- Ну и пусть, - сказал он. - На то у людей и языки, чтобы болтать ими…
- Ты же не хочешь разговоров…
- Я никого здесь не знаю. И не желаю слышать, что о тебе говорят. Я боец Красной Армии. Я здесь для дела…
- Уедешь… А обо мне опять будут судачить.
Сейчас она теребила косу, а он стоял близко и держал Марию за локоть.
- Всему причиной зависть.
- Нет, - возразила она. - Ты совсем меня не знаешь…
- Знаю. Ты самая лучшая… Я женюсь на тебе.
Она усмехнулась:
- Было бы сказано…
- Я женюсь… Я люблю тебя. Мне сегодня ничего не нужно. Понимаешь, ничего… Я люблю тебя. И вернусь, как только бандитов переловим. А о прошлом забудь. Кто прошлое помянет, тому глаз вон. Я ведь тоже, Мария, не ангел. Я люблю, люблю, люблю…
Губы ее пахли садом. И сено звало, точно обрело язык..
Но в самый последний момент, когда уже не было назад дороги, раздался тревожный звук боевой трубы.
«Тра-та-та…»
3. БОРЯ КНУТ
Библия весила не меньше пяти килограммов. И не потому, что страниц в ней было больше, чем в обычной библии. Страниц столько же. Но они были толстые и желтые. И очень гладкие, как стекло.
Красноармейцы, большинство из которых не видело никакой другой бумаги, кроме газетной, огрубевшими пальцами гладили страницу, словно кошку. И удивлялись буквам. Крупным, темным и сочным, как смородина.
В книге были цветные иллюстрации на божественные темы, переложенные тонкой бумагой. Но сейчас осталось всего две-три картинки, сверх которых лежала полупрозрачная, словно туман, бумага. Уж очень хороши самокрутки из этой бумаги. Точно папиросы.
Переплет был кожаный, темно-коричневый, с позолоченными уголками и застежками.
Библию Боря заполучил в Батайске. Старуха учительница сунула ему в руки книгу вместо платы за перекладку печи. Он и не хотел никакой платы. И возился с печкой потому, что старуха больно хорошо рассказывала бойцам про Пушкина… И Боря Кнут отнекивался. Но старуха учительница сказала, что она сама безбожница и что книга большую ценность имеет, если предложить ее знающему человеку.
Боря возил с собой библию около года. И вот теперь, верно, настала пора распрощаться с ношей. И какую бы ценность она ни представляла, нужно найти в станице осведомленного по религиозной части человека. И договориться…
Крути не крути, думай не думай, а двадцать лет исполняется один раз в жизни. И двадцать лет - это не тридцать и не сорок. А как раз тот самый юбилей, которому радуются. Впереди целая жизнь!
Тонкую бумажку следует приберечь на самокрутки. Ну а книгу… Самым подходящим покупателем для нее может быть местный батюшка. И хотя церковь в станице закрыта, а батюшка, по словам хозяйки, у которой квартировало их отделение, занимался исключительно садом и пчелами, Боря Кнут таил надежду, что литра два самогона или какой-нибудь другой достойной заменить его жидкости у неглупого человека всегда найдется.
А то, что церковники люди хитрые и ума не лишенные, Боря Кнут понял давным-давно, когда еще был мальчонкой…
Но не стоит вдаваться в воспоминания.
Попик, короткобородый, седенький и чуточку обрюзгший, очищал граблями землю. В саду уже был целый ворох листьев. И попик собирался поджечь их, чтобы дым окурил деревья и черви разные, гусеницы, букашки подохли бы.
Боря Кнут никогда не ходил в церковь и не знал, как нужно величать священника: батюшкой, святым отцом, гражданином или товарищем. Он с минуту нерешительно топтался возле забора. Наконец вспомнил сказку Пушкина, которую читала им батайская учительница, крикнул:
- Эй! Поп! Ходи сюда!
Природа наделила Борю громким басом, и от смущения он позвал попа так, как если бы стоял на посту и вдруг заметил неизвестного.
Неудивительно, что попик выронил грабли и со страхом смотрел на грозного верзилу в длинной, до самых пят, кавалерийской шинели.
Боря подумал, что поп артачится, и поэтому разозлился и постучал библией по забору, назвав при этом попа дураком.
Батюшка, пятясь точно рак, начал медленно отходить к дому, видимо полагая укрыться под защитой его голубых стен.
Тогда Боря понял, в чем дело. И улыбнулся. И миролюбиво поманил попа пальцем.
- Ходь ко мне. Ходь. Не бойся.
Поп часто заморгал глазами и торопливо пошел к забору. Но остановился метрах в трех, не дойдя до ограды. Бабьим голосом спросил:
- Чем могу служить, сын мой?
- Тут вот какое дело, - сказал Боря Кнут. - Двадцать лет мне, святой отец, исполнилось…
Боря специально вставил выражение «святой отец», надеясь, что оно звучит благороднее, чем «поп». Хотя «поп», может, и правильнее… Занятый мыслями, Боря умолк и даже покраснел от напряжения. И батюшка пришел ему на помощь.
- Понимаю, сын мой… Ты дитя некрещеное. Овца заблудшая. Хочешь в двадцатилетие приобщиться к христианству?
