То ли попритерпевшись к каждодневным митингам, то ли взирая на происходящее как на народное гуляние по случаю летнего перегрева, но многие не пожелали менять свои субботние планы и теперь беспечно слонялись по магазинам и кафе, подспудно ожидая, впрочем, чего-то такого эдакого, что могло бы вдруг разразиться каким-нибудь зрелищным скандалом, который жалко будет пропустить.
Приближаясь к митингующим, чтобы поглазеть на исступленных, озлобленных сограждан, гуляющие не замечали, как сами сливались с толпой, незаметно стискиваемые прибывающими отовсюду все новыми и новыми группами. Все это угрюмо стягивалось со всех сторон в направлении увитых спиралями Бруно мощных бетонных зданий, олицетворяющих нищету, богатство и власть.
Спирали Бруно протянулись и по некоторым городским магистралям, обозначив таким образом улицы, открытые для продвижения толп. Кордоны милиции были существенно сокращены, расставлены на первый взгляд бессмысленно и смотрелись заброшенными. Никакой спецтехники, кроме автомобилей автоинспекции, многие из которых были пусты, на улицах не наблюдалось. Центральные магазины опустили жалюзи на витринах. Предвыборные плакаты комкались и рвались под ногами. По телевизору бесперебойно выступали лидеры профсоюзов, зовущие людей к сдержанности и возбужденно обещающие всё и всем. Создавалось впечатление, что власти покинули город, даже не удосужившись перекрыть в него въезд. Впрочем, в воздухе постоянно барражировали вертолеты, причем не только милицейские, но и военные, – однако на них никто уже не обращал внимания.
Общее возбуждение раскалялось, как масло на сковороде. Преобладали ликующие эмоции ввиду очевидной и, похоже, бескровной победы над обезволенным режимом. Обнадеживающие слухи кругами разбегались по ушам, заглушая собой треск мегафонов и призывные вопли штатных ораторов. И даже те, кто оказался здесь случайно, испытывали странное воодушевление, навеянное, по-видимому, невольной причастностью к единому, целому, общему, такому большому, сплоченному, грозному, способному раздавить любое препятствие под катком глубоко прочувственной, тяжелой ненависти.
Людям нравятся перемены. И даже те, кому они не нравятся, могут незаметно для себя растерять свои убеждения, оказавшись в сердце толпы. Увлекаемые куда-то дальше, вперед, они постепенно уже не ведают, что творят, становясь чем-то поначалу возвышенно обобщенным, смелым, одухотворенным полетом несущейся в старые стены чугунной бабы. Понимали все они – с детьми, собаками, домочадцами, бедные и обеспеченные, пожилые, юные, умные и глупые, веселые, злые, отчаянные, бездетные, многодетные и одинокие, грязные и опрятные, – куда идут и чего желают получить, что будет впереди, да и будет ли что? Положившись на мудрость толпы, позабыв себя, свои дела и заботы, большинство из них с нарастающим оптимизмом безоглядно неслось вслед зыбкой надежде, чем-то похожей на отдых в санатории, чем-то – на веселый домашний обед или на выздоровление, а может, на стабильную работу, чистое белье, рок-концерт, интимную пирушку или на что-нибудь совсем отдельное, свое.
Лопнули первые витрины, смялись первые автомобили, непредусмотрительно припаркованные у обочин.
Полковник Книга отошел от широкого окна на восьмом этаже отеля «Националь», откуда можно было наблюдать за движением масс с разных сторон, выключил звук в телевизоре и, тяжело вздохнув, произнес:
– Уж не перемудрили ли мы?
– Не понял, – выпрямился молодой человек в элегантном костюме.
Книга сурово зыркнул на него из-под бровей:
– Не сомневаюсь в этом, господин специалист как-вас-там. – Полковник достал папиросу, продул ее и закурил. Потом буркнул в сторону специалиста: – Не поздно ли приступать к задуманному?
– Отчего же?
– Да оттого, что город перекалился. Глянь поди в окно.
– Мы не можем ничего изменить, господин полковник, – отчеканил молодой человек. – Нас не поймут.
– Не поймут – и что?
– А то, что завтра будет другая власть, другие чиновники и другие правила, – расслабленно отвечал специалист, упиваясь своей проницательностью. – Мне грозит в лучшем случае инфаркт. А вас – посадят.
– Да ладно, – отмахнулся Книга. – Терпеть не могу этих ваших газетных речей. Как в газету пишет. Заткните этих клоунов в телевизоре. Немедленно!
– Слушаюсь. – Губы молодого человека тронула чуть заметная ироничная усмешка. – Это в наших силах.
Он снял трубку телефона и повел с кем-то тихий разговор.
– Неверову позвони тоже. Он знает, – сказал Книга и вернулся к окну. – Хоть бы дождь пошел, – пробурчал он и горько нахмурился. – А лучше гроза.
Оставалось совсем немного времени, когда, по мысли вдохновителей волнений, несколько потоков сольются на главной площади города и образуют пробку, выбить которую не под силу будет никакой милиции.
Книга понимал, что механизм уже запущен, и лишь тонкость расчета, в которой он крепко и небезосновательно сомневался, позволит аккуратно дезорганизовать массы без еще большего ущерба для и без того уже обнуленного авторитета власти. Остановить или внести какие-то изменения в заданный поток событий действительно не представлялось возможным. Книга отлично все понимал, и сказанное им этому юному попугаю с дипломом политтехнолога было всего лишь обрывком мысли человека, привыкшего старомодно анализировать мелочи. И все-таки он не знал наверняка, чем обернется навязанный ему план, более того, он нутром чуял, как старый цепной пес чует непогоду, что все повернется не так, как задумано. Книга верил в успех операции, но его тяготила возможная цена.
«А неплох был бы цензор-то, – мрачно подумал он. – Очень даже неплох».
Повесив трубку, молодой человек пружинистой походкой кутилы подошел к полковнику и тоже глянул вниз.
– Если они овцы, – насмешливо сказал он, – а их вожди – пастухи, то кто тогда мы с вами?
Полковник сонно посмотрел на него и проворчал:
– Свиньи.
– Выходит, те, кто над нами, – свинопасы? – рассмеялся парень.
– Что, не нравится? – Книга загасил окурок и сунул в рот новую папиросу.
– Может, и нравится.
– Тогда подумай, кто те, которые еще выше, и утрись.
– А вы – человек с юмором.
– Ты заметил в моих словах юмор? – буркнул Книга еще мрачнее. – А я-то думал, у тебя есть будущее, сынок. – И неожиданно рявкнул: – Какие, черт возьми, трассы открыты на выезд?
– Практически все, – ответил молодой человек отрывисто. – Выбраться можно отовсюду, выезды открыты, но в центре, похоже, уже только переулками… Почему вы так неуверенны?
– Да потому, щенок, что тебе нравится быть свиньей, – сказал Книга. – Ты думаешь, это ступень. Но свиньи дальше свинопаса не ходят. Налей-ка мне лучше полстакана водки. Этому тебя не учили? Бегом!
Полковник больше не обращал внимания на своего помощника, всецело погрузившись в себя.
Глеб с Лизой выехали рано, задолго до того, как улицы заполнились взбудораженными толпами; он подхватил ее на выезде из города, и они направились в П-бург, поскольку местные аэропорты были заблокированы гигантскими автомобильными пробками. Глеб вел машину лихо, ловко лавируя на трассе, предполагая быть в П-бурге часа через три. Это было похоже на бегство.
С самого утра он пребывал в возбужденном состоянии: предстоящие перемены вывели его из равновесия. Он не мог приспособиться к их скоротечности, вмиг утратив твердую почву под ногами. Ему уже не хотелось никуда уезжать, резко сворачивать привычный быт неподъемного валуна. Быстро собравшись, он буквально выбежал из дома, никому не сказав о своих планах, как будто боялся, что неведомая сила остановит его, усадит в кресло и сунет в руку телевизионный пульт.
Километров через пятьдесят навстречу вылетели несколько темно-коричневых автозаков с зарешеченными окнами в сопровождении двух военных джипов, которые на бешеной скорости пронеслись в сторону города. Из откинутого борта замыкающего колонну джипа торчали дула ручных пулеметов.
– А вы, Кругели, не лыком шиты, – вдруг сказал Глеб с усмешкой.
– Не понимаю, – повернулась к нему Лиза.
– И я не понимаю. – Он резко прибавил газу. – Не понимаю и не хочу понимать.
– Нас, Кругелей, – только отец и я. О ком ты говоришь? – Лиза пожала плечами. – Я не совсем понимаю это выражение: лыком шиты.
Но он не слушал ее.
– Лет пятнадцать не видел моря, – сказал Глеб, помолчав.
– Невозможно! – воскликнула Лиза. – Просто невозможно!
– Что – невозможно?
– Не представляю себе даже полгода без моря!
– Я был занят.
– Бильярдом?
– И им тоже.
– Море – это так прекрасно. Его можно помнить. Им можно дышать. Я умею заплывать очень далеко – вот увидишь. Ты будешь даже волноваться.
– Не надо. Очень далеко – не надо. Это мелкое море.
– Во время прилива – очень даже возможно. Хотя и трудно.
– И опасно.
– Почему?
– Там водится большая белая черепаха.
– Большая белая чере… – Лиза рассмеялась фарфоровым смехом. – Где ты видел такое чудище, любимый?
– Я не видел, – сказал Глеб. – Мне говорили, что видели… Я тоже не поверил.
– Лучше всего морем пахнут устрицы.
– Да, да. И некоторые женщины, – вставил Глеб.
– Женщины редко едят устриц. А я обожаю, могу съесть сразу дюжину. Две дюжины!
– Но ведь они живые и пищат. Им больно, наверное, когда на них лимон давят. Они не хотят, чтобы их ели. Им жить хочется. Вот как тебе.
– Да ну тебя, Глеб, все шутки.
– Какие тут шутки, когда речь о жизни. Пусть даже жизни простой, но живой устрицы.
– Да ну тебя, болтун! – застонала Лиза. – Какой ты болтун!
– Мы остановимся в маленьком дешевом отеле окнами на море.
– Но почему в маленьком, почему в дешевом?
– С одной небольшой комнатой и балконом.
– Но мы можем жить в больших апартаментах и тоже с видом на море, – удивилась Лиза. – Впрочем, если тебе так хочется…
– Да, мне хочется именно так. С балкона будет виден весь пляж, соседние городки и все море.
– Конечно, дорогой. Только я не понимаю, почему бы нам не взять отель подороже? В маленьких номерах, кроме кровати и тумбочки с телевизором, ничего нет. И аляповатый – так, кажется, по-русски? – постер над кроватью с голой женщиной или с кусочком местного пейзажа. К тому же там останавливается бог знает кто. Нет халатов, нет тапочек.