- Надо будет посмотреть его в деле. Давно не слышал приличной музыки.
- У нас есть патефон. Десятка три пластинок. И бутылка коньяку из довоенных запасов.
- Ладно. Уговорил, - согласился Каиров.
НЕЛЛИ
Над горой висела звезда. Голубая, большая. Больше, чем в две ладони. Нелли никогда не видела ее раньше, ни в этом, ни в другом месте. Но звезда висела над черной, похожей на вещмешок горой, и это было не наваждение. Мелкие, другие звезды точками прокалывали небо где-то высоко, неярко, неподвижно. А эта покачивалась низко и лениво, точно медуза в спокойной волне.
«Красавица», - подумала Нелли. Почувствовала, что ей хочется погладить звезду, как щенка или котенка. Усмехнулась этому желанию. Сошла с крыльца.
За забором лежала темная улица, пахнущая молодой листвой кисловато, весело. Где-то орали коты, перелаивались собаки, одинокие светлячки пунктирили ночь вдоль и поперек. Машины не были слышны. Нелли при слушивалась долго. Далеко-далеко шумело море. На товарной станции маневрировал паровоз. Нелли поняла, что волнуется в ожидании встречи с Каировым.
Мирзо Иванович, какой он теперь?..
Нелли рано осталась сиротой, воспитывалась в детдоме. В общем это было славное время. Хотя и голодное. Учителем по литературе был старенький, щуплый мужчина - Александр Михайлович. Он носил пенсне. И какую-то старую форменную куртку синего цвета.
Держась правой рукой за стол, словно для устойчивости, он, приподнимая вверх согнутую в локте левую руку, читал:
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал:
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял,
И, глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял,
И Терек, прыгая, как львица
С косматой гривой на хребте,
Ревел, - и горный зверь и птица,
Кружась в лазурной высоте…
Александр Михайлович любил Лермонтова. И многие его вещи помнил наизусть.
- Человечество никогда не узнает, кого потеряло в лице Лермонтова, - часто повторял старый учитель. - Оно может лишь догадываться, какой это был гений.
Теплота, которой Александр Михайлович согревал свои уроки, увлечение, с которым он рассказывал о кудесниках русского слова, оставили след в памяти Нелли. Она даже мечтала поступить в педагогический институт.
Нелли не пришлось, учиться в институте. Семилетка по тем временам считалась хорошим образованием. Каиров взял ее секретарем в отделение милиции. И он, и его жена Аршалуз Аршаковна отнеслись к Нелли как к родной дочери. Своих детей у них не было. И Нелли больше года жила в доме Каировых, пока Мирзо Иванович не выхлопотал для нее коммунхозовскую комнату.
Люди в милиции работали, конечно, разные. Характером, образованием, возрастом. Но у всех у них было два общих качества: доброта и смелость.
Нелли исполнилось семнадцать, когда она в коротком заштопанном пальтишке, пошитом из старой английской шинели, пришла к Каирову. Было это в 1932 году. Двенадцать лет назад. Время, время… Так и хочется сказать - тяжелое. А может, и хорошо, что оно было не легким, как трухлявое полено. Милиционеры спорили о Маяковском. И бились с бандитами. И с другой сволочью.
С гордостью вспоминается, что она, Нелли, не только подшивала бумаги, регистрировала входящие и исходящие документы, разбирала почту. Каиров давал ей маленькие поручения оперативного характера. Пусть они были просты, несложны, и выполнение их не было связано с чрезвычайным риском, все же именно эти поручения помогали Нелли чувствовать себя своим человеком среди сотрудников милиции. Своим и нужным.
Потом она полюбила. Начальника уголовного розыска Мироненко. Она уже год работала в милиции. А Мироненко приехал из Ростова. Он был лирик. И писал повесть про их жизнь, про работу. Писал на оборотной стороне физкультурных плакатов. С бумагой тогда было бедно. Не хватало… Дописать повесть не успел. Погиб… Тогда шло трудное дело «Парижский сапожник». И оперуполномоченный Костя Волгин погиб. Он поначалу нравился Нелли. А она ему нет.
В тридцать шестом году Нелли вышла замуж за Золотухина. У нее был двухлетний мальчик от Мироненко. Золотухин любил ее. Человек он был стеснительный и толковый.
Теперь у нее двое детей. Старшему девять, младшему - шесть. А ей самой двадцать восемь.
Нелли с тоской взглянула на голубую звезду. И вернулась в дом.
Осторожно скупая, она подошла к детской комнате, прислушалась. Отворила дверь. Полоса света легла нм красный с синими квадратами половик. Разделила комнату надвое. Справа, скомкав одеяло, лежал на постели младший - Алешка. Слева, уткнувшись лицом в подушку, спал старший - Генка.
Нелли накрыла Алешку одеялом и по-прежнему осторожно вышла из комнаты.
У них был отдельный дом с садом. Правда, далековато. В пригороде. Но именно вот такие далекие улицы, точно ступеньки, шагающие в горы, уцелели во время бомбардировок города. При саде был огород. Небольшой. Но Нелли, которая давно уже нигде не работала, а хозяйничала дома, умела собрать с него и капусты, и огурцов. Солила целых две кадушки. Их сделал сосед, старый грузин Нодар. Он же научил Нелли давить вино из винограда «изабелла». И сейчас в подвале домовитой хозяйки дремал бочонок, накрытый для сохранности температуры изношенной шинелью.
