— Я записывал всё дословно! — поспешил вмешаться Лядов. — Господину Утину причитается двадцать процентов от всех денег, что останутся после безусловных выплат, твёрдо зафиксированных в рублях.
— Тоже двадацать??? — она на миг замолчала. — Вот видите, дорогой господин Утин, вас, кажется, тоже обобрали!
— Позвольте, кто же это меня обобрал?
— Наш дражайший Николай Назарыч!
— Извините, не могу с вами согласиться. У меня невозможно украсть то, чем я не владел. Николай Назарович никак не мог украсть у меня то, что принадлежало ему же самому.
— Дорогой Лавр Ильич, — капельмейстер довольно бесцеремонно оттеснил Тамару Платоновну, стоявшую у него на пути, и шагнул к нотариусу. — Не находите ли вы странным самый принцип построения завещания? Почему часть выплат названа в неких фиксированных суммах, а часть — в процентах от остатка? Стало быть, есть то, что подлежит безусловному выполнению, а есть — иное, необязательное? Разве сие возможно с точки зрения закона?
— Антон Антонович, завещатель вправе придать своей последней воле тот вид, который более полно отвечает его замыслу. Он может указывать денежные суммы как в рублях, так и в процентах…
— Но как же может завещатель… — начал было Лядов, но его неожиданно перебил явно чем-то взволнованный доктор.
— Я хотел бы сделать важное, как мне кажется, заявление. Извините, если перебиваю… — глаза Гессе перебегали с одного лица на другое, ни на ком не задерживаясь. — Дело заключается в том, что я присутствовал при самом акте составления сего завещания покойным Николаем Назаровичем. Прежде чем пригласить нас — то есть господина Селивёрстова и меня — поставить наши подписи, он прочитал текст вслух. И, как мне сейчас кажется, тогда в этом завещании фигурировали совсем другие цифры.
— Па-а-а-звольте! — прорезался голос молчавшего до того пристава, — Что значит «другие»?
— Например, мне помнится, что господину Куликову было завещано как будто бы восемнадцать тысяч рублей, а лакею Базарову — пять тысяч. Сумм в двадцать тысяч, а уж тем более в пятьдесят тысяч, тогда вообще не звучало.
Повисла тяжёлая тишина. Каждый из присутствовавших задумался над услышанным.
— Так что же вы хотите сказать? — спросил пристав.
Благородный доктор только развёл руками и беспомощно огляделся по сторонам. Он наткнулся на испепеляющий взгляд купца Куликова и только теперь догадался, что своею репликой, возможно, задел чужие интересы.
— Я допускаю неуместность моего замечания, — пробормотал Гессе, — и то, что кому-то может не понравиться сказанное, но… я говорю, что помню!
— Господин Селивёрстов, вы что скажете? — пристав оборотился к управляющему.
— Я не знаю, зачем уважаемый доктор начинает нас путать! — важно провозгласил Яков Данилович. — По-моему, всё так и было. Именно такие цифры мне и запомнились.
— И я в свою очередь могу добавить, что Николай Назарович рассказывал мне о завещании именно двадцати тысяч рублей, — тут же поддакнул Куликов. — Так оно и вышло!
— Господин Гессе, подойдите, пожалуйста, ко мне, — попросил доктора пристав. — Посмотрите на третий лист завещания. Вы узнаёте свою подпись?
Гессе приблизился к полицейскому, придирчиво изучил показанный ему лист и после долгой паузы пробормотал:
— Да, моя.
Выглядел он в эту секунду несколько растерянным.
— Посмотрите на текст выше, поглядите на то, как исписаны предыдущие страницы, — продолжал пристав. — А теперь скажите, вы узнаёте руку покойного?
— Ну да, рука Соковникова.
— Вам не кажется, что почерк как-то изменён или несколько отличен от его обычной манеры письма?
— Нет, вроде бы… Это почерк, присущий Николаю Назаровичу.
— Ну, а вы, господин Селивёрстов, — обратился к управляющему пристав, — свою подпись сможете узнать?
Селивёрстов подошёл широким шагом, глянул на лист безо всяких эмоций:
— Моя рука! Чего там смотреть-то?! И почерк хозяина узнаю, однозначно его рука ходила! Вы подлог, что ли, подозреваете? Смешно даже!
— Так, теперь вы, Базаров, — подозвал лакея пристав, — Что можете сказать о своей подписи?
— Моя-с, моя безусловно, — закивал Владимир Викторович, — Уж и не знаю, для чего тут тень на плетень наводить. Всё есть, как было!
— Это что же получается?! — неожиданно взвилась актриса Епифанова. — Всё неверно, всё не сходится! Вон доктор сказал, что завещание не соответствует… Что вы его дураком выставляете?!
Глаза её горели огнём, а негодующий голос дрожал, лицо и открытая шея пошли огромными малиновыми пятнами. Не вызывало сомнений, что актриса близка к истерике.
— Помилуй Бог, вы это об чём толкуете? — изумился пристав.
