— Брюс, — обратился к нему Майк. — В чём дело? Что тебя сюда привело? Что ты хочешь нам сказать? Можешь ты нам хоть что-нибудь про себя сказать?
— Ублюдок! — завопил Джордж, подпрыгивая вверх-вниз как резиновый мячик. — Где ты был, ублюдок?{23}
Китаянка вскочила визжа:
— Скажи нам, ты, хуесос, ты, жополиз, ты, заёба!
— Я глаз, — сказал он.
— Ты хуй моржовый, — проговорил исполнительный директор. — Ты жопа с ручкой. Ты залупа конская. Ты блевотина в очко. Ты отсос Петрович. Ты пиздорванец.
Теперь он уже ничего не слышал. И забыл значения слов, а под конец и сами слова.
Он только чувствовал, что Майк за ним наблюдает — наблюдает и слушает, ничего не слыша; он ничего не знал и не помнил, чувствовал себя слабым и ничтожным, ему хотелось уйти.
Пустота внутри нарастала. И на самом деле он был немного этому рад.
Был уже почти вечер.
— Посмотри сюда, — сказала ему женщина. — Мы тут уродцев держим.
Он испугался, когда она открыла дверь. Из-за распахнутой двери посыпался шум. Размеры комнаты его удивили; внутри он увидел множество играющих ребятишек.
Тем вечером он наблюдал, как двое стариков кормят ребятишек молоком и детским питанием. Он сидел в небольшой отдельной нише рядом с кухней. Повар по имени Рик первым делом выдал двум старикам детское питание, пока все ждали в столовой.
Юная китаянка, неся поднос с тарелками в столовую, улыбнулась ему и спросила:
— Любишь детей?
— Ага, — сказал он.
— Можешь посидеть с детьми и поесть с ними.
— Ага, — сказал он.
— Позднее, через месяц-другой, ты сможешь их кормить. — Она замялась. — Когда мы будем уверены, что ты их не ударишь. У нас правило: детей никогда нельзя бить, что бы они ни делали.
— Ага, — сказал он. В него словно вливалось жизненное тепло, пока он наблюдал, как едят дети. Он сам тоже сел к столу, и один из детишек поменьше заполз к нему на колени. Он стал кормить ребёнка с ложки. Им с ребёнком, подумал он, одинаково тепло. Китаянка улыбнулась ему, а затем прошла с тарелками в столовую.
Он долго сидел с детьми — держал на коленях сперва одного, затем другого. Двое стариков ссорились с детьми и друг с другом, обвиняя один другого, что тот неправильно кормит. Крошки, кусочки и пятна еды заляпали пол и стол. Наконец он потрясённо понял, что детей уже покормили, и что они теперь уходят в большую игровую комнату смотреть мультики по телевизору. Он неловко нагнулся, чтобы собрать просыпанную еду.
— Нет, это не твоя забота, — резко остановил его один из стариков. — Это должен делать я.
— Ага, — согласился он, поднимаясь и стукаясь головой о край стола. Просыпанную еду он держал в руке и теперь глазел на неё с удивлением.
— Иди п-помоги убрать в с-столовой, — слегка заикаясь, велел ему другой старик.
Один из помощников по кухне, занимавшийся мытьём посуды, заметил ему, проходя мимо:
— Чтобы сидеть с детьми, тебе нужно разрешение.
Он кивнул и, озадаченный, застыл на месте.
— Это для стариков, — пояснил ему мойщик посуды. — Сидеть с детьми. — Он рассмеялся. — Для стариков, которые больше ни на что не способны. — Он пошёл дальше.
Одна девочка осталась. Она долго изучала его большими глазами, а потом спросила:
— Как тебя зовут?
Он не ответил.
— Я спросила, как тебя зовут.
Осторожно протянув руку, он коснулся ломтика ветчины на столе. Ветчина уже остыла. Однако, сознавая присутствие ребёнка, он по-прежнему чувствовал тепло. Затем он так же осторожно погладил девочку по голове.
— Меня зовут Тельма, — сообщила девочка. — Ты забыл, как тебя зовут? — Она хлопнула его по спине. — Если ты забыл своё имя, ты можешь записать его на руке. Хочешь, покажу как? — Она снова его хлопнула.
— А оно не смоется? — спросил он у девочки. — Если написать его на руке, то в первый же раз, как будешь что-то делать или мыться в ванной, оно смоется.
— Да, я понимаю. — Девочка кивнула. — Ну, тогда можешь написать его на стене — над головой. В комнате, где ты спишь. Повыше, где оно не смоется. А потом, когда захочешь получше вспомнить своё имя, ты сможешь…
— Тельма, — пробормотал он.
— Нет, это моё имя. У тебя должно быть другое имя. И вообще, Тельма — это женское имя.
— Ага, — сказал он, размышляя.
— Если я снова тебя увижу, я дам тебе имя, — пообещала Тельма. — Я сделаю его специально для тебя. Ага?
— Разве ты здесь не живёшь? — спросил он.
— Да, но моя мама может уйти. Она думает о том, чтобы забрать нас — меня и моего брата — и уйти.
Он кивнул. Часть тепла испарилась.
Внезапно, по неясной для него причине, девочка убежала.
Мне, так или иначе, следует подыскать себе имя, решил он; это моя обязанность. Осмотрев свою руку, он задумался, зачем он это делает — там нечего было высматривать. Брюс, подумал он. Вот моё имя. Но должны быть имена и получше, подумал он затем. Ещё остававшееся тепло постепенно исчезало, как и девочка.
Он снова ощутил себя одиноким, чужим и потерянным. И не слишком счастливым.
В один прекрасный день Майку Веставэю удалось устроить всё так, чтобы его послали забрать груз полусгнивших продуктов, пожертвованных местным универсамом «Новому Пути». Однако вместо того, чтобы сразу забрать груз, Майк, убедившись, что за ним не следует никто из сотрудников, позвонил по телефону, а затем встретился у стойки в «Макдоналдсе» с Донной Готорн.
Взяв по стаканчику кока-колы и по гамбургеру, они устроились снаружи за деревянным столиком.
— Нам действительно удалось его внедрить? — спросила Донна.
— Да, — ответил Веставэй. А про себя подумал: «Но этот парень так выгорел. Не уверен, очень ли важно, что нам удалось его внедрить. Не уверен, добились ли мы хоть чего-то. И всё-таки должно было быть именно так, а не иначе».
— И у них нет насчёт него подозрений?
— Нет, — ответил Майк Веставэй.
— Ты лично убеждён, что они выращивают товар? — спросила Донна.
— Лично я не убежден. Я так не считаю. Так считают они. — Те, кто нам платит, подумал он.
— А что означает название?
— Mors ontologica? Смерть духа. Личности. Сущностной природы.
— Он сможет действовать?
Веставэй наблюдал за проезжающими машинами и прохожими; наблюдал угрюмо, ковыряя пальцем гамбургер.
— На самом деле ты не знаешь.
— Никогда не знаешь, пока это не случится. Воспоминание. Несколько опалённых мозговых клеток всё ещё мерцают. Вроде рефлекса. Реакция, а не самостоятельное действие. Мы можем только надеяться. Вспомни, что апостол Павел говорит в Библии: «Имей веру, надежду, а деньги раздай нищим». — Он оглядел прелестную брюнетку напротив себя и по её интеллигентному лицу смог понять, почему Боб Арктур… Нет, мысленно поправил он себя, я всегда должен думать о нём как о Брюсе. Иначе я не выдержу, зная столько всего, что не должен, не могу знать. Почему Брюс столько о ней думал. Когда ещё был способен думать.
— Внедрение прошло очень успешно, — проговорила Донна, как показалось Майку, необычно отчуждённым голосом. Одновременно гримаса скорби кривила и искажала её лицо. — Такую цену пришлось заплатить, — закончила она, словно обращаясь к самой себе, и глотнула кока-колы.
Но другого пути нет, подумал Майк. Чтобы туда попасть. Лично я туда попасть не могу. Теперь это уже совершенно ясно. Подумать только, как долго я пытался. Туда пустят только выжженную скорлупу в человеческом облике — вроде Брюса. Кого-то абсолютно безвредного. Ему придётся быть… таким, какой он есть. Иначе они не рискнут. Такова их тактика.
— Правительство чертовски многого просит, — пробормотала Донна.
— Жизнь чертовски многого просит.
Она подняла голову и с мрачным гневом посмотрела ему в глаза.
— В данном случае федеральное правительство. В данном конкретном случае. От тебя, от меня. От… — Она осеклась. — От того, что было моим другом.
— Он по-прежнему твой друг.
— То, что от него осталось, — гневно проронила Донна.
То, что от него осталось, подумал Майк Веставэй, всё ещё тебя ищет. Как-то по-своему.
Ему сделалось слишком тоскливо. Но денёк был по-прежнему чудный, люди и машины радовали его, а в воздухе веяло ароматом. И оставалась надежда на успех — это радовало его больше всего остального. Они уже так далеко продвинулись. Так можно было и остаток пути одолеть.
— На самом деле, — сказала Донна, — по-моему, нет ничего более отвратительного, чем жертвовать живым существом, когда оно даже того не ведает. Другое дело, если оно знает. Если оно понимает и идёт на это добровольно. Да только… — Она махнула рукой. — Он не знает и никогда не знал. Он пошёл на это не добровольно…
— Разумеется он знал. Это была его работа.
— Чёрта с два. У него не было ни малейшего представления, и теперь у него нет ни малейшего представления, потому что теперь у него вообще нет никаких представлений. Только рефлексы. И всё это произошло не случайно — к этому его подводили. Так что теперь… теперь на нас ложится плохая карма. Я уже чувствую её на своём горбу. Как труп. Я тащу на себе труп — труп Боба Арктура. Даже несмотря на то, что чисто технически он жив. — Она повысила голос. Майк Веставэй сделал предостерегающий жест, и Донна с видимым усилием успокоилась. Люди за другими деревянными столиками, наслаждавшиеся своими гамбургерами и молочными коктейлями, бросили на них вопросительные взгляды.
— А ты посмотри на всё это с другой стороны, — после небольшой паузы предложил Веставэй. — Они не могут допросить того, кто лишен разума.
— Мне надо вернуться на работу, — бросила Донна и взглянула на свои наручные часики. — Я передам кому следует, что дело, похоже, в шляпе. Как ты мне только что сообщил. Согласно твоему личному мнению.
— Подожди до зимы, — уточнил Веставэй.
— До зимы?
— Да. Это случится не раньше. Неважно, почему, но дело обстоит именно так. Дело либо выгорит зимой, либо вообще не выгорит. Зимой или никогда. — Аккурат в зимнее солнцестояние, подумал он.