Вернувшись в столовую, Нелли еще раз критически осмотрела стол. Переставила тарелки. Повернула бутылку коньяку этикеткой в сторону двери. Взяла с буфета графин. Потом остановилась. Посмотрела в круглое висевшее на стене зеркало и поправила локоны.
Какой он все-таки сейчас, Мирзо Иванович? Семь лет - это срок. За семь лет меняется многое. «Я, конечно, постарела, - подумала она. - И прическа у меня не прежняя, не под мальчика». Повертела головой. Волосы у нее не были длинными. И даже не касались плеч, а хорошо закруглялись на уровне подбородка. Спереди темнела челка, скошенная налево, поэтому правая часть лба была открыта и белым углом уходила в прическу. Это молодило лицо. И глаза у Нелли были молодыми - карие под густыми черными ресницами.
На крыльце посмотрела вверх. Звезды над горой не было. По-прежнему тускнели мелкие дальние звезды. Но голубой звезды, которую хотелось гладить и ласкать, не было. Это не удивило Нелли. Удивляться было не в ее натуре. «Я фантазерка, - может быть, сказала она сама себе. - Я могу придумать все, что угодно».
Подвал был сделан под домом. Дом упирался в склон горы. И фундамент с фасада был немного выше, чем под глухой стеной, выходящей в гору.
Нелли повесила фонарик на гвоздь. И он светил прямо на бочку, покрытую старой милицейской шинелью. Нелли достала из ящика резиновый шланг, смахнула с него ладонью пыль, продула.
Вино из шланга, булькая, лилось в графин. И он темнел, наполняясь, и становился удивительно красивым. Лучи фонарика падали на графин, преломляясь, оставляя в вине яркие блестки.
Она услышала шум подъезжающей машины, когда запирала подвал на замок.
Собака, с лаем бросившаяся к забору, приветливо за визжала. И Нелли поняла, что это приехал муж…
БАРАБАНЩИК ЖАН И ЕГО МАМОЧКА
- Засекли, проклятые! - выпалил Жан, переступая порог комнаты. - Засекли. И стукача поставили.
Марфа Ильинична, побледнев, каким-то механическим, словно заученным движением проворно задвинула засов и повернула ключ в двери.
- Вот им! Шиш! Баул-то я унес, - по щекам Жана катился пот, смешанный с пылью, будто минуту назад, надрываясь из последних сил, долбил он ломом твердую известковую землю.
- Тебя преследовали? - испуганно спросила мать сына.
- В меня стреляли. Только черта им… Ночь прикрыла.
У Марфы Ильиничны, грузной, седоволосой женщины, подкосились ноги. И ее глаза, обычно властные, утратили свою гранитную твердость… Хорошо, что под рукой оказалась спинка стула…
Жану пришлось торопливо отсчитывать капли. Но он, как всегда, был не в ладах с пипеткой, потому в стакан попало гораздо больше восемнадцати капель. И ему пришлось менять воду, к недовольству мамочки.
Лекарство подействовало не сразу. Некоторое время Марфа Ильинична сидела, закрыв глаза, и дышала шумно, и грудь ее под ярким халатом опускалась и поднималась, точно насос.
Жан снял куртку, брюки. Он был в пыли, в извести. А в доме не любили грязи.
На сундуке, прикрытом суровым чистым рядном, он увидел щетку с надтреснутой, блестевшей от долгого употребления ручкой. Он хотел немедля, сию же секунду, чистить одежду. Однако Марфа Ильинична уже открыла глаза. Повелительно, хотя и негромко, она сказала:
- В бауле-то что? Посмотри в баул!
В трусах; и в майке Жан поспешил к столу, щелкнул замком.
- Что-то есть, - сказал он обрадованно.
- Бестолковый ты… По всему пора догадаться, что не пустой.
- Мамочка! Кирпичи! Кирпичи в газете. Целых три штуки.
- Подменили, - спокойно сказала Марфа Ильинична. - Я так и думала, что подменили…
- Вы этой шлюхе деньги не отдавайте! - закричал Жан разгневанно и нервно.
- Она ни при чем. Милиция подменила, - спокойно ответила Марфа Ильинична и плотно поджала губы.
- Все равно мы не должны нести убытки.
- Убавь голос, - поднялась Марфа Ильинична. - Да не маячь перед родной матерью без порток, бесстыдник!
- Я сейчас, мамочка. Я моментально.
Он убежал в другую комнату, не прикрыв дверь. Она заглянула в баул, взвесила кирпич на ладони.
Спросила громко:
- Уверен, что тебя не проследили?
- Премного.
Она задумалась. Поглаживала кирпич, будто ласкала. Вдруг спросила:
- Ну а если с собакой?
- Я махру в трех местах ронял, мамочка, - беспокойно ответил Жан. И добавил поспешно: - Как вы учили.
- Мне тайник этот с самого начала не по сердцу был, - сказала Марфа Ильинична.
- Ой, мама… Опять двадцать пять, - Жан появился теперь уже одетый. - Не могла же интеллигентная, хрупкая женщина таскать вам баулы да корзины, точно лошадь.