень напряжённо.
— Госпоже лениво играть в угадайку, — раздраженно отозвалась я. — Отвечай.
— Все хозяева называли меня по-разному, — тихо произнёс он после паузы.
— И как чаще всего? — странные традиции на этом юге…
— Амани.
— И это значит?.. — я приподнялась на локте, чтобы лучше его видеть.
Он смотрел в потолок, лицо совершенно спокойное, без этой идиотской улыбки. Хорошо.
— Желание.
— Логично, — хмыкнула я, оглядывая его тягучим, томным взглядом. — Но тебе же дали имя при рождении? Какое?
Взгляд он принимал с потрясающим спокойствием — без лишних ужимок, которые можно было бы ждать от гаремного наложника. Очень хорошо.
— Я не помню его, госпожа. Простите.
Я не удержалась, подцепила прядь его волос. Да, мягкие.
— Ален. На нашем языке это значит «красивый». Тебе нравится?
— Да, госпожа, — спокойно ответил он. Впрочем, если бы я предложила те же Дезире, Амадея или Аиме, ответ наверняка был бы тот же. «Всё, что угодно, госпожа». Вроде как ему всё равно.
— Значит, будешь Аленом, — решила я. — Мне нравится это имя. Хорошее, — и никто из моих знакомых его не носит.
— Я счастлив доставить госпоже удовольствие.
Угу.
— А до этого, когда раздевал, тоже удовольствие пытался доставить? — поинтересовалась я.
Он наконец-то взглянул на меня — быстро, изучающе.