— Что у нас там за аврал приключился сегодня? — поинтересовался он без обиняков.
— А вы не в курсе? — в свою очередь спросил Разорёнов и, услыхав, что Шумилов в отпуске, принялся объяснять. — Получилось и комично, и немного волнительно одновременно. Представляете, давеча нашему Председателю, г-ну Герсфельду за ужином шеф департамента министерства финансов — уж и не знаю зачем они ужинали! — сказал что-то вроде: «Вы, часом, братьям Глейзерсам не поручали продавать свои консолидированные облигации семьдесят пятого года выпуска?» Ну, у нашего ливонского рыцаря волосы дыбом-то и поднялись: «Каким таким братьям Глейзерсам?»
Скрытая ирония Разороёнова была Шумилову вполне понятна: Герсфельд, выходец из Эстляндии, немецкий дворянин чуть ли не в двадцатом колене, отличался снобизмом и особой щепетильностью в вопросах деловой этики. Невозможно было представить, чтобы человек с его жизненными установками вёл какие-либо коммерческие дела с двумя мелкими еврейскими банкирами.
— В общем, сегодняшнее утро началось с многословных рассуждений на тему: кто принимал в оплату или в обеспечение сделок облигации. — продолжил свой рассказ Разорёнов. — Первоначальная версия сводилась к тому, что облигации попали к нам извне, будучи принятыми в ходе одной из сделок; как вы знаете, правилами допускается приём ценных бумаг вместо денег. Оказалось, ничего подобного в последние месяцы не бывало. Ну, после этого… кх-м-м… — начальник отдела заулыбался, — дальнейший генезис мысли нашего руководства предугадать вы сможете сами.
— Герсфельд заподозрил, что оказались вскрыты пакеты с облигациями из уставного капитала «Общества…» — закончил его мысль Шумилов.
— Вот именно. А коли так, то… кассиру немедля сдать ключи, кассовый журнал и журнал текущих операций и… кх-м-м… покинуть помещение! Я, как вы понимаете, состоял в числе назначенных ревизоров и почти семь часов сидел не разгибаясь, пересчитывая деньги и ценные бумаги. Эх-ма, такой работёнки никому не пожелаешь. И ладно бы разрешили перенести работу назавтра, но нет! нельзя парализовывать работу «Общества…» на двое суток.
— И чем же сердце успокоилось?
— Да ничем, собственно. У нас всё в порядке. Откуда эти облигации берутся, я не знаю, но знаю, что не из наших загашников.
— А что, неужели торговля Глейзерсов показалась шефу департамента до такой степени подозрительной, что он поспешил сказать об этом Герсфельду?
— Как я понял со слов господина Председателя нашего Правления, их, Глейзерсов, банкирская контора продаёт облигации с заметным дисконтом в любых количествах всем желающим — хоть по десяти штук в руки, хоть по пятидесяти. Бери! Они ведь достаточно дороги, особенно много не возьмёшь, не разбежишься. Но согласитесь, торговля с дисконтом, скажем, в восемь или десять процентов выглядит несколько необычно и подозрительно.
— Никаких сомнений в подлинности облигаций нет?
— Ну, что вы, Алексей Иванович, — Разорёнов даже рукой махнул. — Сие слишком грубо, я бы даже сказал, топорно. Это же вскроется моментально! Глейзерсы не дураки же так рисковать! Не-е-ет, даже не сомневайтесь, облигации настоящие.
— А казначейство никак не может быть подключено к установлению их источника?
— А на каком основании? Ну, продаются ценные бумаги всякими еврейскими и нееврейскими банкирами, так их для того и эмитировали; ну, цена у них кажется заниженной от установленной по городу, так ведь это как посмотреть… может, как раз в городе она завышена, а Глейзерсы установили оправданную цену. Они хозяева и имеют полное право котировать облигации так, как пожелают — это рыночный товар.
Шумилов почувствовал, что требуется каким-то образом объяснить свою заинтересованность всей этой историей с казначейскими облигациями, иначе Разорёнов может насторожиться, почему это отпускник так настойчиво говорит на эту тему.
— Я, знаете ли, Константин Владимирович, думаю, а не прикупить ли мне несколько облигаций у этих еврейских банкиров… как их там? — Алексей сделал вид, будто не помнит фамилии хозяев конторы.
— Глейзерсы — Наум и Филипп, — подсказал Разорёнов.
— Вот-вот, у них. Коли дисконт и правда такой значительный, и облигации подлинные, то это же верное вложение денег! Как полагаете?
— Вы знаете, Алексей Иванович, я бы и сам прикупил, — кивнул бухгалтер. — Надо бы открыть «Биржевые ведомости», посмотреть, почём сейчас они котируются, а потом заглянуть в контору к Глейзерсам — это на Полтавской улице — и уточнить, за сколько они продают. Если и впрямь дешевле среднегородской цены, то смело можно брать. Как дипломированный специалист по финансу и кредиту даю вам на это добро! — улыбнулся Разорёнов.
Ближе к полуночи Агафон Иванов привёз на подмену Владиславу Гаевскому филёра из отряда наружного наблюдения. За всё это время Селивёрстов квартиры своей не покидал и потому ничего ценного наблюдение за местом его проживания сыщикам не дало.
Выйдя на Каменноостровский проспект, полицейские неспешно пошли в сторону Невы. После прошедшего короткого дождя ночь сделалась на удивление тиха и безветренна, город казался уже полностью погружённым в глубокий сон, и весь этот полуночный антураж очень способствовал разговору по душам.
