Я был моложе этого парня и в те времена еще ходил на двух ногах. Я мог бы уложить его одним ударом. Но у него был пистолет, а у меня – нет.
– Выполняй свою работу, – сказал он. – Ту, за которую тебе платят.
Это сняло пелену с моих глаз. Я проглотил свои вопросы. Я ни одной душе не сказал, что не понимаю ни слова на том языке, на котором говорят эти две сотни людей. Я засунул эту тайну глубоко-глубоко, уложил рядом с мучительным воспоминанием о глупом мальчишке, каким я был, когда позволил золоту проскользнуть у меня между пальцев.
Я вошел внутрь и принялся звонить в колокольчик, какой вешают на шею коровам.
Ты знаешь, девочка Люси, что требуется от хорошего учителя? Не приятные слова и не красивые одежды. Хороший учитель – твердый учитель. Тин во[83]. Первый урок, который я выучил, состоял в том, что они не могут пользоваться словами, которые привезли с собой. Здесь не могут. Когда заговорил первый из них, я ударил его в челюсть. Заткнул ему рот. Чтобы чего-то добиться, девочка Люси, нужна сила.
«Рот», – сказал я, показывая на рот. «Рука», – сказал я, показывая руку. «Нет», – сказал я. «Тихо», – сказал я.
И мы начали.
В первую ночь: Учитель. Говорить. Сарай. Солома. Спать. Зерно. Нет. Нет. Нет.
В первый день пути: Лошадь. Дорога. Быстрее. Дерево. Солнце. День. Вода. Идти. Стоять. Быстрее. Быстрее.
Во вторую ночь: Зерно. Земля. Лежать. Рука. Нога. Ночь. Луна. Кровать.
В третий день: Стоять. Отдыхать. Шагать. Извини. Работа. Работа. Нет.
В третью ночь, когда мы добрались до места, где должны были начать строить железную дорогу: Мужчина. Женщина. Ребенок. Родиться.
В третью ночь, когда твоя ма нашла меня, я был свободен от вахты. Как она это сделала, я так и не узнал; когда я спросил у нее потом, она только рассмеялась и сказала, что женщина должна хранить свои тайны. Я не знаю, как она прошла мимо провожатого, стоявшего на страже. Думаю, у нее… были свои способы. Ее улыбка. В ту ночь я не очень об этом задумывался, хотя потом я много раз размышлял об этом.
В ожидании фургонов мы устроились на живописном клочке земли недалеко от берега. Когда дул ветер, мы чувствовали запах соли и видели, как поодаль сгибаются под невероятными углами кипарисы. Две сотни человек спали, запертые на ночь в старом каменном здании на гребне холма. Над домом возвышалась ржавая колокольня, а перед ним тек ручей. В полумиле от нас находились поросшие травой холмы, где оборудовали свою стоянку провожатые. А с другой стороны расположилось маленькое озеро, довольно милое, если не обращать внимания на насекомых и болотную траву. Это озеро я объявил своим.
Твоя ма подошла ко мне, когда я стоял и смотрел на озеро. Я надеялся увидеть отблеск золота в воде.
– Учить? – сказала твоя ма.
От неожиданности я так испугался, что чуть не упал. Она не сказала «извини», как я их учил. Она улыбнулась озорной улыбкой.
Твоя ма жаждала учиться. Не как другие из двух сотен, которые угрюмо смотрели на меня и видели во мне врага. Они ненавидели меня сильнее, чем провожатых, которые лупили их по щиколоткам зелеными ветками. Я думаю, они видели во мне предателя, видели, что мои глаза и лицо такие же, как у них, а потому ненавидели меня за это еще больше. Они перешептывались обо мне. Я, конечно, понятия не имел, что они говорят. А потому мне приходилось наказывать их за любые слова. За все слова. Иначе всякий порядок грозил рассыпаться в прах.
А это значит, что двести человек наблюдали за мной так же внимательно, как и охранники, а я старался изо всех сил превратить мое лицо в маску. Никто не должен был догадаться, как мало я знаю.
– Ты, – сказала твоя ма и показала на меня.
Потом она сложила чашечкой руки над своим животом. Она повторяла этот жест раз за разом. Я только отрицательно качал головой. Она издала что-то вроде разочарованного ворчания и схватила меня за руку.
Я считал ее хорошенькой и кроткой. Она была добра со стариками. Легко смеялась. Ее высокий чистый голос походил на птичий щебет. Но рука, ухватившая мою руку, могла больше, чем укладывать железнодорожные шпалы. Я вспомнил, что говорили провожатые, меняя друг друга на дежурстве: «Не поворачивайся к ним спиной. Они дикари».
Рука твоей ма была сильной, но ее талия, когда она заставила меня притронуться к ней, была мягче чего бы то ни было, к чему я прикасался после того, как потерял мою шапку из кроличьего меха, подаренную мне Билли. Она заставила меня провести рукой по ее талии, потом подтянула меня вплотную к себе – мы соприкоснулись боками. Она провела рукой по этой линии касания. Снова сложила руки чашечкой у живота. Показала на меня.
И все же я не понимал, чего она хочет.
Твоя ма положила одну руку на мою грудь, другую – на свою. Провела рукой по моей груди, моему животу. Ее рука остановилась у моих штанов. Уверен, она увидела румянец на моем лице.
– Слово? – сказала она, нажимая на свою грудь. – Слово? – повторила она, легонько проведя пальцами по моим штанам.
Я научил ее слову «мужчина». Научил слову «женщина». Когда она сложила руки чашечкой у своего живота, я научил ее слову «ребенок». Когда она опять показала на меня, я понял ее первоначальный вопрос.
– Я родился здесь, – сказал я ей.
Румянец еще не сошел с моих щек. У меня все еще слегка кружилась голова, когда я показал на мои холмы. Лицо твоей ма просветлело.
Я остыл только после того, как она ушла, и понял, что показал не в том направлении – в сторону океана. Она подумала, что мы происходим из одних мест. У меня не хватало слов объяснить ей, что это не так.
Я знаю, девочка Люси, ты считаешь меня лжецом. Но не смей никогда думать, что я глупец. Не думай, что я не замечал, как ты смотришь на меня в те вечера, когда я возвращался пьяным. Такое высокомерие с твоей стороны – смотреть на меня так, будто ты разбираешься в жизни лучше меня, смотреть на меня разочарованным взглядом.
И этот твой взгляд был так похож на взгляд твоей ма.
Твоя ма была во многом похожа на тебя. Она считала, что, если ты правильно одеваешься и правильно говоришь, это может изменить к лучшему мир вокруг. Она изучала меня и провожатых. Спрашивала, как называются рубашка и платье, спрашивала, что носят женщины в этой стране. Всегда старалась улучшить себя – твоя ма.
Понимаешь, твоя ма приехала в поисках богатства. Все две сотни человек приехали для этого. Там, дома, у твоей ма умер ее ба, потрошение рыбы погубило руки ее ма. Она была обещана в жены старому рыбаку, и, только сев на корабль, она избежала этой судьбы.
«Золотая гора», – сказала она мне тем вечером, когда поведала о своей матери, о рыбаке, о человеке в порту, который обещал им богатство здесь, за океаном. Мы тем вечером лежали в траве близ моего озера. Я смеялся до упаду, когда услышал: какой-то бедный учитель ошибся, назвав холмы горой.
Девочка Люси, я всю последующую жизнь сожалел об этом смехе.
Я, конечно, не мог сказать твоей ма, почему я смеялся. Не мог сказать, почему это так смешно – идея, будто две сотни человек могут разбогатеть. Она все еще полагала, что я могу воплотить эту их мечту в жизнь. Что корабль принадлежит мне, что в порту обещания им раздавал мой человек, что, когда прибудут фургоны, мы будем строить мою железную дорогу.
И потому я сказал нечто глупое. Я сказал, что смеялся над ее произношением слова «золото»: сказанного густым, как сироп, голосом, проглотившим половину звуков. Твоя ма зарделась и оставила меня той ночью одного.
Позднее я ловил ее на том, что она тренируется произносить это слово. «Золото золото золото золото золото».
В конечном счете твоя ма стала говорить красивее меня. И внешне она была красивее. Люди считали меня жестким, а ее мягкой. Мы вместе были хорошей командой. Равновесной, как в случае с тобой и Сэм. Но верь мне, девочка Люси, когда я говорю, что твоя ма была даже больше меня помешана на идее разбогатеть.
Твоя ма уговорила две сотни людей доверять мне. У нее было такое свойство: люди ее слушали, невзирая на то, что она была молодой и к тому же женщиной. Она была… знаешь, Сэм назвала бы ее диктаторшей. Как и ты, девочка Люси. Она была умная, а потому считала, что знает, как лучше. В большинстве случаев так оно и было, и она всех убедила в этом.
По настоянию твоей ма я стал есть вместе с ними, слушал, как они по углам болтают на своем языке. Я делал вид, что не слышу. Пока они не обращались ко мне напрямую, я их не замечал.
В любом случае много времени уходило на разговоры. Фургоны со стройматериалами для железной дороги опаздывали. Не могли прорваться, потому что за горизонтом полыхали худшие пожары, случавшиеся когда-либо на этих холмах.
Выяснилось, что, когда вы перекапываете ручьи и закупориваете реки, когда вы рубите деревья и их корни больше не удерживают почву, эта почва засыхает. Крошится, как остатки хлеба. Словно вся земля зачерствела. Растения умирают, трава спекается, а когда наступает засушливый сезон, от одной искры может загореться все вокруг.
Провожатые бранились и ходили туда-сюда. Они так чистили свои пистолеты, что казалось, собираются протереть металл до дыр. Но против пожаров мы были бессильны. Хорошо еще, что мы находились рядом с океаном, здесь воздух был напитан влагой. Пожары вроде бы ничем нам не грозили. Мы ждали.
В какой-то из дней начали появляться животные. Они перепрыгивали через ручей, через каменные стены здания – направлялись к воде. Кролики, исхудавшие от страха, мыши, белки, опоссумы. Птичьи стаи перекрывали сморщившееся красное солнце. Как-то раз молодой олень выпрыгнул прямо на меня – его рога пылали. На какое-то время наступило затишье, потом стали появляться более медленные существа: змеи, ящерицы. Целый день и целую ночь никто не мог ступить в траву – боялись змей. Даже провожатые оставили свою стоянку и спали в здании.