Пожар разделился на две части. Одна часть с ревом рванулась вперед – ко мне и зданию, где были две сотни человек. Другая часть метнулась в сторону, принялась лизать траву, погналась за твоей ма.
Я, как и твоя ма, верю в справедливость. Но еще я верю в семью. Тин во, девочка Люси. Прежде всего твоя семья. Держись ее. Не предавай свою семью.
Я не жестокий человек, девочка Люси. У здания были привязаны три лошади, и я оставил двух. Я отпер дверь и закричал людям, чтобы выходили и спасались. Я предоставил им тот шанс, который мог, а потом поскакал за твоей ма.
Здание оказалось не полностью каменным. Тот, кто его строил, делал это лениво и между наружной и внутренней частями стены проложил солому и навоз. Тайное сердце, которое высохло за долгие годы под солнцем. Оно загорелось и принялось кормить огонь.
Я с расстояния в полмили, стоя с твоей ма по пояс в нашем озере, увидел, что здание занялось огнем.
Огонь был такой сильный и голодный, что я и издалека чувствовал жар. Он догонял всех, кто пытался бежать. Твоя мать потеряла сознание, надышавшись дыма. Я усадил ее на спину лошади и погнал прямо в воду. Твоя ма ничего не видела, она не ощущала ужасный запах горелого мяса. Я ощущал. Я смотрел, зная: она хотела бы, чтобы я был свидетелем смерти двух сотен человек.
Я после этого ни разу не прикоснулся к мясу, хотя твоя ма любила его.
Вот вопрос, который преследовал меня много лет, девочка Люси: можно ли любить одного человека, а всех вместе – ненавидеть? Я думаю – да. Я думаю – да. Когда под этим пепельным дождем твоя ма пришла в себя, она мне улыбнулась. Нет – усмехнулась. Озорной улыбкой девчонки, которая провернула свою шалость. Она была героически отважна. Не сомневалась, что мы поступили правильно. Не сомневалась, что знает, как нужно.
Потом она закашлялась, а когда села – увидела незнакомый пейзаж у себя за спиной. Наше огненное озеро, отражавшее небеса. Испуганную и взмыленную лошадь, спасенную мной. Языки пламени, все еще прыгавшие на гребне, где вместо здания лежала груда обугленных обломков.
Твоя ма закричала, как кричат животные, она раскачивалась туда-сюда на мелководье. Она закинула назад голову и завыла. Наступила ночь, но она бросалась на меня, пытаясь расцарапать мне лицо, если я приближался, и обнажала зубы. Трескучие, шипящие звуки, исходившие из ее обожженного дымом горла, – это были не слова.
Ты слышала, как я рассказывал истории превращений, девочка Люси. Людей в волков. Женщин в тюленей и лебедей. Так вот, твоя мать в ту ночь изменилась, хотя ее лицо и тело остались прежними.
Два раза бегала она к дальнему берегу озера и смотрела на останки двух сотен человек. Она дрожала всем телом, она стремилась к ним. От меня. Я видел в ней это неистовство. Я видел, что она сгорает от желания бежать. Я оставил лошадь там, где она была. Позволил ей бежать, если она так желает.
А потом наступил грязновато-серый рассвет, и я почувствовал, как она пытается зарыться мне в бок. Ее ногти были настолько остры, что могли разорвать мою кожу, мои внутренности. Я не стал ее останавливать. Порвала она только мою рубашку и штаны. Если ее вой прекращался, то переходил в стоны, кряхтение. Наконец она свернулась рядом с мной и принялась снова и снова просить царапающим, поврежденным дымом голосом не оставлять ее одну.
Недели, которые мы провели в ожидании конца пожара, исцеления горла твоей ма, проходили так: иногда я ловил твою ма на том, что она с ненавистью смотрит на меня. В другой раз она смотрела с любовью. Кроме меня, у нее никого не осталось. Я полагаю, я должен был выносить и то, и другое.
Ее горло так никогда толком и не исцелилось. Как и твой нос, девочка Люси. Этот голос твоей ма, царапающий, шуршащий, – он такой не от природы.
Я тебе говорил, что я столкнулся с тигром, и эта встреча стоила мне ноги. Ты мне никогда не верила. Я видел осуждение в твоих глазах. Иногда это приводило меня в ярость – моя собственная дочь фактически называла меня лжецом, – а в других случаях я был рад. Я тебе не говорил, девочка Люси? Что ты всегда должна спрашивать, почему человек рассказывает тебе свою историю?
Свою я тебе рассказываю потому, что теперь могу сказать тебе правду: вот как я столкнулся с тигром.
Это случилось несколько недель спустя, и мы двое были единственной парой в почерневшем мире. Ни одно животное, ни один человек не появлялся на этих обожженных холмах, ни один фургон со строительными материалами для железной дороги. Если наш золотой туз и слышал о пожаре, то скорее всего он решил, что и мы сгорели с остальными.
Когда земля остыла, твоя ма захотела посмотреть.
Сначала мы отправились на стоянку провожатых. Твоя ма шла, спотыкаясь, не обращая внимания на обугленные кости и на то, что осталось от их пистолетов. Мы разгребали пепел в поисках золота и серебра. Кусочков металла, которые прежде были монетами. Она плюнула на место стоянки, и мы пошли дальше.
А потом мы отнесли то, что нашли, к руинам здания на гребне.
