Несколько позже, уже после обеда, на даче появился доктор Гессе. Свой приезд он объяснил необходимостью справиться о состоянии здоровья Василия Соковникова. Разумеется, сыскные агенты побеседовали и с доктором.
Агафон Иванов сразу взял быка за рога, всё-таки доктор был уже пятнадцатым или шестнадцатым человеком, с кем приходилось разговаривать на протяжении этого длинного дня:
— Послушайте, доктор, отчего умер Николай Назарович? Скажем так, сомнения в естественной причине смерти могут иметь место?
— Никаких сомнений у меня по этому поводу нет, — без обиняков заявил врач. — Он страдал, выражаясь по-народному, от грудной жабы; говоря языком науки — это была сердечная недостаточность в малом круге кровообращения, шумы в сердце. Иногда этот недуг называют сердечной астмой, но я считаю такое название некорректным.
— Гм-гм… — сыщики переглянулись. Было видно, что описание доктора мало что сказало им по существу.
— Малоподвижный образ жизни, слабое сердце, — пояснил Гессе. — Излишества в питании на протяжении многих десятилетий… В последние годы Николай Назарович сделался аскетом в еде, но если перед тем человек тридцать лет в изобилии потреблял мясо, белый хлеб, специи, пил много спиртного — и разного спиртного! — то такие излишества не перечеркнёшь разом. Опять же, избыточный вес. Николай Назарович всегда был тучен, но в последние годы сделался прямо-таки толстяком: почти восемь пудов веса при росте два аршина десять вершков (8 пудов=128 кг.; 2 аршина 10 вершков=186 см. — прим. Ракитин)
— То есть смерть Николая Соковникова может быть признана естественной безо всяких оговорок, — подытожил Гаевский.
— Именно так. Я выписал разрешение на захоронение без малейших колебаний, — кивнул Гессе.
— Вы присутствовали при составлении приставом протокола осмотра личных вещей и помещений покойного?
— Да-с, присутствовал.
— Можете что-то сказать по существу возникших подозрений на кражу?
— Мне кажется подозрительным отсутствие наличных денег. Конечно, очень странно отсутствие процентных бумаг. Я от разных людей слышал, будто таковых покойный имел весьма много. Но признаюсь, сам я никогда от Николая Назаровича никаких разговоров на денежную тему не слышал.
— То есть ваше суждение на этот счёт основывается на чужих словах, — уточнил Иванов.
— Именно.
— Ну, хорошо, а что можете сказать о Селивёрстове?
— Знаю, что Николай Назарович ему не доверял. По крайней мере так было в последние месяцы его жизни. Я слышал, как он называл управляющего «шельмой» и «бессовестным нахалом», грозился уволить.
— А что послужило причиной для такой оценки?
— Подозревал в краже. Но деталей не знаю. Как-то не вникал я во всё это.
— Ещё что-нибудь можете сказать?
— Размышляя над поведением Селивёрстова в день смерти Соковникова, я склоняюсь к мысли, что он умышленно затянул вызов полиции. Сам приезд ко мне в больницу похож на… м-м… отвлекающий манёвр, понимаете? Вроде бы оповестил, да только что толку, когда у меня уже смена идёт, обход в разгаре. Не могу же я бросить больницу одномоментно, правда? Если бы он оповестил пораньше, хотя бы часом-двумя прежде, до заступления на смену, то я бы успел подмениться, а так… Гм, профанацией отдаёт! То, что я к трём пополудни всё же вырвался на дачу — это чистой воды случайность, — доктор примолк, задумавшись.
— Очень интересно, продолжайте, — напористо подстегнул его Иванов; получилось это у него не вполне вежливо, хотя и оправданно. — Тело при вас выносили?
— Конечно, при мне. Не очень почтительно с покойным обошлись: дворники уронили его головой в пол, ещё пошутили по этому поводу. А того прежде стояли подле кровати и курили при покойнике…
— Кто именно? — поспешил уточнить молчавший Гаевский.
— Всё тот же Селивёрстов и купец Локтев. После выноса тела они снова вернулись в спальню.
— Зачем это?
— Ну, вы же понимаете, — Гессе улыбнулся. — Этого они мне объяснять не стали!
— Что ж, доктор, спасибо, что согласились ответить на наши вопросы, — поблагодарил Гаевский.
Сыскные агенты оставили Гессе и вышли на террасу. Там они увидели Шумилова, как будто бы обрадовавшегося их появлению. Алексей щёлкнул пальцами. что должно было означать удовольствие от встречи, и подошёл к полицейским.
— Поймал себя на мысли, что забыл вам рассказать об одном примечательном эпизоде, — проговорил он.
— Что за эпизод? — осведомился Иванов.
— Однажды утром я сделался свидетелем тому, как Селивёрстов вывозил отсюда свои вещи. Управляющий поспешил рассказать мне, что он оставляет место, готовится съезжать. Селивёрстов об этом рассказывал, по-моему, встречным и поперечным, об этом узнали все, причём именно от него же самого.
— И что же? — не понял Агафон.
— Господин Шумилов хочет сказать, — пояснил Гаевский, уловивший мысль Алексея Ивановича, — что никакой нужды в этом у Селивёрстова не было. За язык его никто не тянул.
