Учитель хмурится, словно перед ним слабоумный ученик.
– Люси. Ты должна знать: приходить без приглашения – дурной тон.
– Я прошу прощения. В этом все и дело, сэр, я очень многого не знаю. Для меня будет большая честь научиться у вас.
– Мне было приятно тебя учить. Ты умная девочка и такая необычная. Очень жаль – твоя история произвела бы на востоке целую сенсацию, если бы я включил ее в мою монографию! – Люси начинает улыбаться. Учитель Ли упирает руку в дверной косяк. – Но та маленькая сцена насилия была неприемлема. Дикость у тебя в крови, а я не могу позволить, чтобы кто-то будоражил моих учеников. Я должен думать о благе всех.
Люси продолжает улыбаться, хотя теперь уже скованно.
– Я ни с кем не дралась, сэр.
– Ложь не красит твой интеллект, Люси. Я видел тебя в том кружке. И я слышал от других детей, как Саманта спровоцировала все это дело. Нет, результат не имеет значения. Я видел твои намерения.
Учитель отпускает дверь, когда Люси говорит:
– Я не такая, как Сэм. Я другая.
Люси могла бы просунуть руку внутрь, пока дверь еще не закрылась, могла бы схватить то, чего желала так отчаянно. Но это только подтвердило бы подозрения учителя.
И тут ма берется за ручку двери. Учитель Ли негодующе смотрит на ее руку в перчатке, его взгляд поднимается по предплечью до плеча. Учитель заглядывает в ее лицо.
– Спасибо, что учите Люси, – говорит ма.
Голос у ма звучит хрипловато, хотя это так несвойственно ей – она всегда сама гладкость. Ма, которая освежевывает кроликов в предсмертных судорогах, которая однажды вытащила мула из провала. Ма, словно реагируя на мысли Люси, начинает говорить медленнее. Нож, вытащенный из меда.
– Мы к вам долго шли. Не могли бы мы зайти выпить стакан воды?
Ма смотрит на Люси проницательным взглядом, говорящим: «Это наша тайна». Потом она улыбается учителю, ее улыбка подслащенная, как подслащен и голос. Ничего не изменяется. Все изменяется. Учитель отходит назад, придерживает дверь. Часть его силы переходит к ма. Она входит.
Ма усаживается на диван с наполнителем из конского волоса и делает это так, словно всю жизнь сидела на этом диване. Ее кожа светится перед открытым окном. Она здесь на своем месте, в этой комнате с тюлевыми занавесками, полированным деревом, тонкими белыми чашечками с золочеными ободками.
Люси то смотрит в сторону, то возвращает взгляд к ма. И каждый раз дрожь проходит по ее телу. Ма расположилась в центре гостиной, словно картина в раме. Судя по лицу учителя, он испытывает такой же трепет.
Он разливает чай и достает печенье с темной сочной серединкой.
– Варенье сварено из садовой парниковой сливы. Не похожей на местную, горькую. Моя родня на востоке прислала это варенье сначала поездом, а потом фургоном, но вы только попробуйте – сразу почувствуете, что лишние расходы того стоят.
Ма отказывается. «Не ставь себя в положение обязанной», – любит повторять ма. Ее рука в перчатке аккуратно лежит на колене. Люси чувствует себя несчастной, но к печенью не притрагивается.
– Расскажите мне о себе, – говорит учитель.
Время идет, свет скользит по дивану, по телу ма. Высвечивая в каждую единицу времени что-нибудь одно: мягкую щеку, длинную шею, складку локтя, щиколотку, выглядывающую из-под юбки. Тени буйной Сэм исчезают из комнаты, ма – свидетельство порядочности Люси. Учитель Ли и ма говорят о том, откуда ма родом, о последних известиях с далекого востока, о разведении растений и садоводстве, о чтении Люси, о том, как ма учила ее.
– А вы сами? – говорит учитель Ли. – Где вы научились читать?
Люси слышала эту историю с полсотни раз. «Твоя ма была плохой ученицей», – начинает ба. И тут встревает ма: «Скорее уж, у нее был плохой учитель. Твой ба не мог сидеть спокойно». Вместе они пересказывают, как ба учил ма читать, они прерывают друг друга, отпускают глупые шутки, как дети.
Ма улыбается. Смотрит на свою чашку чая так, что тень от ее ресниц падает на фарфор.
– Училась понемногу – то здесь, то там.
– И где же это?
Звучит звонкий смех ма, так подходящий для этой комнаты. Он ничуть не похож на другой ее смех, трескучий. Почти как рев.
– Я думаю, на ваши вопросы должна бы отвечать Люси. Она умненькая девочка. Я знаю, она хочет вернуться в школу.
Кто может отказать ма?
Они выходят, ма наклоняет голову к Люси и спрашивает, довольна ли она.
Заходящее солнце золотит верхушки кустов бакхариса. Мир так прекрасен – хоть ешь его. Волосы учителя Ли, который машет им с крыльца, – цвета кукурузных початков, губы ма – цвета спелого кабачка.
– Я довольна. Но, ма, почему ты не сказала ему, как ты научилась читать?
Дом исчезает из поля зрения. Вместо ответа ма снимает перчатку. Она копается в кармане, потом извлекает руку – ее пальцы в каких-то грязных пятнах.
