Но она осталась со мной. Я думаю, в конечном счете дело было в тех двух сотнях. Они заставили ее сомневаться в себе, и я оказался настолько труслив, что воспользовался этим. Я не горжусь тем, что иногда со злости напоминал твоей ма о случившемся с ними.
А потом – гроза.
Конечно, когда нас ограбили, забрали золото в ту ночь, твоя ма видела, что мое достоинство упало ниже, чем когда бы то ни было. Да, мы потеряли все наши сбережения. Но я думаю, что на ее решение повлиял ребенок.
Мы так хотели его. Когда родилась ты, когда родилась Сэм, вы связали нас… я думаю, мы надеялись, что новый ребенок сделает то же самое. И когда он родился мертвым, это крохотное синее тельце, когда я перерезал ему пуповину, перерезалось и что-то еще. Твоя ма посмотрела на него так, как смотрела на те завернутые в ткань кости среди пепла. То же чувство вины. Я видел, как она взвешивает те решения, что мы принимали все эти годы – отказ от мяса, которого мы не ели столько времени, вечные переезды в тесном фургоне, работа в шахте и угольная пыль в ее легких, – и я понял, что в мертвом ребенке она видит приговор, вынесенный нашей жизни.
Много лет назад в том сгоревшем здании она хотела сказать, что этим людям было бы лучше, не будь нас. Может быть, она решила, что тебе, Сэм и этому мертвому ребенку будет лучше без нее.
Она не умерла, девочка Люси. Я отправился похоронить твоего брата, а вернулся в пустой дом. Твоя ма всегда была сильной. Куда она ушла – этого я не хотел знать. Если у меня возникали вопросы – почему, то я топил их в виски. Я утопил их, как гроза утопила много чего другого.
Когда ты станешь постарше, девочка Люси, ты поймешь, что иногда знание хуже незнания. Я не хотел узнавать про твою ма. Ни что она сделала, ни с кем, ни что она чувствует, глядя в лицо какого-нибудь другого мужчины. Я не хотел знать, где эта точка на карте, которая причинит мне боль.
Чтобы рассказать тебе всю историю полностью, я должен, кажется мне, рассказывать такую историю, которую сам считаю правдивой.
Вот тебе правда: до той ночи, когда ушла твоя мать, я верил, что под моей жесткостью все еще скрывается мягкость. Я решил, что в один прекрасный день, когда мы станем богатыми и хорошо устроенными, когда твоей ма не придется гнуть спину, зарабатывая на жизнь, я уж не говорю – не придется вынашивать мысли о побеге, тогда я сниму сверкающие самородки с полок нашего собственного дома, стоящего на участке земли таком обширном, что мы никогда не увидим на нем никого другого. Я вложу эти самородки в твои руки, в руки Сэм, в руки мальчика. Во все эти мягкие руки. И расскажу историю. О том, как, когда я был мальчишкой, мы с Билли нашли первое золото в этих холмах.
Вот, девочка Люси. Теперь ты выслушала то, что всегда хотела знать. Я рассказал это Сэм года два назад. Почему не рассказал тебе? Может быть, мне было стыдно. Может быть, я боялся, что ты убежишь следом за твоей ма. Я знаю, ты любила ее больше всех остальных. Я видел, как ты смотрела на меня в конце, и то же самое я видел в твоей ма: любовь и ненависть одновременно.
Вынести это было трудно, девочка Люси. Потому что, по правде говоря, я любил тебя не меньше, чем любил Сэм, хотя и говорил я с Сэм, потому что Сэм крепче, чем ты, ей этой крепости хватало, чтобы выслушивать меня. Может быть, я даже любил тебя сильнее, хотя мне и стыдно произносить эти слова. Таких кротких, как ты, любят, но стыдно любить тебя только за то, что тебе любовь нужнее. Я помню утро того дня, когда ты родилась. Ты открыла глаза, и я увидел в них мои глаза. Светло-карие, почти золотые. Не такие, как у твоей ма или Сэм. Слишком много моей воды в тебе.
Может быть, я был так строг к тебе, потому что ты росла и становилась все больше похожей на нее.
Вероятно, теперь ты будешь ненавидеть меня. Наутро, если ты не забудешь моего рассказа, я не удивлюсь, увидев, как ты выбрасываешь мои кости в канаву, оставляешь меня на съедение шакалам.
Девочка Люси.
Бао бэй.
Нюй эр.
Я искал богатство, думал, что оно проскользнуло у меня между пальцев, но мне приходит в голову, что я все же худо-бедно воспользовался этой землей – я сотворил тебя и Сэм. Ты выросла такой, как надо, верно я говорю? Я учил тебя быть сильной. Учил тебя быть крепкой. Учил выживать. Посмотреть на тебя теперь – ты заботишься о Сэм, пытаешься похоронить мое тело надлежащим образом, – я не жалею об этих уроках. Мне не нужно просить у тебя прощения. Мне только жаль, что я не смог остаться подольше и научить тебя большему. Придется тебе обходиться этими клочками, у тебя еще вся жизнь впереди. Ты умная девочка. Запомни: прежде всего семья. Тин во.
Часть четвертаяXX67
Земля
Приходит лето, приносит слухи о тигре.
Воздух душный и липко-влажный. Цикады, кузнечики, вздохи, темная трескотня. Время подумать при свете ламп, широко распахнуть окна – расслабляющая жара в обычные времена, дающая отдохновение.