– Слово, – сказала твоя ма, накрывая рукой кусок кости.
Я научил ее слову «похоронить», а она научила меня, как это сделать. Серебро. Проточная вода. Что-то, напоминающее о доме. Она принесла материю из своего сундука – маленькое чудо, что его содержимое пахло духами, а не дымом. Твоя ма завернула кости в кусок ткани. Положила сверху серебро.
– Лучше? – спросила она у меня.
Я ей сказал, что, насколько я понимаю, теперь эти две сотни находятся в месте, получше нашего. Так оно в некотором роде и было. Я не знаю, какой могла бы стать их жизнь на этой земле.
Твоя ма отрицательно покачала головой. Впервые с того часа, как я узнал ее, в голосе ее послышалось сомнение.
– Лучше, если мы нет?
Я успокоил ее. Сказал ей, повторял снова и снова, что случившееся не ее вина.
Ее голос немного исцелился, вернулась отчасти и ее уверенность в том, что она когда-нибудь станет матерью, умеющей отличать добро от зла. Но я говорю тебе, девочка Люси, в тот день среди праха она утратила свою убежденность. Я видел, что чувство вины и недоумение пожирают ее сильнее пламени.
Поэтому я дождался, когда она уснет, и только потом вернулся в здание один.
Ночь на тех обгоревших холмах была жутковатой. Темнее, чем любая из ночей до или после. Не осталось ничего, что могло бы отразить слабые лунные лучи, пробивавшиеся сквозь дым: только сумрак. Я пробрался в сгоревшее здание. Нашел те завернутые в ткань кости. И взял серебро.
Мы нуждались в нем больше, чем мертвецы, девочка Люси.
Когда я возвращался, у меня возникло ощущение, что кто-то смотрит на меня. Я пошел быстрее. Остановился. Оно остановилось тоже. Казалось, что его шаги повторяют мои. Вскоре я уже бежал, а земля за мной сотрясалась от веса гораздо большего, чем мой. Я услышал рев у себя за спиной, громче, чем рев огня или ветра. Что-то острое достало меня из темноты и вспороло мне колено. Я похромал дальше, истекая кровью, я был так испуган, что ни разу не оглянулся.
Вот тебе моя история, девочка Люси. Моя правда. И я тебе говорю: тигра, оставившего на мне отметину, сделавшего меня хромым, я не видел. Но то, что он был, я чувствовал собственными костями. Твоя ма очистила и забинтовала рану на следующее утро. Я не хотел нагружать ее дополнительным чувством вины – она в те дни была слишком слабой, – а потому сказал, что порезался, когда пошел в отхожее место в темноте. Не повезло.
Так ли? Порез, хотя и неглубокий, рассек связку, аккуратно разорвал ее так, что с тех пор ходить, как прежде, я уже не мог. Кожа затянулась, но я лишился чего-то существенного. Неужели случай мог нанести мне такой чистый порез? Или это были когти коварного хищника, зверя, который все еще охранял эти холмы, хотя все остальное умерло? Было ли это наказанием за тайну в моем кармане, за позвякивавшее серебро? Я никогда не видел тигриной морды, но разве от этого моя история становится менее правдивой?
Больше особо и рассказывать не о чем, девочка Люси. Утро приближается.
Я обещал твоей ма, что мы сколотим собственное состояние. Я говорил ей, что в этих холмах еще осталось золото, его только нужно найти. «За горизонтом», – говорил я ей. «В следующем месте будет лучше». И в те ночи, когда она плакала до бесчувствия, я обещал ей, что, если из этого ничего не получится, я отвезу ее домой. В то место за океаном.
Она говорила теперь куда меньше, чем прежде, объясняя это болью в горле. Иногда ночами, когда мы останавливались на земле, возможно, хранящей золото, я чувствовал, как она поднимается с нашего ложа. Она стояла рядом с лошадью, смотрела, показывала куда-то вдаль, в ней просыпалось это неистовство.
Но она не убежала тогда. И не убежала потом. И ее горло немного исцелилось, и вскоре ты уже зрела в ее чреве. Она стала спать по ночам. Улыбалась время от времени. Когда ты родилась, девочка Люси, ты стала чем-то вроде якоря, сброшенного с корабля, о котором рассказывала твоя ма: этот якорь удерживает нас, удерживает нас вместе. Удерживает на этой земле. За это я всегда был благодарен.
Твоя ма после пожара никогда уже не была той девочкой, которая сошла с корабля, диктаторствовала над двумя сотнями людей и целовала тигриный след. Она стала опасливой – ты видела, девочка Люси, как пугали ее поиски золота. Как боялась она удачи.
В новой ма жили любовь и ненависть одновременно. Она пела тебе песни, шила тебе платья, натирала мою больную ногу и подначивала меня. Она ссорилась со мной по разным поводам – мы спорили о золоте, о твоем с Сэм воспитании, о моей нелюбви к богачам, о моей тяге к индейским стоянкам, где я торговал и играл на деньги, и о правильном образе жизни, и о том, как быть правильным человеком. Один раз она ошиблась, приняв меня за человека, наделенного властью, и после того случая она всегда старалась точно определить, у кого эта власть есть, с кем говорить, кого избегать. Если я был азартным игроком, то она – клерком. Ненавидящая ее часть никогда не переставала оценивать, что справедливо, а что нет. Никогда не прекращала считать мои грехи, мои редкие успехи.