Боря не расслышал. Или, может, просто не понял витиеватой речи батюшки. Кивнув на всякий случай головой, Боря сказал:
- Овца мне не попадалась. А что приобщиться, так это точно.
- Похвально, сын мой, похвально, - жалобно продолжал попик. - Но со слезой в душе признаюсь… с грустию… условия что ни есть самые домашние. Тазик с водой…
- Кустарщина… - согласился Боря. - Будь мы в Ростове, я бы тебе, поп, змеевик сделал. - Он спохватился. И поправился: - Святой отец то есть…
Попик от удивления приоткрыл рот.
- Змеевик?..
- Да что ты такой пужливый? - взмолился Боря Кнут. - Да посмотри, какая книга. Очень даже шикарная!
Он прижался грудью к забору и протянул руку с книгой через штакет.
Поп взял книгу и долго любовался обложкой. И по мере этого любования менялось выражение его лица, как меняется цвет неба на закате или при восходе солнца.
Он листал книгу с упоением. И Боря Кнут понял, что хотя поп человек пужливый, но в библиях он, конечно, волка съел. И может, следует запросить не два литра самогона, а целых три.
- Четверть! - грозно сказал Боря. И уже совсем просительно, словно убоявшись своего грубого голоса, пояснил: - Самогону!
Поп еще не сообразил, чего хочет этот странный красный солдат, принесший редкостную по красоте и ценности книгу.
- День рождения у меня. Двадцать лет! Друзья… Выпить бы помаленьку нужно… Самогону бы… - объяснил Боря.
- Самогону, - глухо повторил попик.
- Четверть самогону, - уточнил Боря.
- Так много… У меня нет сегодня так много, - говорил попик, прижимая библию к узкой груди. И руки у него были белые и немного тряслись.
- Тащи, сколько есть.
- Литра два нацежу.
- Давай два литра. Остальное завтра.
Попик повернулся и засеменил к дому…
Голубело небо. И воздух был прохладный, свежий. И ветер был точно весенний. И запах дыма…
Боря Кнут смотрел на голубой дом и говорил про себя, что поп совсем не дурак и устроился с удобствами. Он видел, как попадья шмыгнула в сарай и что-то вынесла оттуда, накрытое черной тряпкой.
Попадья скрылась в доме.
И в это время Боря услышал тревожный звук трубы.
«Тра-та-та…»
Он еще стоял несколько секунд. Но поп что-то мешкал… Боря махнул рукой и побежал прочь от дома…
Навстречу ему неслось «тра-та-та…».
4. ИВАН БЕСПРИЗОРНЫЙ
Он держал в руке карандаш, но заточить его было нечем. И тогда Иван вынул саблю из ножен, улыбнулся собственной выдумке. И родилась первая строчка:
Я карандаш затачиваю саблей…
Строчка понравилась Ивану, потому что она точно выражала суть времени, его правду, задавала тон будущему стихотворению.
Мелкая стружка падала в воду. Вертелась и покачивалась, уплывая вниз по течению речушки. Сидящий рядом на мостках мужичок недовольно покосился на Ивана, но ничего не сказал. И опять забросил удочку. В сетке, связанной узлом и свисавшей над сваями, трепыхались два окунька и молодой судачок.
Моей сестрой и матерью моей…
Сложил Иван и тут же передумал. Можно ли затачивать карандаш сестрой, а тем более матерью? Бред!
По настилу кто-то пробежал. Черномордая дворняга с отвислыми ушами уткнулась в плечо мужичка и радостно завиляла хвостом.
Иван записал:
Она мне друг вернее, чем собака…
Мужичок дернул удочку. Собака радостно завизжала. На крючке вертелся окунь размером с ладонь.
Рыболов, сопя, снял добычу с крючка. Собака водила мордой, нетерпеливо скребла лапами о доски. Мужичок пнул ее локтем, сказал:
- Пшел!
Подтянул сетку, развязал, опустил в нее рыбешку.
Она за труд не требует награды.
Иван Беспризорный остался доволен последней строчкой. Но стихи получались белыми. И это немного смущало его. Он никогда не писал белых стихов и боялся, что они получатся несобранными. Но, с другой стороны, когда-то нужно было приниматься и за белые стихи.
Я карандаш затачиваю саблей.
Она мне друг вернее, чем собака.
Она за труд не требует награды.
Дальше, как понимал Иван, должен следовать вывод. Смысловой вывод. А это давалось Ивану труднее всего.
В воздухе стояли запахи гнилых свай, реки и домашнего дымка. Иван провожал взглядом поблескивающие на закате всплески и думал, как окончится служба, и он вернется в Москву, и тетрадь будет исписана до последней страницы правдивыми стихами, пахнущими махоркой, и солдатским потом, и порохом. И выйдет его первая книжка. И на обложке будет нарисован человек в буденовке, при коне.
Чем же закончить четверостишие?
«И сабля никогда не обманет, если я сам себя не обману…» По смыслу верно. Но ритм нарушен… Это уже проза.
Не подведет, не выдаст, не обманет,
Если я сам не обману себя.
Иван торопливо записал последние строки…
- Письмо сочиняешь? - вдруг сипло спросил рыболов.
- Сочиняю… - ответил Иван, словно отмахнулся.