— Время подходящее. Когда всё мертво и под снегом.
Он рассмеялся.
— В Калифорнии?
— Зима духа. Mors ontologica. Когда дух мёртв.
— Только спит, — поправил Веставэй. И встал. — Мне тоже пора сваливать. Надо забрать груз овощей.
Донна уставилась на него в подавленном, мучительном унынии.
— Для кухни, — мягко уточнил Веставэй. — Морковь и салат. Такого рода овощи. Пожертвованные нам, беднягам из «Нового Пути», универсамом Маккоя. Извини, что я сказал про овощи. Я не собирался каламбурить. Просто так вышло. — Он похлопал её по обтянутому кожаной курточкой плечу. И, когда он это сделал, до него вдруг дошло, что эту курточку, скорее всего, подарил Донне Боб Арктур. В лучшие, более счастливые дни.
— Мы слишком долго вместе над этим работали, — ровным голосом произнесла Донна. — И мне больше не хочется. Я хочу, чтобы всё поскорее закончилось. По ночам, когда мучает бессонница, я порой думаю: блин, мы холоднее, чем они. Наши противники.
— Глядя на тебя, я что-то не вижу холодную личность, — возразил Веставэй. — Хотя, очень может быть, я просто недостаточно хорошо тебя знаю. И всё же я вижу перед собой, и вижу ясно, самого тёплого человека из всех, с кем я когда-либо был знаком.
— Я тёплая только снаружи — для человеческого взгляда. Тёплые глаза, тёплая мордашка, тёплая, блядски фальшивая улыбка. А внутри я всё время холодна и полна лжи. Я не такая, какой кажусь. Я смрадная тварь. — Голос девушки оставался ровным, а на лице у неё, пока она всё это произносила, сияла улыбка. Её большие и нежные глаза казались лишёнными коварства. — Но ведь другого пути нет. Или есть? Я уже давно поняла что почём и сделала себя такой тварью. Но на самом деле это не так уж и плохо. Таким путём ты добиваешься чего хочешь. Да и все остальные в той или иной мере идут тем же путём. Что во мне по-настоящему пакостно — так это то, что я лжива. Я лгала своему другу. Я всю дорогу лгала Бобу Арктуру. Как-то раз я даже попросила его не верить ни одному моему слову. Но он, ясное дело, принял это за шутку; даже слушать не стал. Хотя раз я ему об этом сказала, это уже на его совести — не слушать меня, не доверять. После того, как я ему прямо об этом сказала. Ведь я его предупредила. Но он забыл об этом, не успела я договорить, и продолжил в том же духе. Продолжил иметь со мной дело.
— Ты сделала то, что должна была сделать. Ты даже сделала больше того, что была должна.
Девушка тоже встала из-за столика.
— Ладно, тогда мне пока что особо не о чем докладывать. Кроме твоей уверенности. Что он внедрён и внедрён успешно. И что они ничего не вытянули из него на тех… — Она поёжилась. — На тех блядских играх.
— Всё верно.
— Увидимся позже. — Донна вдруг помедлила. — Федеральный народ не захочет ждать до зимы.
— Но это будет зимой, — подтвердил Веставэй. — В зимнее солнцестояние.
— Во что?
— Просто жди, — сказал он. — И молись.
— Фуфло, — бросила Донна. — Это я о молитве. Когда-то, давным-давно, я без конца молилась. Но теперь — дудки. Если бы молитва помогала, нам бы не пришлось всем этим заниматься. Молитва — просто очередная чешуя.
— Здесь почти всё чешуя. — Притянутый её обаянием, Веставэй следовал за девушкой ещё несколько шагов. — Знаешь, мне не кажется, что ты уничтожила своего друга. Но даже если это так, мне кажется, ты и себя точно так же уничтожила. В той же мере, что и жертву. Только по тебе это не так заметно. В любом случае выбора не было.
— Я отправляюсь в ад, — проговорила Донна. И вдруг улыбнулась — широкой, мальчишеской улыбкой. — А всё моё католическое воспитание.
— Ага. И в аду тебе продадут пакетики — каждый по пятаку. А когда вернёшься домой, там окажутся эм-энд-эмсы.
— Между прочим, эм-энд-эмсы из индюшачьего помёта делают, — сообщила Донна и внезапно испарилась. Исчезла среди слоняющегося туда-сюда народа. Майк Веставэй вздрогнул. Наверное, так же чувствовал себя Боб Арктур, подумал он. Как пить дать. Вот она вроде бы здесь, чуть ли не навечно, а потом раз — и нету. Исчезла как воздух или огонь. Стихия земли, в землю вернувшаяся. Чтобы смешаться с другими людьми, которые никогда не пропадали. Разлиться среди них. Испаряющаяся девушка, подумал он. Существо трансформации. Что приходит и уходит, когда ей вздумается. И никакая сила её не удержит.
Я пытался ловить сетью ветер, подумал Майк Веставэй. И Арктур тоже. Бесполезно, подумал он затем, пытаться плотно взять в оборот кого-то из федеральных агентов по борьбе с наркотиками. Они просто неуловимы. Тени, что тают, когда работа того требует. Словно их тут с самого начала и не было. Боб Арктур, подумал Веставэй, был влюблён в фантом власти. В разновидность голограммы, сквозь которую обычный человек может запросто пройти и появиться на другой стороне. Не сумев при этом толком за неё ухватиться — за эту самую девушку.
