- Однако вы нашли здесь Агнесу.
- Я нашел… - нерадостно согласился Санин.
- Почему так несчастно?
- А… - Санин махнул рукой. Потом остановился на узкой тропке, повернулся лицом к Грибанову и строго спросил: - Вы бы женились на женщине, у которой есть ребенок?
- У Агнесы - ребенок? - Грибанов полез за папиросами, хотя курить натощак было не в его правилах.
- Хуже.
Санин повернулся и продолжал путь. Возле столовой, обшитой посиневшими досками, уже была расчищена площадка. Мужчины пошли рядом. Санин сказал:
- У нее больная мать. Какая-то форма психического расстройства. Если не путаю, шизоидная психопатия… В годы войны она была где-то в Эстонии, в подполье. Ее пытали немцы.
- Сколько ей лет?
- Трудно сказать. По внешнему виду все семьдесят. На самом же деле гораздо меньше. В период оккупации она была молодой девушкой.
- Как ее зовут?
- Вали Карловна.
- Санин! - Грибанов остановился, положил руку ему на плечо. - Сделайте для меня одолжение. Разыщите Агнесу и скажите, что мне обязательно нужно увидеться с ее матерью.
- Это вы зря, - рассудительно ответил Санин. - Может, никакого подполья не было. А старуха все по глупости придумала…
Грибанов повторил свою просьбу.
Железная дорога на высокой, из желтого песка насыпи плелась вдоль главной, в общем-то единственной улицы города; словно островки в океане, были разбросаны домики барачного типа, и только возле самой станции скопились дома покрупнее, в несколько этажей. В одном из таких домов размещался продовольственный магазин. В горсовете Грибанову сказали, что здесь работают три девочки, две из них очень миловидные, чьи фотографии вполне могут порадовать сердце молодого читателя. Судя по вывеске, обеденный перерыв кончился минут двадцать назад, но двери сторожил крупный замок. А местные жители, с терпением завзятых рыболовов выстаивавшие возле магазина, объяснили незадачливому москвичу, что здесь так принято, продавщицы вовремя никогда не возвращаются с перерыва.
Грибанов разозлился и ушел.
Небо дремало над крышами, тусклое, лохматое. И Грибанов не очень верил ему, потому что в первой половине дня уже лил дождь. И смыл остатки снега. Грибанову было ясно - дождь может заморосить с секунды на секунду. А путь до гостиницы неблизок.
У стоматологической поликлиники его окликнула Агнеса. Она была в белом халате. Грибанов сделал два или три снимка, хотя не был уверен, что они пойдут в журнал.
- Санин говорил, что у вас было желание увидеть мою мать.
- Оно осталось.
- Если вы намерены просить у нее моей руки, - пошутила Агнеса, - то это обветшалая формальность.
- Я не старомоден, - в тон ей ответил Грибанов.
Он пришел к ним вечером.
Женщина возилась с лоскутом материи в желто-голубую клетку. Седоватые волосы ее касались черного корпуса ручной швейной машинки с отколотой эмалью и едва различимой золотой надписью. Женщина не подняла головы и продолжала ловко пронизывать ткань заколками, доставая их из бумажного пакета. Глянцевитая бумага пакета была потерта, сильно потерта, кажется, и пакетом, и заколками здесь пользовались не впервые.
Агнеса сказала:
- Мама, к тебе журналист из Москвы.
На секунду или две женщина сощурила глаза. Резко откинула голову назад, словно для того, чтобы лучше рассмотреть гостя. Часы на стене тикали. И шея женщины белела, как рука, вынутая из перчатки; Но морщинок на шее было больше, чем на руке. И женщина вспомнила об этом. Опустила подбородок. И мягко сказала:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
Он уже держался за спинку стула. И она сделала жест рукой, быстрый и обходительный - дескать, присаживайтесь. Он не приподнял стул, а потащил на себя. И неприятный скрип вдруг смутил его. И он посмотрел на женщину чуть виновато.
Ей было сорок. Нет, конечно, больше сорока. Он никогда не умел точно определять возраст.
- Вы не похожи на эстонца, - сказала женщина.
- Мой отец был русским.
- Тебе сколько лет? - спросила светлая девушка.
- Семнадцать.
Он подумал, что неприлично интересоваться возрастом девушки, но она сама сказала:
- А я уже старая. Скоро исполнится девятнадцать. Пауза. По дороге проехала машина.
Девушка сказала:
- Мне попался какой-то шар.
Грибанов протянул руку:
- Это глобус.
- Я знаю.
Пальцы сплелись с пальцами. И щека опять совсем-совсем стала близко. И дыхание…
- Не догадываешься, куда нас запер старик? - торопливо говорит он.
- Ты нес меня мимо школы.
- Это кладовка со школьным инвентарем.
Он страшится долгого молчания. Ему только семнадцать, и он никогда не сидел вот так в темной кладовке наедине с девушкой. А рассвет прохладный. Осенний. И светлой девушке холодно. Светлая девушка ежится. И Грибанов обнимает ее за плечи. Он думает, о чем бы еще спросить. Только бы не молчать.
- Интересно, куда увели остальных?
Ясно. В другие дома, сараи, подвалы, ответит девушка. Но она говорит совсем другое:
- Поцелуй меня в губы.
Оконце под крышей светлеет, точно доска, исписанная мелом.
