Снаружи ждет семья.
Дом на самом деле – лачуга, стоящая в одиночестве на краю долины в отдалении от ручья внизу. Щербатые стены, жестяной потолок. Чего внутри с избытком, так это сумерек – в хибарке всего одно окно. Стекла нет – на окно натянута клеенка, желтая и грязная, она едва пропускает свет, а разглядеть через нее можно лишь смазанные очертания. Сердце Люси упало при виде всего этого после двух недель пути. Но приведший их сюда хозяин шахты почти не оставил им выбора. «Либо здесь, либо ваша стоянка на мусорной свалке за чертой города», – сказал он. Он добавил бы и еще что-нибудь, но ма упреждающе прижала руку к груди ба и сказала: «Нас устраивает».
Голос ма звучит низко, хрипловато, как потрескивание костра, в который подбросили новую порцию веток. Его грубое звучание входит в противоречие с ее изящными движениями, ее гладким лицом. В этом несовпадении обескураживающая красота. Хозяин шахты покраснел и пошел по своим делам. «Ингай[20] не все равно, что в тебе видят другие люди», – говорила ма, выпрямляя Люси спину, приводя в порядок косички Сэм, выговаривая ба за его любовь к игровым притонам и индейским лагерям на городских окраинах. «То, что люди видят, определяет их отношение к тебе, дун бу дун?[21]»
Но, когда хозяин ушел, ма сникла. Тени потянулись к ней внутри хибарки. Ее красота поизносилась за время пути, потому что ма подхватила какую-то болезнь и ее мучила рвота. Теперь ее красота едва прикрывает кости. Ма двигается по дому, и Люси видит форму ее черепа.
– Девочки, – зовет их ма, подметя часть земляного пола. Дыхание у нее рваное, горло пульсирует, кожа, кажется, вот-вот порвется. – Принесите мне какую-нибудь палку.
Люси огибает хибарку с одной стороны, Сэм – с другой.
Сторона Люси наполовину лежит в тени плато, которое нависает над краем долины. Люси пинает гору мусора: мертвая трава, обожженный провод, обгоревшие прутья. На дне она находит подходящий кусок дерева. Она тащит его, и из мусора появляется табличка.
Она протирает ее от сажи и читает: КУРЯТНИК.
Это не обгоревшие прутья – это перья. И хибарка – не дом для жилья. Ма снова зовет их в тот момент, когда Люси запихивает табличку назад.
– Хао дэ[22], – говорит ма, когда Люси возвращается. – Вот мы все и вместе.
Ма, несмотря на болезнь, улыбается. Она, словно драгоценность, держит палку, которую принесла Сэм. Несмотря на все заботы, которые выгнали их сюда, в воздухе висит гул надежды, как и всегда в начале этого ритуала. «Правильный дом, – сказал ба, прежде чем они отправились в путь. – На сей раз место, где можно обосноваться надолго».
Ма начинает рисовать своего тигра.
Тигр ма не похож ни на одного другого тигра. Всегда восемь линий: некоторые искривленные, некоторые прямые, некоторые похожи на хвосты. Всегда в одном неизменном порядке. И только когда Люси косит взгляд, отворачивается, смотрит под углом, тигр, нарисованный ма, оживает на миг, становится настоящим.
Но последний штришок ма делает через боль, череп снова просматривается через кожу. Защита установлена.
Ба стремглав, забыв о больной ноге, бросается к ма, подхватывает ее под локоть, удерживает от падения. Он просит подать кресло-качалку. Сэм перетаскивает кресло через порог, тарелки, лежащие на сиденье, начинают соскальзывать. Люси бросается, успевает подхватить одну, но ее нога при этом стирает последнюю черточку тигра.
Она думает, не сказать ли об этом родителям. Но тогда ма захочет повторить ритуал с самого начала, а ба нахмурится и назовет Люси да цзуй[23], скажет, что она должна сечь, когда и где открывать свой большой рот. Люси ничего не говорит, как не говорит и о едком запахе в доме, остатки старого куриного помета перепутать с чем-то трудно. Она учится хранить свои секреты.
Земля
Шесть дней в неделю Люси просыпается первой. Это час крота: когда она проскальзывает мимо семьи, стоит абсолютная темнота.
Сэм рядом с ней на кровати-чердаке, ма и ба на матрасе на полу у лестницы, ведущей к Сэм, – Люси обходит их по памяти в той же мере, что и по виду, как она обходит набросанную одежду, мешки с мукой, простыни, рукоятки метелок, чемоданы. В доме стоит застоялое, спертое зловоние звериной норы. На прошлой неделе здесь перевернулась ванночка с водой из ручья, и запах от этого ничуть не улучшился.
Со временем ма могла бы сделать этот дом уютным. Пучок ароматных трав, коврики, расположенные в точно выбранных местах. Но теперь ее единственное занятие – сон. Ее щеки кажутся еще более впалыми или покусанными, словно что-то грызет ее по ночам. Она около месяца не ела нормальной пищи. Говорит, что может переваривать только мясо, но на мясо у них нет денег.
Ба обещал мясо, когда они переедут на эту новую крупную шахту. Еще он обещал сад, хорошую одежду, изрядных лошадей, школу. Сюда понаехало слишком много народу, опередив их. Жалованье ниже обещанного. Теперь, когда ма болеет, Люси приходится пропускать занятия в школе, чтобы ходить с ба на шахту, – Люси, которая просыпается первой, готовит завтрак.
Она ставит сковороду на плиту. Слишком громко – ма начинает шевелиться от лязга. Ма, когда не спит, без конца спорит с ба. «Девочки ходят голодные. – Я бы зарабатывал больше, приедь мы сюда пораньше. – Но мы не приехали пораньше. – Не по моей вине. – Скажи напрямую, что ты имеешь в виду. – Я имею в виду только то, что заболеть было ужасно некстати. – Ты думаешь, я сделала это специально? – Иногда, цинь ай дэ[24], ты бываешь ужасно упрямой».
Тихо, тихо Люси прижимает картошку к сковородке. Масло пузырится, обжигает ей руку, но по крайней мере шипение приглушенное. Две картофелины, завернутые в кусок ткани, для нее и ба, одна на столе для Сэм. Еще одна в надежде, что у ма проснется аппетит, остается на плите.
Две мили до следующей долины. Ба прощается с Люси, когда они доходят до шахты, он идет в главный ствол с остальными работягами. Он оставляет Люси одну, и ей самой приходится добираться до ее туннеля.
Она смотрит на восток. У неба все еще цвет кровоподтека – темно-синий, но все же она медлит, словно может позволить себе дождаться восхода. Она ползет вниз. Цвет исчезает, потом исчезает и звук. Когда она добирается до своей двери, темнота стоит полная. Долгое время ничего, до первого стука.
Шахтеры появляются, когда Люси открывает тяжелую дверь и рукой придерживает ее. Стены снова возникают из тьмы в тонких лучах фонарей. Она почти не чувствует ожог на предплечье. Это ничто в сравнении с болью от ухода шахтеров и возвращения тьмы.
В течение долгого времени безделья она трется спиной о стену шахтного ствола или кричит для пробы. Пять раз, распахивая рот во всю ширь, вгрызается она в картофелину в предположительно полуденное время. Картошка тоже пахнет землей.
– Не навсегда, – обещает ба в конце дня, хотя отличить конец от начала довольно нелегко. Снова темно. Привычная печаль парит над Люси, как солнечный луч над далекими холмами. Если остальные шахтеры расходятся группками по четыре или пять человек, обмениваются приветствиями и сетованиями, то ба и Люси идут вдвоем. Он приглаживает ее жесткие волосы.
– Тин во. У меня есть план. Если у тебя все еще будет желание, пойдешь в свою школу, нюй эр.
Она верит ему. Верит. Но от веры боль становится только сильнее. Точно как и в туннеле – боль в глазах от долгожданных фонарей.
Хибарка – еще одно обиталище темноты, пока ба не поднесет спичку к лампе. Ма дремлет, Сэм носится где-то как сумасшедшая, играет. Люси готовит обед, а ба тем временем переодевается за занавеской. Он проглотит свою еду и поспешит за ручей на вторую работу – валить лес на дрова для вдов. Семье нужно больше денежки. Ночь за ночью. День за днем. Медленный ручеек накоплений, который так быстро опустошается потребностями их желудков.
Этим вечером происходит что-то новое.
Четвертая картофелина с плиты исчезла. В засохшем на дне сковородки жирке – отпечатки пальцев. Радость переполняет Люси, такая же сильная, как тоска по свету: вероятно, у ма проснулся аппетит.
Но щеки у ма такие же впалые, как всегда, а пальцы – чистые. Единственный запах из ее рта – запах рвоты.
– Ты не видела? – спрашивает Люси у Сэм, как только та появляется в дверях. – Она ела?
Сэм, бронзовокожая, несется по дому, как клубок пойманного дневного света. За прошедший день Сэм потеряла ленточки, берет, из подола у нее вырван кусок ткани. А приобрела этот запах солнца и травы.
– Опять картошка? – спрашивает Сэм, принюхиваясь к обеденной кастрюльке.
– Ты приглядывала за ма, как я тебя просила? – Люси отводит руку Сэм от кастрюли. – Не готово, еще минут десять. Ты присматривала за ней? Мы с тобой говорили об этом. У тебя никаких других занятий сегодня не было.
– Прекрати нудить!
Сэм отталкивает Люси и хватает крышку кастрюли, но та выскальзывает из ее руки, вытянутые пальцы Сэм лоснятся и сияют. Сэм, отмеченная солнцем, травой… и жиром.
– Эта картофелина была не для тебя, – шипит Люси. – Она была для ма.
– Я проголодалась, – говорит Сэм, глядя ясным взором, даже не пытаясь ничего отрицать. – Ма все равно ничего не ела.
Сэм не лгунья, не воришка. Просто она живет по своему кодексу чести и отказывается подчиняться другим правилам. Упреки переходят в смех, потому что Сэм умеет даже упрямство сделать очаровательным. В худшие дни Люси спрашивает себя: не в этом ли истинная причина того, что Сэм не отправили на шахты, причина, более основательная, чем возраст – Сэм слишком хорошенькая, чтобы подвергать ее опасности.
Люси прикрывает синяк на предплечье; если бы она посмотрела в жестяное зеркало, то увидела бы другие синяки – на плечах и спине.