— Мне Николай Назарович обещал совсем другое! Он был хозяин своего слова! Он не мог так со мною поступить…
Пристав сразу же понял, к чему клонит актриса, и только пренебрежительно махнул рукою, давая понять, что не намерен слушать бессодержательную демагогию. Повернувшись к секретарю, громко произнёс:
— Внесите в протокол, что поименованные в завещании свидетели при предъявлении им сего документа свои подписи под ним опознали.
— Это что же получается… то завещание, что вскрывали у нотариуса Утина теперь отменено? — воскликнула Епифанова, которая никак не могла успокоиться.
— Уважаемая Надежда Аркадиевна, по отечественному наследственному праву именно ныне найденный документ имеет силу последней воли, — негромко ответил ей Шумилов. — Другими словами, каждое последующее завещание отменяет предыдущее. Поскольку открытое ныне завещание составлено в соответствии с правилами, для его отвода оснований не существует.
— Это как это «не существует»? А может, он умом тогда подвинулся? А что, если у него в последние месяцы начинались разные задвиги в голове?
— Под завещанием подписываются лица, призванные свидетельствовать о состоянии автора, — принялся спокойно разъяснять Шумилов. — Свои предположения о недееспособности Николая Назаровича Соковникова вы вправе обсудить с ними. Кстати, один из них как раз являлся его лечащим врачом. О лучшем свидетеле и мечтать не приходится. Полагаю, господин Гессе специально был приглашён завещателем на тот случай, если придётся свидетельствовать в суде о состоянии его умственных способностей.
Поскольку уже минул час пополудни, Василий Соковников предложил всем желающим отобедать. Впрочем, возможно это предложение преследовало цель разрядить обстановку и снять раздражение тех гостей, кто остался недоволен открытым завещанием. Пристав с двумя своими подчинёнными с удовольствием отправился к столу, но за ними последовали далеко не все: купцы Локтев и Куликов обратились к душеприказчику Утину с разъяснением порядка вступления в права наследования, после чего уехали в одной коляске. Уехала и Смирнитская, негодующая и раздражённая, ставшая очень похожей на шипящую в гневе кошку.
Надежда Аркадиевна Епифанова сидела в столовой с видом умирающего лебедя, демонстрируя томными вздохами и закатыванием глаз до какой степени плохо себя чувствует. Её страдания не произвели на присутствующих ни малейшего впечатления, кто хотел есть, тот сделал это с аппетитом. Общий разговор за столом так и не сложился, хотя Лядов несколько раз высказался в том духе, что ему непонятно, отчего это Николай Назарович не написал в последнем завещании, сколько у него сбережений в деньгах, на банковских вкладах, и не перечислил каждую ценную мелочь, как он это сделал в предыдущем завещании. Никто не поддержал попыток капельмейстера порассуждать о содержании найденного завещания, видимо, не желая портить себе аппетит неминуемой склокой.
После обеда пристав снова отправился на часок в одну из гостевых комнат, чтобы отдохнуть от трудов праведных.
Осмотр опечатанных помещений продолжился в три пополудни. Со спальней покойного миллионера покончено было очень скоро, фактически там оставалось осмотреть одну только кровать, а на это не могло уйти много времени.
Далее осмотр переместился в просторную комнату, вычурно именовавшуюся «каминным залом», с громадным, выше человеческого роста камином, в котором, пожалуй, без труда можно было зажарить кабанью тушу. Интерьер помещения, выдержанный в староанглийском стиле, имитировал обстановку средневекового замка: тут находились многочисленные охотничьи трофеи и разнообразное оружие, преимущественно холодное. Принимая во внимание, что хозяин дома охотой никогда не интересовался, такой антураж произвёл на Шумилова двойственное впечатление. С одной стороны, подобное украшательство выглядело совершенно неуместным, а с другой — вызывало вздох облегчения, поскольку мебели в зале оказалось сравнительно мало, а значит, осмотр не затянется надолго. Кроме громадного стола — персон на сорок, не менее — и выставленных вдоль него кресел с жёсткими спинками, в гостиной находились лишь три резных сундука в простенках между окнами. В двух из них оказалась разнообразная столовая утварь — посуда, скатерти, кипы наглаженных салфеток, а в третьем — стопы пожелтевших газет за разные годы. К чести пристава следовало отнести ту дотошность, с которой он просмотрел и внёс в протокол содержимое сундуков, но ничего особенно ценного в них не оказалось: ни казначейских облигаций, ни наличных денег, ни предметов роскоши — ровным счётом ничего!
Следующим помещением, подвергнувшимся осмотру, оказалась бильярдная. Очевидно, эта комната также принадлежала к числу парадных: богато декорированная, с раззолоченной лепниной и шёлковыми обоями, в иные дни она, видимо, выглядела нарядно и даже роскошно. Однако, не вызывало сомнений, что с некоторых пор хозяин дома охладел к бильярду: дверцы шкафов с принадлежностями для игры рассохлись и предательски скрипели, толстые бархатные гардины с вытканными лилиями оказались в некоторых местах попорчены молью, на подоконниках толстым слоем лежала пыль. Личных предметов хозяина в комнате практически не оказалось. Менее чем за час пристав самым придирчивым образом осмотрел все имевшиеся в билльярдной шкафы и сундуки, не нашёл в них ничего ценного, после чего обратился к племяннику покойного: