Когда Иванов вошёл во двор дома, где проживал Селивёрстов, ему показалось, что он вовсе и не уходил отсюда — до такой степени здесь всё осталось неизменным: все те же три тополя подле стены, непросохшие после ночного дождя лужи, дворник на лавке, деловито насаживавший на черенок метлы новую вязанку прутьев. Иванов направился прямо к нему.
— Помнишь меня, отец? — спросил сыщик, присев на краешек лавки. — Тебя, кажись, Поликарпом Матвеевым кличут, ничего я не путаю?
Дворник, увидев, кто именно перед ним, отложил работу в сторону и встал по стойке «смирно»:
— Так точно, ваше благородие! Прекрасно вас помню. А я именно Матвеев и есть.
— Да ты садись, не стой столбом! Вот подскажи-ка, Поликарп, Яков Данилович Селивёрстов у себя? Не съехал, ненароком?
— Никак нет, не съехал. Живёт по-прежнему. И то сказать, куда ему съезжать, у него же вперёд плачено!
— А скажи, есть ли у Селивёрстова кроме квартиры какие-нибудь подсобные помещения в доме — сарайчики, там, выгородки в подвале или на чердаке?
— Никак нет, ваше благородие, таковых в нашем доме не имеется. На чердаке бабы наши бельё сушат, а в подвале у нас ключи бьют, родники то есть.
— Как это — родники? — не понял Иванов.
— Так и есть, родники. Слой водоносный под домом близко к поверхности. И вода вкусная. Только надо всё время следить, чтобы они не заилились и не засорились, иначе вода перестанет уходить, и затопится подвал. Такое уже было однажды — так насилу прочистили. Мороки было!..
— Гм-м, интересно, — Агафон покачал головою, — и дом стоит, не рушится?
— Как видите, стоит. Уж годков сорок…
— Ну, хорошо, а есть ли у Селивёрстова женщина, сожительница или просто… для души, для тела…?
— Об том не знаю, ваше благородие, он мне не докладывает. Знаю точно, что в нашем дворе ни за кем не волочится, это точно. Сурьезный мужчина.
— А как же он живёт, совсем без женской руки? Кто ж ему убирает, готовит?
— Убирает Анастасия Молчанова, она вон по той лестнице живёт, на четвёртом этаже, — последовал кивок в сторону подъезда, соседнего тому, где проживал Селивёрстов, — комнату они с мамашей снимают. А готовит — Авдотья Синицына, она у нас многим стряпает обеды на вынос. Хорошая повариха, скажу я вам, отменная. Он раньше редко у неё брал, а теперича живёт здеся уже, почитай, неделю, так каждый божий день у Авдотьи столуется.
— Что ж, ясно. Проводи-ка меня, Поликарп, к Анастасии, к уборщице, значит.
— Сей момент, — дворник обстоятельно собрал свои пожитки в коробку с плотницким инструментом, стоявшую подле скамейки, взял древко от метлы и хворост и отнёс всё это в свою комнату, затем вышел во двор и жестом указал на дверь нужной чёрной лестницы. — Милости прошу, ваше благородие.
В подъезде пахло мышами, сыростью, в нос шибали тошнотворные ароматы тушёной брюквы и капусты. Пролёт, как и положено чёрной лестнице, оказался узок и крут. Шагая через ступеньку или две — лишь поскорее преодолеть необходимое расстояние — Агафон в сопровождении дворника поднялся на четвёртый этаж. Дворник не выдержал скорого шага сыщика и, не доходя до нужного этажа одного пролёта, задохнулся, привалился к перилам, чтоб отдышаться.
— Резво вы скачете, ваше благородие, — только и сказал он, переводя дыхание. — Вам бы с таким здоровьем на стройке кирпичи подносить…
— Здесь, что ли? — Агафон постучал в обшарпанную дверь, на которую ему указал дворник. Звонка дверь не имела, что, впрочем, не казалось удивительным для этого довольно убогого места.
Появилась старушка в шерстяном платке, перетянутом крест накрест под мышками наподобие лямок солдатского ранца. Воззрившись на незваных гостей, она изрекла недружелюбно:
— Чего надоть?
Оказалось, что Анастасия отправилась к соседям за солью, и дворник, не раздумывая, распорядился:
— Зови её сюда, видишь, важный господин желает разговаривать!
Старушка живо шмыгнула за дверь и через полминуты вернулась, ведя за руку краснощёкую, круглолицую молодку лет двадцати. Одета та оказалась очень просто, в ситцевое в цветочек платье, в переднике, на босых ногах — шерстяные, грубой домашней вязки носки и калоши. Личико девицы оказалось простым, но свежим и не лишённым приятности: острый носик, конопушки, большой нескладный рот. Её никак нельзя было назвать красавицей, но она выглядела весёлой и озорно улыбалась, находясь, видимо, всё ещё в настроении только что прерванного разговора. Увидев незнакомого мужчину, девица нисколько не смутилась и не испугалась.
— Ты Анастасия Молчанова? Я из Сыскной полиции, моя фамилия Иванов, — скороговоркой начал Агафон. — Хочу задать пару вопросов.
Девица косо взглянула на старушку и сделала приглашающий жест:
— Отчего же не задать, господин хороший. Проходьте в комнату.
Они прошли в узкую, убогую прихожую, а оттуда в комнату, единственным окном выходившую на глухую стену соседнего дома. Комнатка оказалась куда чище всего того, что Иванов увидел прежде в этом подъезде. На стенах красовались новые обои в цветочек, на окне — горшки с геранью, на полу подле порога и окна — домотканые деревенские коврики, связанные из лент, нарезанных из старого тряпья. В комнатке почти всё свободное место занимала пара кроватей, да кухонный стол, застеленный белой скатертью. Общая обстановка помещения чем-то напоминала зажиточную деревенскую избу.