Но в этом году тигр сжал в своих когтистых лапах главную магистраль города, и весь Суитуотер пробирает дрожь. Три дня назад пропали несколько куриц и половина коровьей туши. Сторожевую собаку нашли с разодранным горлом. Вчера, вешая белье, потеряла сознание женщина, а когда пришла в себя, начала говорить что-то невнятное о существе, прятавшемся за ее простынями. В мягкой земле остался отпечаток. В этом году город взбудоражен страхом, а прошлым летом был взбудоражен криками, а позапрошлым летом – новым лакомством «колотый лед в сиропе».
Анна, конечно, хочет попробовать.
– Ты не думаешь, – говорит Анна, закидывая назад голову, пока Люси распутывает ее кудряшки, – что тигренок мог бы стать таким миленьким домашним любимцем? Я бы научила его откликаться на зов. Может быть, стоит попросить, чтобы мне достали тигренка.
Люси постукивает по лбу Анны гребешком.
– Я думаю, тебе стоит перестать вертеться. Повернись-ка.
– А может быть, волчонка. Или маленького шакала. Я знаю – папа умеет таких находить.
Люси вспоминает шакалов и что могут сделать с девочкой шакальи зубы. Но Анне она только улыбается, лицо ее остается ясным и любящим.
Анна говорит о тигре, а Люси застегивает тридцать жемчужных пуговиц на спине льняного платья Анны. Анна говорит, пока то же самое делает для Люси: такие же пуговицы, такое же платье, такие же туфли с трехдюймовыми каблуками, дающими Люси прибавку в росте и возможность сравняться в этом отношении с Анной. Больше всего времени отнимают успевшие распрямиться с прошлого раза волосы Люси – их нужно заново завить и уложить. Анна наконец замолкает, она сосредоточена, кончик ее языка высунут изо рта.
Но, когда они выходят из дома, собираясь на станцию, Анна гладит оранжевое горлышко цветка в саду.
– Я решила назвать его тигриная лилия, – говорит она, ее зеленые глаза от удовольствия распахиваются еще шире. На прошлой неделе пекарь переименовал свой двухцветный хлеб в тигриный, а портной так же назвал полосатую материю. – Умно, правда?
Цветок на стебле кивает вместе с Люси.
Улицы призрачно пусты в той части города, где живет Анна, особняки тут разлеглись широко и лениво, как коты на солнце. Люди встречаются редко, а когда появляются, то двигаются нервными группками. Говорят, если ты идешь в группе из трех-четырех человек, то тигр не осмелится приблизиться.
Грохот сотрясает улицу, плечи напрягаются, лица белеют. Это всего лишь повозка, у которой заело колесо. Движение возобновляется, как порыв нервного смеха.
Анна прижимается к Люси.
– Может… может быть, сегодня небезопасно ходить на станцию.
Сердце Люси подпрыгивает так, как не подпрыгнуло бы даже при виде тигра, существующего в слухах. Она усмиряет его, как она научилась усмирять и многое другое.
– Не глупи, Анна. Ты должна встретить своего жениха.
Но Анна подольщается, подлизывается, подмасливается, ее речь – настоящее чудо, бесконечный несущийся поток, обтекающий все препятствия. Хотя ей семнадцать, как и Люси, временами Анна кажется ребенком. Она умоляет сделать одну остановку.
Они сначала слышат что-то неладное, а потом и видят: целую толпу, собравшуюся на газоне перед домом женщины, которая заявляет, что к ней приходил тигр. Толпа шумит, все переговариваются.
– Он появился так неожиданно, – говорит женщина. – Я услышала его рык.
Анна тащит Люси вперед. Две хрупкие девушки, но люди расступаются, потому что на самом деле их трое. Провожатый Анны идет следом за ними. По слухам, все провожатые, нанятые отцом Анны – неразговорчивые, незаметные, облаченные в невзрачные черные одеяния, – под одеждой носят пистолеты. Анна обычно закатывает глаза, услышав об этом.
Сегодня Анна слишком взволнованна, чтобы обращать внимание на такие вещи. Она присаживается на корточки на слякотной земле, словно собирается поцеловать след или попросить у него благословения. Она так вдохновлена надеждой и возможностями, что внутри Люси неожиданно щелкает холодными стальными зубами капкан зависти. Чего бы она только не отдала, чтобы почувствовать то же.
Люси подходит ближе. След на самом деле – только полследа. Два пальца, часть лапы размером едва ли больше блюдца. Это оставила какая-то кошка поменьше – рысь или даже крупный домашний кот.
Анна говорит что-то про свое сердце, которое бьется как сумасшедшее, а Люси вторит ей, словно ее собственное сердце не бесстрастно и лениво, словно старые разочарования не мучают ее. Она может развернуться и сказать толпе правду об этом следе, увидеть, как погрустнеют их лица. Но. Она уже рассказала свою историю в Суитуотере. «Сирота. Подброшенная на порог. Не знаю, кто мои родители. Осталась только я». Эта девочка не знает тигров.
– Я думаю, если бы ты была животным, – говорит Анна, – то непременно тигром. Самым милым и добрым из них.
Люси целует Анну в макушку. Цветы, теплое молоко. Утешительный запах детской. Она протягивает руку, чтобы помочь Анне встать.