Ему тоже.
Люси пытается представить себе, что мать ма, отец ма, семья, о которой говорит ма, собралась в комнате. Все, что ей удается вообразить, – это наполненную голосами гостиную учителя Ли в воскресенье.
– Ма, ты одинока?
– Шо шэммо?[56] У меня есть ты, девочка Люси.
Но не днем. Люси впервые представляет себе ма одну в доме, представляет долгие тусклые часы, когда ма раскачивается в кресле у окна, пока Люси читает в школе, а ба и Сэм копают золото. Как тихо, наверно, в доме в это время. Единственный звук, который проникает сюда, это разговоры других жен, когда ветер доносит их издалека, через долину.
Ма гладит платок в руке Люси.
– Ты можешь пользоваться этим пока, нюй эр. Я полагаю, он сам дал это тебе.
Люси теперь под взглядом ма высыпает соль в тушенку. Ма склоняется над сковородкой и в этот раз не произносит никаких слов о благодарности. Дрожь проходит по телу Люси, когда она видит, что на лице ма такой же голод, как и у нее.
Она опускает руку. Горка белых крупинок приземляется на поверхность, растворяется. Наверняка соли слишком много. Никто другой, кажется, ничего не замечает. За обедом они проглатывают свои порции, очищают тарелки, просят добавки, снова просят. От тушенки вокруг рта ма – темное кольцо. Она ест так быстро, что у нее нет времени утереться.
Сама Люси зачерпывает два раза и откладывает ложку в сторону. Язык у нее горит. К соли примешивается другой вкус, нежелательный и горький.
Урок стыда.
Золото
Потом наступает день, когда ба берет Люси на золотоносное поле.
Из дома они выходят утром, но сворачивают туда, где нет солнца, и крадутся в тени плато. Люси в знак протеста едва волочит ноги. Сегодня она должна была идти в школу, а не шагать по этим холмам, которые для Сэм дом родной. Но Сэм в этот день заболела, и на том, чтобы вместо Сэм пошла Люси, настояла ма.
Они доходят да края долины, где кончается трава и начинаются скалы, а гребень поднимается, как шерсть на загривке зверя: «Вернись. Опасно».
Ба шагает дальше.
Плато голое и серое. Сюда не отваживаются приходить даже самые отчаянные, даже те, которые потеряли работу после пожара и целыми днями не могут найти себе покоя, мечутся, как голодные собаки, в поисках еды, работы – чего-нибудь, чем можно занять себя. Но ба все равно прячет свой инструмент золотоискателя в футляре скрипки.
Скалы с обеих сторон поднимаются все выше и выше, закрывают солнце.
– Эту тропу проложила река, – говорит ба; часть его лица в тени, а часть на солнце, и Люси чуть ли не смеется откровенности этой лжи.
Тропинка углубляется, расширяется, поднимается. На самом верху Люси видит, что плато не плоское – середина его выбрана. Потом они стоят на дне пустой чаши. Высоко над ними круг неба. Ноги ее дрожат. Они за этим сюда пришли? Здесь нет ничего, кроме голого камня.
Ба показывает на линию зарослей вдали. По мере того как они приближаются, становится ясно, что растительность не однородна. Тополя, тростник, голубые ирисы и белые лилии. Все они страдают от жажды. Но вблизи не видно ни капли воды.
– Посмотри, – говорит ба, и глаза его блестят как-то по-особому. – Вот здесь – озеро.
Давным-давно, девочка Люси, по этой земле протекала река. Начиналась она здесь – из того, что прежде было озером. Если бы мы посмотрели отсюда вверх сотни и сотни лет назад, мы бы увидели над нами толщу воды более чем в милю, и подводные леса выше, чем любой лес на земле, и такие густые косяки рыб, что за ними не было бы видно света. Это озеро было истоком того ручья, что бежит внизу.
Не удивляйся. Здесь, на этой земле, которая прежде была гораздо великолепнее, водилось много чего, вроде тех же бизонов.
Тогда это был холодный край. Бóльшую часть года тут лежал снег. У меня есть основания считать, что со временем тут становилось теплее, животные уменьшались в размерах. Озеро уменьшалось, уменьшались соответственно и рыбы. И вся соль, и земля, и металлы в этой большой чаше воды оказались в чаше поменьше.
Верно. И золото тоже. Оно всегда было здесь.
Тогда здесь не было людей, которые могли бы увидеть это, но, вероятно, случилось что-то такое, отчего озеро исчезло. Если хочешь узнать мое мнение, я думаю, виной тому сильное землетрясение. Земля, вероятно, подпрыгнула, как твоя ма, когда увидела гремучую змею, а когда опустилась, то треснула, и озеро ушло в эту трещину.
И бóльшая часть рыбы, и соли, и золота была унесена потоком по тропе, по которой мы сюда поднялись. Вода проложила русло через город. Именно поэтому город и вырос там. На этом месте, перед тем как оно стало угольной шахтой, искали золото. Золотоискатели зачистили реку, как твоя ма зачищает кость. И они погубили эту воду. Я тебе скажу: прежде ручей был шире, чище, полон рыбы. Такой способ поиска плох. Я не могу себе представить, что ты подаешь заявку на участок земли, но при этом так к ней относишься, ведь есть методы добычи того, что тебе нужно, при которых человек не терзает землю, как стая диких собак… но я отошел от моей истории.