— Скажи-ка, Анастасия, ты ли убираешь у Якова Даниловича Селивёрстова?
— Да, именно я убираю, — кивнула девушка, — да только, наверное, сегодня последний раз к нему ходила. Откажусь от работы, ей богу откажусь. И семи рублей его не надо.
— А что такое?
— Да вот, меня цирюльник приглашает, пойду к нему — всё ж веселее — на людях, с народом, значит, да и запахи приятные кругом, одеколон да пудра… — девица явно не поняла вопроса сыщика.
— Да я не об том, Анастасия, — поморщился Агафон. — Селивёрстов чем тебе опостылел?
— Орёт, как оглашенный, бестолочью обзывается. Кому такое приятно слушать! Особливо когда ни за что. Сегодня он на меня изволит замахнуться, наорать, стало быть, а завтра чайником с кипятком в меня запустит?! Нет уж, увольте, я такое терпеть не стану…
— Это правильно, Анастасия, такое мужикам спускать нельзя, есть такие тираны, что на прислугу руки любят распускать. Таких сразу надо на место ставить, — поддакнул Агафон. — А что ж такое сегодня у Селивёрстова приключилось?
— Ну, убирала я у него как обычно, пыль смела, полы помыла, посуду грязную перемыла, одежду от прачки нагладила и стопочкой сложила, мне за глажку он отдельно приплачивает, ну, стало быть, взялась за сапоги, хотела почистить, а он кинулся на меня, чисто коршун, думала, ударит… Выхватил, значит, сапоги, да как заорал на меня, а глаза аж бешеные стали. Ну чисто одержимый, если вы видали бесноватых на отчитке у старцев, то здесь вот такие же глаза у Селивёрстова оказались… Бельма одни… Губы трясутся! Думала, растерзает. Главное, непонятно из-за чего! Другой бы хозяин «спасибо» сказал, слово доброе нашёл бы в благодарность, всё ж чистильщику платить не придётся…
— Так-так-так, Анастасия, очень хорошо, — обрадованно закивал Иванов. — А раньше Селивёрстов запрещал тебе чисткой обуви заниматься?
— Так в том-то и дело, что всегда чистила! Правда, он раньше мало тут жил, бывал редко, но я завсегда ему сапоги начищала. Да разве ж только ему? почитай, каждому, кто нанимает убирать. Это как часть работы — за платьем проследить и обувь вычистить, но за это всегда доплачивают.
— А он как-то объяснил, что в этот раз ему не понравилось?
— Да никак не объяснил, заорал просто как бешеный — не смей трогать, не прикасайся… на меня вообще-то никто так никогда не орал. Все господа ведут себя достойно и завсегда моей уборкой довольны. Вот пусть женится и орёт на жену — ей полагается терпеть от мужа всякое, а я терпеть не стану. Уйду и всё тут, ей-Богу, уйду…
— А вот насчёт жениться: у Селивёрстова есть на ком?
— Про то не знаю. Вряд ли… Скареда он, а на жену-то хошь — не хошь, а придётся тратиться… да и кто пойдет за него такого? старый, да ещё и жадный в придачу. Разве ж что от полной тоски и нужды беспросветной. Вот предложи мне — не-а, не пойду, мне такого не надо, лучше пол буду мыть, чем попрёки за каждый кусок хлеба терпеть.
Иванов поймал себя на той мысли, что ему кажутся неожиданно забавными рассуждения этой поломойки, в которых сквозили самостоятельность и решимость, весьма неожиданные при её молодых летах и низкой доле. Помимо этого история с сапогами врезалась сыщику в сознание. Селивёрстов производил впечатление человека рассудительного, сдержанного, а такие люди вряд ли опустились бы до такой безобразной сцены с прислугой без веской на то причины. Иванов мысленно укорил себя за то, что во время обыска они так опростоволосились, не осмотрев обувь подозреваемого. Сейчас же загвоздка заключалась в том, что для проведения осмотра сапог нужен был новый ордер. Даже если при осмотре сапог им удастся найти некую важную улику, её невозможно будет приобщить к делу, если только изъятие состоится без надлежаще оформленного ордера.
А потому, прежде чем отправляться к Селивёрстову на новый обыск, надлежало получить от следователя необходимый документ.
11
Во вторник 7 сентября 1880 года Агафон Иванов и Владислав Гаевский явились к товарищу прокурора Следственной части Отлогину Ивану Андреевичу, в чьём ведении находилось проведение расследования по факту кражи имущества и денег покойного Соковникова. Выслушав сыщиков, пожилой уже прокурорский чиновник как будто даже вздохнул с облегчением:
— Слава Богу, что наконец интересные идеи появились. Признаюсь, я уже хотел просить Ивана Дмитриевича Путилина направить вас по ювелирным лавкам и ломбардам с описью ценных вещей Соковникова. Понимаю, что это уже от безысходности, но теперь-то, надеюсь, что-нибудь у нас и выгорит.
Разговор этот проходил в так называемой «прокурорской камере» в тюрьме на Шпалерной улице — сюда на допрос следователю приводили арестантов. В отличие от обычных камер, эта имела все атрибуты типичного кабинета — тут находились письменный стол с бумагой и письменными принадлежностями, пара стульев, скамья. Правда, в отличие от обычного кабинета, все предметы казённого интерьера были привинчены к полу, дабы сделать невозможным их использование в качестве оружия. Тихий, вежливый Иван Андреевич, похожий внешностью и повадками на скромного сельского врача, в этой мрачной обстановке казался человеком не на своём месте, хотя на самом деле слава о нём шла как о толковом знатоке своего дела, принципиальном и дотошном.