— О размолвке Николая Назаровича Соковникова со своим управляющим почти никто не знал. Селивёрстов мог спокойно продолжать исполнять свои обязанности при новом владельце, Василий Соковников вовсе не думал его прогонять, — принялся обстоятельно растолковывать Шумилов. — Человек, которому надо зарабатывать кусок хлеба, должен вести себя иначе: ему надлежит продемонстрировать заинтересованность в сохранении места. Но у Селивёрстова, очевидно, иные виды.
— Какие же? — снова спросил Иванов.
— А вот над этим следует поразмыслить как раз вам.
— Гм, загадками изволите говорить, Алексей Иванович, — Иванов переглянулся с Гаевским.
Слова Шумилова подтолкнули размышления сыщиков в немного неожиданном направлении.
— Владислав, если господин управляющий оставил свою комнату, почему бы нам её не осмотреть? — пробормотал Иванов.
— Я подумал о том же. — кивнул Гаевский. — Вряд ли мы отыщем что-то по-настоящему интересное, но… чем чёрт не шутит!
Сыщики удалились вглубь дома. Шумилов же остался на террасе, дожидаясь, пока не появятся Василий Соковников и доктор Гессе. Было очевидно, что первый обязательно выйдет проводить второго.
Так и получилось. Когда примерно через четверть часа Василий Александрович расстался с врачом, Шумилов обратился к нему с вопросом, которого молодой Соковников ожидал менее всего:
— Скажите мне, Василий, известно ли вам о том, что видный скопец Михаил Назарович Соковников, ваш дядя и старший брат Николая, оскоплен никогда не был?
— Первый раз слышу, — признался купец. — Я пребывал в твёрдой уверенности, что Михаил кастрировал Николая, так сказать, по своему образу и подобию.
— И тем не менее мне сказали, что Михаил кастрации не подвергался. Никаких семейных преданий на сей счёт не сохранилось?
— Нет, никогда ничего подобного не слыхал. Может, какая-то ошибка? Может, сказавший вам, сам толком не знает?
— Надо бы уточнить, — Шумилов задумался. — Меня вот что смущает: как Николай Назарович сумел вырваться от скопцов, да притом ещё с их деньгами? Это люди хваткие, опасные… шутка ли, такие миллионы из рук выпустить! Но перед ним они почему-то спасовали. Николай Назарович был ведь тогда совсем молод… Сколько ему было, когда умер Михаил?
— Михаил умер в тюрьме на Шпалерной в 1834 году. Николаю, стало быть, шёл пятнадцатый год, — сосчитал Василий.
— Вот видите! Мальчишка. А против такой силы пошёл! И ведь выстоял. Даже если считать, что до наступления совершеннолетия он не имел права в полной мере распоряжаться наследством, всё равно… что-то в этой истории есть для меня непонятное.
— Может, опекун помог? — предположил Василий.
— Может… А кто являлся опекуном?
— Не могу сказать. Честное слово, не знаю. Может, матушке написать, глядишь, вспомнит?
— Ну-у, вот ещё, — Шумилов махнул рукой. — Все события той поры проходили в Петербурге, а мы сейчас начнём письма куда-то писать. Нет, справки надо здесь подымать. Хорошо, зайдём с другой стороны. Вы, Василий, слышали когда-либо из уст Николая Назаровича рассказ о доме на Знаменской улице?
— Ну… — Соковников задумался и надолго замолчал. — Там был большой особняк и Николай Назарович его продал…
— Продал или отдал? — поспешил уточнить Алексей Иванович.
— Почему вы так спрашиваете? — насторожился Василий. — У вас есть какие-то основания считать, будто Николай Назарович мог просто так отдать огромное здание, почитай, в сердце столицы?
— Я узнал… так, буквально краем уха услышал… что это было непростое здание. Это был дворец скопческой империи. Там был трон Кондратия Селиванова, тронный зал… Для скопцов это было святое место. Не удивлюсь, если узнаю, что они ходят туда на поклон, как православные паломники ходят на поклон в Печоры или в Святую Землю…
Василий Соковников остолбенело уставился в лицо Шумилова, словно бы ожидая, что тот сейчас же рассмеётся и скажет, будто пошутил. Шумилов не смеялся. Василий смотрел на него крайне озадаченно. Наконец, выдавил из себя:
— Ничего подобного не слышал. Впервые узнаю об этом от вас. Но, принимая во внимание прошлое Николая Назаровича, я думаю, что… сие могло иметь место.
— Хорошо, Василий, давайте сделаем так… — Шумилов примолк на секунду, проверяя, насколько внимательно слушает его собеседник, — вам достались в большом количестве приходно-расходные книги Николая Соковникова прошлых лет. Не поленитесь, пролистайте их самым внимательным образом и посмотрите… посмотрите, кому и за какую сумму ваш дядя отдал дом на Знаменской.
— Да-да, я вас понял, — закивал Василий.
— Вопрос не в сумме как таковой, хотя и она немаловажна. Речь сейчас идёт о другом: передача дома могла сопровождаться какими-то записями личного характера: «шельмец», «подлец», «тварь», «падаль», «сожрал — не подавился», «выплюнул — отдал»… Понимаете? Русский язык, как известно, велик, могуч, трепетен и всё терпит. — Шумилов щёлкнул пальцами, стараясь объяснить свою мысль и именно сейчас не находя нужных слов. — Я хочу понять, как складывались отношения вашего дяди со скопцами в самом начале его жизни. Он от них откупился или всё же как-то поборол? Это очень может помочь вам, понимаете, Василий?