Я слышал истории про ложе озера от торговцев-индейцев, и меня посетила мысль: золото – оно тяжелое, так? Вода, которая внизу, должна была притечь откуда-то, а если это «откуда-то» наверху, то, может быть, не все золото было унесено водой. Может быть, часть его застряла. Твоя ма не любит, когда я якшаюсь с индейцами. Хотя она и умная, она так и не поняла, как глубоко их знание этой земли.
Как бы то ни было, золото здесь есть благодаря озеру, девочка Люси, и не только оно, но и рыбные кости, если ты присмотришься. Ты увидишь их сегодня повсюду вокруг. Иногда, если я прихожу сюда по вечерам, и дует очень сильный ветер, и я слышу шуршание, я поворачиваюсь, думая, что увижу Сэм. Но не вижу ничего. Иногда я чувствую, словно морской лист касается моего лица, или слышу влажный звук, разносящийся по измученной жаждой земле. Иногда я думаю, что листья, рыба и вода могут преследовать человека в кошмарах так же, как и все остальное… но это разговор ни о чем. Суть в том, что в этих холмах всегда было золото. Ты просто должен в это верить.
Как называется это чувство? Когда тебя высушивают и поливают водой одновременно. Во рту у Люси сушь, губы у нее потрескались. Но внутри у нее хлюпает – «вода»: так называет дочку ма – ощущение, что мир, о котором говорит ба, рядом. Если она будет двигаться быстрее, то может пронзить тонкую кожу дня. Может почувствовать, как древнее озеро затопляет ее.
Потому что эта земля, на которой они живут, есть земля утраченного. Земля, лишенная своего золота, своих рек, своих бизонов, своих индейцев, своих тигров, своих шакалов, своих птиц, своей зелени и жизни. Идти по этой земле и верить историям ба – все равно что видеть в каждом холме могильный курган с короной из костей. Кто может верить в это и оставаться живым? Кто может верить в это и все время не оглядываться в прошлое, как не оглядываются ба и Сэм? Позволять прошлому тащиться за ними. Позволять ему превращать их в шутов.
И потому Люси страшится неписаной истории. Проще смотреть на рассказы ба как на небылицы, потому что если поверить, то к чему это может привести? Если она верит, что тигры живы, то верит ли она, что на индейцев ведется охота и они умирают? Если она верит, что рыба может быть размером с человека, то верит ли она в то, что есть люди, которые нанизывают других на бечеву, как добычу? Проще избегать этой истории, которая так и остается неписаной и существует разве что в шуршании сухой травы, в следах потерянных троп, в слухах из уст скучающих мужчин и непотребных девиц, в конфигурации трещин на костях бизона. Гораздо проще читать историю, которую преподает учитель Ли, эти имена и даты, упорядоченные, как кирпичики, приготовленные для строительства цивилизации.
И все же. Люси никак не уйти целиком от этой другой истории. Дикой. Она вторгается в поле ее зрения – зверь в темноте, там, куда не доходит свет костра. Эта история говорит не словами, а ревом, побоями, кровью. Она сотворила Люси, как озеро сотворило золото. Она сотворила дикость Сэм, хромоту ба, она сотворила томление в голосе ма, когда та говорит об океане. Но стоит Люси заглянуть в эту историю, как у нее начинает кружиться голова, словно она смотрит не с той стороны подзорной трубы и видит ба и ма – они меньше ее, и вокруг них их собственные ба и ма, за океаном громаднее, чем исчезнувшее озеро.
Люси набирает в грудь воздуха и поднимает взгляд. Круг неба, голубого, как вода. Она сдается. Она воображает сверкание рыб, морскую траву выше деревьев. Если она – вода, то пусть и будет водой. Пусть плещется.
Ба идет через зелень, Люси следует за ним. Там, где коренная порода расколота, в трещинах видны древние речные камни, ил и растения, которые вытягивают из озера последние капли. Ба и Люси наполняют землей свои лотки для промывки. Трясут и смотрят – не сверкнет ли золотая песчинка.
Солнце обжигает. Вода с поразительной скоростью покидает тело Люси. Куда она уходит – вся эта потерянная ею вода? Может ли озеро, которое не захоронили надлежащим образом, превратиться в призрака? Может ли какое-то место запомнить то, что нанесло ему вред, и отвечать ему тем же, и ненавидеть вредителя? Люси думает, что может. Она думает: «Не я. Я не нанесла тебе вреда. Помоги мне».
Она находит окаменевшие останки рыбы. Она находит большой кусок кварца. Она находит, что надежда вредит больше, чем ее отсутствие. Ба обгоняет ее – она спрашивает себя, отстает или нет от него Сэм. Люси спешит, спотыкается и опрокидывает содержимое своего лотка, и ба видит ее неудачу, видит ее, распростертую на земле.
Она подбирает бесполезный обломок кварца и швыряет его в дерево. Он раскалывается и падает в ил.
Ба подбирает его. Протирает. Колотит по нему долотом, сбивает кристаллы.
– Девочка Люси.
Она подавляет рыдание. Но его рука двигается к ней с нежностью. В его ладони расколотый кусок кварца показывает свое желтое ядро.