– Попробуй это, – говорит она, протягивая руку ко рту Люси.
Люси улавливает сладкий запах. Осторожно лижет.
– С самого востока, – говорит ма, вытаскивая горсть сливового печенья из кармана. – Фан синь[42], девочка Люси. Ты видела, сколько он съел? Он не заметит. Он ершистый, но человек добрый. Ингай принять эти дополнительные уроки.
Ма ест печенье, а Люси воздерживается. Сладость у нее на языке превращается в горечь.
– Но почему ты солгала, ма?
– Не хнычь. – ма вытирает пальцы. – Ни чжан да лэ[43]. Ты достаточно взрослая, чтобы понимать, что такое ложь и что лучше держать при себе. Ты помнишь, я тебя учила, как хоронить? Так вот, иногда и правду нужно похоронить.
Печенье и все следы обжорства ма исчезли. На ее лице кошачье удовольствие. Такая аккуратная и чистая, что Люси задает подленький вопрос:
– Правду типа двух сотен?
Позднее Люси будет спрашивать себя, что могло бы измениться, будь она подобрее. Менее эгоистичной. Или такой умной, какой ее считала ма, способной читать то, что написано на дрожащих губах ма. Ма очень тихо говорит:
– Я тебе скажу, когда будешь постарше. Сяньцзай[44] помоги мне, девочка Люси. Не говори ба про наш визит или твои уроки. Хао бу хао?[45]
Люси хочет спросить: «Почему не сейчас? Что значит «постарше»?» Но ма снова улыбается улыбкой, которую не видел учитель Ли, потому что такой улыбке нет места в той заполненной светом гостиной. И Люси вспоминает, что самой красивой ма делают ее противоречия. Шершавый голос на гладкой коже. Улыбка, натянутая на печаль – на эту странную боль, которая удаляет глаза ма на многие-многие мили. Глаза, которые кипят океаном влаги.
– Не скажу, – обещает Люси женщине, которая хранит ее тайны.
Ма берет ее за руку, и они идут молча к главной улице, бакхарис исчезает, когда они покидают землю учителя. Они теперь снова видят город.
И они видят тучи.
Странные тучи, слишком низкие, слишком рано – до сезона дождей еще несколько месяцев. Люди выходят из магазинов, из салуна. Они смотрят на стремительные тучи, набегающие со стороны шахты, они поднимаются с земли и затмевают небо. Ма сжимает руку Люси с такой силой, что та вскрикивает.
В последний раз они видели такие тучи год назад на тропе. Приняли их за саранчу, пока хлопóк не осветил горизонт оранжевым светом. Три дня бушевал пожар – горела шахта вдалеке. И ма – ма, которая не боялась ни гроз, ни ветров, которая один раз вправила самой себе сломанный палец, – ма спрятала голову в колени и задрожала. Она так и сидела, пока они не уехали далеко-далеко от того места. «Она не любит огонь, – грубовато проговорил ба, когда Люси спросила у него. – Закрой свой большой рот».
Теперь ма подбирает юбку и пускается бегом, таща за собой Люси. Другие женщины тоже бегут, босые, поток шахтерских жен, спешащих по домам. Мелькают бедра и голени, слышится рваное дыхание. Ничего женственного нет в этой спешке. Ма, с безумными глазами, похоже, не замечает ничего.
Ма спотыкается, когда они пересекают ручей. Она падает, и Люси видит тучи, закрывшие солнце.
Ма разворачивается в падении, а потому ударяется о землю плечом, а не животом. Темные пятна проступают на ее платье, но это всего лишь сливовое варенье.
– Ни чжидао, девочка Люси, что случается с телами в огне? – говорит ма, когда Люси пытается ее поднять. Теперь они бегут мимо хибарок других шахтеров. В них горят фонари, из открытых дверей в ложные сумерки льется желтое сияние. – Я знаю. – Женщины и девочки стоят у дверей, смотрят на тучи. – После пожара не остается тела для похорон. – Люси начинает напевать себе под нос, словно успокаивая испугавшегося мула. – А потом тебя и бэйцзы[46] преследуют привидения. Они никогда тебя не отпускают.
Начинает падать пепел. Кусочки пепла покрупнее напоминают мотыльков – ма их всегда ненавидела. Говорила, что мотыльки – это мертвецы, явившиеся к тебе с визитом.
Но в их хибарке нет никаких призраков. Только ба и Сэм, стол накрыт, в воздухе запах хорошей еды.
– Ты грязная! – говорит Сэм, сверкая глазами.
Ба стоит, держит две тарелки.
– Лай[47], – говорит он. – Помоешься после еды.
За столом Сэм, покачивая ногами, напевает тигриную песню ма.
Ма делает шаг назад:
– Где вы были?
– На шахте. – Ба с тарелкой делает шаг вперед. Ма снова отступает.
– Это верно, Сэм? Скажи своей ма.
– Мы вкалывали, – говорит с набитым ртом Сэм.
– Когда? – спрашивает ма.
– Мы недавно вернулись. Наверно, разминулись с тобой. – Ба хмурится, глядя на пятно на платье ма. Тянет руку. Ма отворачивается, словно в танце, но пения теперь никакого нет, в безмолвной комнате не звучит музыка. Голова Сэм, словно голова настороженного существа, поворачивается следом за ма. – Что с тобой случилось?