И.о. Бога, размышлял Майк Веставэй, должен трансмутировать зло в добро. Если Он здесь действует, Он сейчас занят именно этим. Однако наши глаза неспособны это воспринять, ибо процесс этот происходит глубоко под поверхностью реальности, и результаты его проявляются только впоследствии. Причём это, скорее всего, станет заметно не нам, а нашим наследникам. Жалким людишкам, что так и не узнают о той страшной войне, через которую мы прошли, о тех потерях, которые мы понесли. Разве только ухватят представление из какой-нибудь сноски в одном из малых исторических трудов. Из какого-то краткого упоминания. Где не будет списка павших.
И всё-таки где-то должен быть поставлен памятник, подумал Веставэй, со списком всех, кто погиб на этой войне. И тех, кому пришлось ещё хуже, — тех, кто не погиб. Кому пришлось пережить собственную смерть. Как Бобу Арктуру. Кому выпала самая скорбная судьба.
По-моему, размышлял он дальше, Донна — миссионерка. Не на жалованье. А такие — самые гневные. И исчезают навеки. Всё новые имена, новые местожительства. Спроси себя, где сейчас Донна. И получишь ответ:
Нигде. Причём прежде всего потому, что её здесь и не было.
Снова усевшись за деревянный столик, Майк Веставэй доел гамбургер и допил кока-колу. Во всяком случае, это было лучше того, что им подавали в «Новом Пути». Даже пускай гамбургер был сделан из пропущенных через мясорубку коровьих анусов.
Снова позвонить Донне, искать её, чтобы обладать ею… нет, подумал Майк Веставэй, я ищу того, что искал Боб Арктур. Быть может, с этой точки зрения в его нынешнем виде ему даже легче. Жизнь его и раньше была трагична. Любить атмосферного духа. Вот в чём была подлинная скорбь. Сама безнадёжность. Ни на одной странице, нигде в анналах человечества не появится имени Донны — ни имени, ни местожительства. Есть такие девушки, подумал он, причём, как правило, те, которых больше всего любишь, с которыми нет надежды. Ибо такая девушка ускользает от тебя в тот самый миг, когда ты заключаешь её в объятья.
Так что, может статься, заключил Беставзй, мы спасли Боба Арктура от чего-то ещё худшего. И, сделав это, приложили то, что от него осталось, к делу. Нашли его скорлупе доброе и ценное применение.
Если, конечно, нам повезёт.
— Ты знаешь какие-нибудь истории? — как-то раз спросила его Тельма.
— Я знаю историю про волка, — ответил Брюс.
— Про волка и бабушку?
— Нет, — сказал он. — Про чёрно-белого волка. Он сидел на дереве и время от времени бросался оттуда на фермерских животных. В конце концов как-то раз фермер собрал всех своих сыновей и всех друзей своих сыновей, и они расположились вокруг дерева, поджидая, когда чёрно-белый волк снова оттуда бросится. Наконец волк бросился на паршивое с виду бурое животное, и тут-то вся честная компания и продырявила его чёрно-белую шкуру.
— Ой! — воскликнула Тельма. — Это нехорошо.
— Но они сохранили шкуру, — продолжал Брюс. — Они освежевали громадного чёрно-белого волка, который бросался с дерева, и сохранили его прекрасную шкуру. Так что те, кто пришёл за ними, могли видеть, каким он был, и дивиться его силе и размеру. И грядущие поколения передавали множество историй про доблесть и могущество чёрно-белого волка и плакали о том, что его больше нет.
— Зачем же они его подстрелили?
— Им пришлось, — объяснил Брюс. — С такими волками приходится так поступать.
— А ты не знаешь какие-нибудь другие истории? Получше?
— Нет, — ответил он. — Это единственная история, которую я знаю. — Брюс сидел, вспоминая, как волку нравилась его способность ловко бросаться с дерева, дарованная его прекрасному чёрно-белому телу, но теперь этого тела уже не было, его застрелили. А жалких животных всё равно убивали и съедали. Животных без всякой силы и способности бросаться — животных, которые не несли в своих телах гордости. Но так или иначе, примкнув к стороне сильного, эти животные трусили себе дальше. А чёрно-белый волк никогда не жаловался; он ничего не сказал, даже когда его подстрелили. Его когти по-прежнему были глубоко в теле его добычи. Без всякого толку. Если не считать того, что это была его манера и ему нравилось так делать. Таков был его единственный путь. Единственный стиль жизни. Всё, что он знал. На это его и взяли.
— Вот волк! — воскликнула Тельма неуклюже прыгая по комнате. — Вау, вау! — Она пыталась хватать всё подряд и промахивалась. Брюс с ужасом заметил, что с девочкой что-то неладно. Он впервые это заметил, сильно переживая и не понимая, как могло случиться, что Тельма была так дефектна.
— Ты не волк, — сказал он.
Но даже теперь, пока девочка шарила и тянула руки, она спотыкалась; даже теперь, понял Брюс, дефект усиливался. Он задумался, как…
Ich urtglücksel’ger Atlas! Eine Welt
Die ganze Welt der Schmerzen muss ich tragen.
Ich trage Unerträgliches, und brechen
Will mir das Herz um Leibe.[11]
…может существовать такая тоска. И побрёл прочь.
У него за спиной Тельма по-прежнему играла. А потом оступилась и упала. Как такое может быть? — задумался Брюс.