— Знаешь, Агфон, — задумчиво заговорил Гаевский. — Помяни мои слова: окажется, что покойного скопца обворовал каждый из его слуг.
— По сговору, что ли? — не понял Иванов.
— Какой там по сговору! — усмехнулся Владислав. — По велению души… Каждый утащил что смог: Селивёрстов, скажем, стырил образ Николая Чудотворца, плотник Аникин, тесавший намокшие рамы, слямзил что-то с хозяйского стола, лакей Базаров ещё чего-то там прихватил, ну, и купец Локтев тоже не зря возле трупа тёрся чуть ли не два часа. Каждый украл, что смог, но при этом не мешал воровать другому.
— Ну, то есть, какой-то сговор всё же существовал…
— Если только невысказанный вслух и не предварительный — а сие вовсе и не сговор, а воплощение принципа «и себе, и людям».
— Почему так решил? Объясни пожалуйста, — попросил Агафон.
— Потому что все ненавидели этого скопца. Посмотри, о нём слова доброго никто не сказал. Все, кто были рядом, просто дожидались, пока миллионщик умрёт, и его наследство станет объектом поживы. Люди сносили унижения, кураж этого самодура лишь потому, что душу каждого грела мысль: сдохнешь ты, господин Соковников, и вот тут-то ужо я покуражусь, вот тут-то мы мошну твою тряхнём!
— Знаешь, Владислав, хозяева и слуги часто ненавидят друг друга, — философски заметил Иванов, — да только из этого вовсе не следует, что они готовы нарушать уголовный закон. То, что ты говоришь — совершенно бездоказательно, суть оговор! Так рассуждая, я и на тебя много чего смогу «повесить», такого, от чего тебе «не в жисть» не отмазаться. Хочешь, я тебе расскажу совсем другую историю про то, как обворовали Соковникова?
— Валяй!
— Устроился, значит, работать к Соковникову наш старый знакомец Васька…
— Чебышев, что ли? — уточнил Гаевский.
— Он, шельма! Устроился, поработал, всё разнюхал…
— Всё — это что именно?
— Не перебивай! Я тебя не перебивал, и ты, пожалуйста, тоже не умничай!
— Я не перебиваю, я просто хочу понять, что мог «разнюхать» Васька Чебышев за три недели?
— А я вот тебе и говорю: не умничай! Небось не дурак, в Сыскной полиции работаешь, а потому прекрасно понимаешь, что надлежит разведать медвежатнику: места хранения ценных вещей, способ охраны, пути подхода и отхода…
— Значит, ты Ваську Чебышева записал уже в медвежатники? С каких это пор грабители у тебя так окрас меняют? Щёлк пальцами — и грабитель с большой дороги пошёл стальные шкафы «колоть», так что ли?
— Тьфу, болтун! — Иванов досадливо сплюнул и замолчал.
— Ладно, извини, продолжай.
— Ну, так вот… Потёрся Васька в доме, узнал, что ему надо, да и уволился по-тихому, без скандала, не привлекая внимания. Заметь, Ваську никто особо не вспоминал. Ты сам разговаривал со слугами, задавал каждому вопрос о сомнительных людях, подозрительных знакомствах, и никто о Ваське слова плохого не сказал. Никто его не вспомнил, точно не было его вовсе. Почему?
— Потому что Васька Чебышев умный мужик, внимания к себе не привлекал и подозрительным не казался.
— О, Владислав, золотые слова молвишь! Именно в них — ключ ко всему делу. Итак, Васька поработал и уволился. Выждал какой-то срок, чтоб, значит, подзабыли его. Не может же он идти на кражу на следующий день после увольнения — этим он сразу привлечёт внимание к своей персоне.
— Да понятно, Агафон, не разжёвывай, — досадливо поморщился Владислав. — По делу-то что скажешь?
— А двадцать четвёртого августа, ближе к полуночи, приехал Василий на дачу нашего скопца-миллионщика… Возможно, кстати, и не один причалил, а взял с собою настоящего медвежатника. Ему ведь необязательно самому фомкой орудовать; Васька — это мозг, это организатор, ему надо грамотно людей подобрать, расставить их, дать каждому правильное наставление, чтоб накладок не вышло. Так что «окрас» ему менять вовсе и не надо, зря ты надо мной пытался подтрунивать. Итак, один человек с возком за оградой дожидается. Второй — идёт вместе с Василием на «дело», этот «второй», возможно, медвежатник. Ну, и третья персона — сам Василий. Задача для находчивого мужика проще пареной репы: Соковников ночью держит окно в парк открытым, дурацкая, конечно, привычка, но — сие вторая натура. Задача выглядит так: подойти ночью из парка, пошире открыть створку, влезть в окно, подойти к кровати спящего миллионщика и направить на него ствол револьвера… либо приставить нож к горлу. Что скажешь, непосильная задача?
Гаевский не сразу ответил. Какое-то время он шагал молча, затем вдруг заговорил с жаром, и сразу стало ясно, что мысль товарища пришлась ему очень даже по вкусу:
— Да-да, Агафон, правильно мыслишь. В городе шли сильные дожди, почти не переставая. Низкая облачность, ночи безлунные, в ночное время грозы; видимости — никакой, шум ливня, гром, скрип деревьев в парке, шум листвы — всё это прекрасно маскирует звук приоткрываемой рамы…