Полумрак. Тишина. И, конечно же, душно. Каиров направился к окну. Успел повернуть шпингалет, как вдруг услышал за спиной голос:
- Руки вверх, полковник… Живее, живее! Или я стреляю.
Никогда еще Каирову не приходилось поднимать руки. Да, занятие не из приятных.
- Можете повернуться.
В проеме распахнутой двери, ведущей во вторую комнату, стоял администратор гостиницы Сованков.
- Долго мы вас искали, Японец, - сказал Каиров и опустил руки.
- Руки, руки… - пистолет Сованкова не дрожал.
- Положи пистолет на стол, - сказал Каиров. - И можешь пока посидеть на диване.
- Если вы сделаете хоть шаг, полковник, я выстрелю.
- Зачем?
- Мне нечего терять.
- С подобными выводами вредно торопиться.
- Не двигайтесь!
Но Каиров спокойно приближался к Сованкову.
Шаги были долгими, словно сама вечность. Или, может, время остановилось, вдруг, внезапно, вопреки всем законам физики. Сованков почему-то вспомнил свою мать. Молодая, красивая, в красном ситцевом сарафане, она стояла у колодца и загорелыми руками вертела деревянный барабан, на который наматывалась мокрая пеньковая веревка.
Это было непостижимо. Каиров приближался. Потела ладонь, потели пальцы, сжимающие пистолет. Но капелька пота дрожала у матери над переносицей, и степное небо синело за ее головой. Вода хлюпала в ведре, когда оно, холодное и темное, появилось между прелыми бревнами сруба. Потом мать ловко сняла ведро с крючка. Вода еще и еще метнулась из стороны в сторону, перекатилась через край, шлепнулась в желтую пыль и запахла одуряющей свежестью.
Палец лег на курок. Но сладко казалось, что в руке не пистолет, а гибкий ивовый прут, с которым хорошо бежать впереди матери и сбивать репейники у тропинки, взмахивая им, словно саблей. Пыль в верховьях Дона мягкая, теплая, если, конечно, лето, и светит солнце, и нет дождя. Когда же льет дождь, тогда пыль становится грязью, великой грязью, из которой не всегда способна выбраться даже лошадь с телегой. В такие дни хорошо сидеть у окна и смотреть за мокрый плетень, на мокрую улицу, где в широкой луже плавают утки. Они почему-то не мокрые и чувствуют себя в дождливую погоду очень хорошо. Мать, тряпкой вытирающая запотевшие окна, бывало, говорила:
- Человек должен быть как утка. Таким же чистым. И чтобы никакая грязь к нему не прилипала.
Глаза у матери, большие, удивленные, - в деревне такие называли коровьими - становились тогда грустными. И вся она казалась обиженной и не очень молодой. А еще она любила петь песню про тонкую рябину, которая не может перебраться к дубу. Старательно выводила ее и даже вытирала платочком слезы. Отец в сердцах хлопал по столу кулаком, устало говорил:
- Кончай выть.
Отец был бородатый, от него всегда пахло лошадью и овчиной.
Каиров вынул из кармана портсигар.
Усмехнулся Сованков. Вспомнил, в первый раз курил с мальчишками в овраге возле старой ветряной мельницы, на которой, может, уже полвека никто не молол муку. Курили листья вишни, подсушенные на солнце. Дым не то чтобы был противным, но голова от него не кружилась, хотя мальчишки обещали это твердо. Наоборот, было ощущение пустоты и холодной слабости. А трава была зеленой. И были стрекозы, и кузнечики, и птицы, и все другое, что можно увидеть в погожий летний день.
Сованков посмотрел в окно. Вечерело. И солнце, совершенно розовое, погрузилось в море ровно наполовину. Сованкову вдруг стало страшно, словно он испугался за солнце. Возникло ощущение пустоты и холодной слабости, как тогда в овраге за старой мельницей.
Каиров сказал как-то уж очень равнодушно:
- Положите оружие.
И Сованков понял, дом оцеплен. И не только дом, но и все входы и выходы. И еще понял, жизнь и смерть полковника Каирова не принадлежат ему, Сованкову, как и сам он сейчас не принадлежит себе.
Без надежды, на всякий случай, он сказал:
- Стойте. Вы делаете последний шаг.
- Не будь дураком, Японец. На тот свет никто и никогда не опаздывал.
- Что вы мне предлагаете? - спросил Сованков л ощутил, как пересохло в горле.
- Кроме пули в лоб, может быть еще только одно предложение, - жестко и сухо сказал Каиров. - Работать на нас.
- Какой смысл?
- Это уже другой разговор. Давай пистолет, Японец. И садись на диван.
- На диван я сяду, но пистолет не отдам.
- Тогда спрячь его к черту. Не будь ребенком. Весь дом оцеплен.
Сованков спрятал руку с пистолетом в карман плаща. Боком прошел к дивану. Каиров опустился на стул. Сказал:
- Спрашиваешь про смысл. Смысл верный - сохранить себе жизнь.
- Как вы меня нашли?
- Прочитал ваше личное дело. Вы - участник русско-японской войны. И должен заметить, что кличка вам подобрана неудачно. У меня возникли некоторые подозрения. Ну а после звонка к Дорофеевой я решил установить за вами наблюдение. К тому же я знал, что диверсия для вас дело новое. Опыта вы не имеете. И ваша прозрачная хитрость была рассчитана на Татьяну. Мы не сомневались, что вы пе станете ждать до завтра и возьмете взрывчатку сегодня.
- Просто.
- Верно. Мысль предельно простая. И я решил ее проверить.
- Ваши условия?
- В деталях оговорим позднее. А в общих чертах - работа под нашим руководством. Разумеется, без обмана. Если немцы вас не пристукнут, значит, будете жить… Кончится война. Законы станут менее суровыми.
- Все равно мне дадут большой срок.
- А что делать?
- Вам - я не знаю… А мне - пустить себе пулю в лоб.
- Красивая фраза.
- Фраза, может, и красивая… Только вот надоело все, опротивело… Всю жизнь, как прокаженный, от людей таился, под страхом жил.
- Когда завербовали?
- Давно. В Японии. В девятьсот пятом я в плен попал…
- Тщательно скрываемый биографический факт.
- Велели.
- Японцы?
- Немцы.
- Ладно, предадимся воспоминаниям в другом месте. А сейчас лишь скажите, кто разрешил выйти на контакт с Дорофеевой. Судя по всему, вас оберегали тщательно.
- Таков приказ центра. Когда я сообщил, что Клара не отзывается, они запретили мне пользоваться почтовым ящиком.
- Где он?
- В доме пять на улице Фрунзе.
- Продолжайте.
- Велели подыскивать человека с нефтеперегонного завода. Они давно просили это сделать. И я предложил им одного. В довоенные годы воровал он. Кличка у него была Ноздря. И шрам через лицо.
- Знаю, - ответил Каиров. - В бытность начальником милиции приходилось сталкиваться.
- Вчера они одобрили его кандидатуру и разрешили иметь дело с Дорофеевой.
- Где радиостанция?
- У меня на голубятне.
Каиров встал.
- Хватит, поговорили. Давай оружие. И пойдем.
Сованков поднялся с дивана, положил пистолет на стол.
- Больше нет?
- Обыщите, - голос безразличный.
- Пошли, - Каиров спрятал пистолет Сованкова в карман.
Глаза привыкли к полумраку. Каиров, разглядывая Сованкова, видел, что перед ним старый, усталый человек. Походка неуверенная, спина сутулая.
Они вошли в прихожую, и вдруг Каиров почувствовал острую боль в груди, головокружение. Сованков был уже на пороге. Каиров хотел остановить его. Но… Речь не повиновалась. Руки и ноги тоже. Через несколько секунд полковник Каиров сполз по стенке и упал поперек прихожей.
ДОМ СВИДАНИЙ - ЯПОНИЯ, 1905 ГОД
- Это странная нация, - сказал светловолосый Фриц, отхлебнув из маленькой фарфоровой чашки рисовую водку, подогретую, отвратно пахнущую. - Белый цвет, к примеру, в Японии - цвет печали и траура.
Сованков понимающе кивнул. Они сидели на циновках в просторной, но совершенно пустой комнате, перед ними стоял низенький, словно детский, столик, на котором белели три крохотные чашки и удлиненный фарфоровый сосуд с поразительным по красоте рисунком: журавль, черепаха, сосна и бамбук. Сованков уже слышал от Фрица, что рисунок этот символизирует долголетие.
- Мы кого-то ждем? - спросил Сованков.
- Герра Штокмана, - ответил Фриц.
- А женщин?
- Вы, русские, крайне нетерпеливы… - усмехнулся Фриц. - А между тем у вас есть умнейшая пословица: сделал дело - гуляй смело.
Глаза у Фрица холодные, как у черепахи, а шея тощая, точно у журавля. Он вновь поднимает чашку. Неторопливо произносит:
- Культ любви в Японии имеет древние традиции. Для гетер существует сложная табель о рангах. На вершине его - тайфу, опознавательный знак - золотой веер. Далее тэндзин - серебряный веер… Где-то в конце - хасицубонэ…
- Какой опознавательный знак?
- Он вам не потребуется. Сегодня вы разделите ложе с тэндзин. Я же, как ваш старший товарищ, с тайфу.
- А герр Штокман?
- Герр Штокман не спит с женщинами. Он работает.
- Верно сказано, Фриц, - произнес по-русски, но с акцентом лысый, низкого роста человек. Он появился в комнате словно из-под земли. - В моем возрасте работа - это одно из немногих доступных удовольствий.
Фриц, а за ним Сованков вскочили.
- Садитесь, господа. - Он был смешон в своем дорогом костюме, без туфель. Тоже местная традиция! - Человек до конца жизни может не научиться ценить деньги, но о времени, рано или поздно, как это говорят в России, он спохватится. Господин Сованков, я много слышал о вас хорошего от моего друга Фрица. Буду краток… Россия проиграла войну. Япония победила. Но она победила не русский народ, а косную русскую государственную машину. Эта машина, если ее вовремя не заменить, приведет Россию к гибели. Помните, Сованков, сотрудничая с
Германией, вы являетесь прежде всего подлинным патриотом своего народа… Завтра вы возвращаетесь в Россию. Поезжайте на Черноморское побережье Кавказа. Осядьте в удобном для вас порту. Купите трактир. И назовите его «Старый краб». Клиентуру выбирайте среди моряков. Наблюдайте, запоминайте. Ничего не записывайте. Однажды к вам придет наш человек и скажет: «Я лучший друг Фрица». Поступите в его распоряжение.
Штокман умолк. Пристально посмотрел на Сованкова.
- Вопросы есть?