- У тебя есть имя? - спрашивает он.
- Вали… Нравится?
- Да… Они тебя сильно били?
- Нет. Кажется, нет… А почему ты не целуешь?
Агнеса с тревогой глядела на мать и на Грибанова. Грибанов прижимал клеенку пальцами и смотрел на них:
- Утром старый учитель увел меня к рыбакам. Позже я узнал: нам повезло. Вместе с нами был задержан настоящий подпольщик. Вот почему нас и вызволили… Потом я воевал, был ранен, дошел до Вены. Но все сложилось так, что я больше никогда не встречал Вали и ничего о ней не слышал.
Женщина молчала. Она словно забыла о его присутствии и, подвинув к себе бумажный пакет, брала булавки и прокалывала материю. Агнеса нетерпеливо ерзала на стуле. Уж как-то очень навязчиво тикали часы.
- Все это очень похоже, - грустно сказала женщина. - Но я никогда не жила в Таллине. При немцах я была в Пярну связной между подпольем и партизанами. Меня тоже пытали… А сейчас, простите… Болит голова.
Кажется, у нее была заготовлена первая фраза. И, может быть, она твердила ее сегодня утром, и по дороге к нему, и вчера вечером. А может быть, она придумала эту первую фразу еще тогда, у мотоцикла. Когда уронила его чемодан, и всплеснула ладошками, и посмотрела так, будто они были знакомы двадцать лет, и он вопреки логике и рассудку спросил, не жила ли она в Таллине в тысяча девятьсот сорок втором году.
Но она постучала в дверь и сказала:
- Можно?
А он ответил:
- Нет.
Потому что в это время заряжал кассету, стоя перед кроватью на коленях, и руки его прятались под одеялом, и холодная пленка скользила между пальцами.
Агнесе пришлось ждать за дверью две минуты. И когда она вошла в комнату, то первая фраза уже была неуместна. А без этой фразы она не знала, с чего начать, потому что та фраза казалась ей ниточкой, с которой разматывался клубок.
Может, она должна была открыть дверь и сказать, как выдохнуть:
- Я пришла.
Но теперь, когда она две или три минуты торчала возле порога, говорить это было бессмысленно.
- Я увидела у вас свет. И зашла.
Ложь была наивной, словно детский рисунок. Агнеса догадалась об этом, лишь произнесла последнее слово. Естественно, Грибанов заряжал кассету в темноте. И щелкнул выключателем, уже открывая дверь.
- Завтра уезжаю, - сказал он.
- Как?! Совсем? И вы больше никогда не приедете сюда? - спросила она с печалью в голосе.
- Жизнь корреспондента как ветер, туда-сюда… Прикажут, приеду, - ему не хотелось разговаривать и тем более проявлять любезность.
- Если я прикажу?
- Вы не прикажете, Агнеса. Это вам просто сегодня кажется.
- Я не видела вас два дня. Я раньше не знала, что два дня - это так много.
- Мне пришлось съездить в Никель.
- И вы нашли то, что искали?
- Так бывает всегда… И вы найдете.
Она расстегнула пальто. И он помог снять его. И повесил на вешалку. Пестрый платок повис на спинке кровати, а сама Агнеса села на кровать, коснувшись плеча-ми стены. Смотрела на него пристально и очень серьезно, будто что-то взвешивала, что-то решала чрезвычайно важное для себя. Он не сел рядом с ней, а остался стоять возле стола, где без всякого порядка лежали объективы, пленки, фотоаппараты.
И ему не понравилось… Его покоробило, как от фальшивой ноты: она сказала вдруг капризно:
- Я хочу, чтобы вы подошли ближе.
Нет, нет. Будем надеяться, это была не та, первая фраза. Первая фраза представлялась ему красивой, как сама Агнеса. Он сказал:
- Не надо. - И тут же сам оплошал: произнес вяло, без гордости: - У меня дочь перешла в девятый класс.
Агнеса смежила ресницы.
- Можете считать, что вы меня очень обрадовали.
В коридоре захныкала маленькая девочка:
- Мама, я посадила кляксу.
Зашлепали шаги. Женщина певуче заметила:
- Пальчики у тебя непослушные.
Через минуту молчания он сказал ей «ты», ибо, несмотря на то, что он как вкопанный стоял возле стола, а она сидела на его смятом одеяле, между ними уже случилось что-то. Оттолкнувшее, сблизившее? Видимо, все-таки сблизившее, потому что он спросил:
- Ты любишь Санина?
- Здесь больше никого нет, - голос у нее был не звонкий, а глухой. И Грибанов теперь не был уверен, что она красивая.
- Он делал предложение?
- Я не выйду за него замуж. Я тоже хочу много счастья. Я имею право?
- Имеешь… Только оно… - Грибанов мучительно трудно подыскивал слова. - Словно лицо, словно сердце… Его не дашь взаймы, если даже очень хочешь.
- Я умею гадать на картах, - говорила она, словно шептала. А быть может, это говорила и не она, а сама темнота в комнате и там, за окном, - я могу предсказать тебе дорогу.
- Моя дорога лежит на юг. Прямо-прямо на юг. К самому Черному морю.
- Я никогда не видела Черного моря. Оно красивое?
Он хотел ответить: «Как ты…» Но сразу понял, что это не та фраза. А может, и та, но очень, слишком заношенная. Потому ответил просто: