— Так-так, и что же? — сыщик понял, что неожиданный поворот разговора может оказаться весьма ценен, и заинтересовался по-настоящему.
— Я к тому времени овдовел, но такая просьба меня… как бы сказать… — Селивёрстов замялся, заёрзал на диванчике, принялся безотчётно елозить ладонями по бёдрам ног, переброшенных одна через другую, — в общем… засмущался я очень, засмурнел, не понравилось мне это предложение.
— Отчего же?
— Потому как не по-христиански всё это… Но, подумав, согласился. Да только Николай Назарович от этой мысли сам потом отошёл. Уж и не знаю, что тому послужило причиной. Но мне он доверять с той поры стал, возвысил меня и щедро наградил.
— Это как?
— Дал пятнадцать тысяч рублей.
— Ого-го! Не слишком ли борзо вы заворачиваете, господин Селивёрстов? Не многовато ли за такую безделицу? Или, по-вашему, Соковников деньги горстями разбрасывал, как Федока махорку?
— Николай Назарович так рассудил, а я что ж… Я не возражал, как вы понимаете. А потом ещё дело вышло: как-то раз послал он меня в Москву. Помните, наверное, процесс по делу скопца Платицына?
При этих словах Агафон Иванов всерьёз насторожился. В 1869 году он ещё не служил в Сыскной полиции, но об упомянутых Селивёрстовым событиях знал довольно подробно, причём от самых разных людей. «Дело Максима Платицына» для отечественной прокуратуры и полиции явилось ярким образчиком сектантской злокозненности и потому запомнилось надолго. Вообще же, эта мрачная, хитро запутанная история вполне заслуживала большого романа какого-нибудь масштабного отечественного бытописателя, такого, как Достоевский или Лесков.
Фактически оно началось ещё в 1862 г., когда чиновник губернской канцелярии Боголюбов, командированный в Моршанский уезд для проведения реформы по освобождению крестьян от крепостной зависимости, написал свой первый донос на Максима Кузьмича Платицына. Чиновник столкнулся с противодействием местной администрации, возглавляемой последним. Боголюбов довольно быстро разобрался в сути поставленных ему препон и — следует отдать ему должное! — не спасовал перед лицом могущественного противника. В течение ряда лет он написал последовательно несколько доносов как в полицию, так и в Третье отделение Его императорского Величества канцелярии, в которых доказывал, что Максим Платицын фактически саботирует исполнение Манифеста об освобождении крестьян и, являясь главой мощной скопческой общины, фактически превратился в местного царька. Смелого чиновника без преувеличения можно было сравнить с ветхозаветным Давидом, вышедшим на бой с огромным Голиафом. Силы оказались явно неравны. Сначала Николай Боголюбов был переведен в другое подразделение, затем и вовсе отставлен от должности; на него неизвестными лицами было совершено нападение, едва не стоившее ему жизни… В конце концов, весной 1867 г. несчастного чиновника по обвинению в клевете на «наследственного Почетного гражданина Максима Кузьмича Платицына» посадили в тюрьму. Общественное мнение к этому моменту было уже настроено таким образом, что практически все смотрели на Боголюбова как на полусумасшедшего, одержимого бредовой идеей «разоблачения скопцов».
И совсем уж трагичной оказалась бы будущность этого честного и достойного человека, если бы в его судьбу не вмешалось Провидение. В начале 1868 г. в Морше были насильно оскоплены два человека — мещане Котельников и Холопов. Им удалось покинуть враждебный уезд и добраться до Тамбова, где их принял гражданский губернатор Николай Михайлович Гартинг — человек новый в губернии, появившийся тут уже после реформы 1861 г. в рамках политики Императора Александра Второго, обновлявшего высший административный аппарат государства. Губернатор был потрясен до глубины души рассказом двух взрослых и сильных мужчин, оказавшихся совершенно беззащитными перед мощью преступной секты, фактически узурпировавшей власть в уезде. Перед скопческой агрессией (иной термин и подобрать трудно!) оказывались беззащитны как местные жители, так и люди, проезжавшие через уезд. Местная полиция игнорировала все жалобы как на скопческую пропаганду, так и на прямые нападения с целью кастрации людей, а потому население уезда чувствовало себя совершенно беззащитным.
Губернатор вспомнил о том, что еще не так давно о ненормальной ситуации в Моршанском уезде ему уже докладывали. Гартинг затребовал все докладные записки по этому поводу; так некоторые из донесений Боголюбова попали на стол нового губернатора. Гартинг осведомился о судьбе их автора. Должно быть, он испытал потрясение, узнав, что уже одиннадцать месяцев Боголюбов томится в застенке. Тем самым губернатор получил еще одно подтверждение огромного влияния сектантов.
Гартинг распорядился немедленно освободить Боголюбова из местной тюрьмы, благо власть главы губернии позволяла сделать это без особых проволочек.
Желая покончить с засильем скопцов, и, не полагаясь в этом деле на честность чиновников своей администрации, губернатор обратился за помощью в столицу. Он попросил предоставить в его распоряжение надежного человека, способного возглавить расследование злоупотреблений в Моршанском уезде и никак не связанного с губернским обществом. В глубокой тайне из Санкт-Петербурга в Тамбов был командирован жандармский офицер Шкот, который провёл большое расследование, вскрывшее коррупцию местной полиции, оказавшейся в услужении Максима Платицына. В конце концов Шкот арестовал 48 скопцов, весь моршанский скопческий «корабль»; из них 40 человек в конце концов отправились под суд.
Решением суда Платицын был лишён всех привилегий, прав состояния и имущества и отправлен на вечное поселение в Сибирь. Туда оказались отправлены и ещё несколько активных членов секты. Примечательно, что осуждённый Максим Платицын являлся сыном Кузьмы, известного сектанта-скопца, ещё за тридцать лет до этих событий привлекавшегося к суду по обвинению в насильственной кастрации людей, но оправданного. И отец, и сын не являлись кастратами в анатомическом смысле, что многим людям, не знакомым с устройством и обычаями секты, представлялось странным. Между тем, у скопцов довольно часто руководители «кораблей» уклонялись от кастрации, требуя, однако, безусловного оскопления рядовых членов секты.
— Ну, и какое отношение Соковников имел к Максиму Платицыну? — спросил Иванов.
— Стало быть, вы знаете это дело, коли помните обвиняемого по имени! Так вот, Николай Назарович дал мне довольно толстый пакет, запечатанный двумя печатями, и я при нём зашил его в карман пиджака. Отдашь, сказал мне, в Москве человеку, который явится за ним. И описал его — старичок, маленький, седенький, глазки с прищуром, явится ко мне, фразу условную скажет.
— Что, сам Максим Платицын?
— Того не знаю, паспорт не проверял. Я поехал, и точно — явился такой старичок, и я отдал ему пакет. Он его забрал и ушёл. А когда я вернулся, Николай Назарович мне ещё десять тысяч отвалил за службу. Велел забыть о поездке и никогда никому о ней не рассказывать. Я бы и вам сейчас не рассказал, да только смерть Николая Назаровича освободила меня от взятых обязательств.
— Вы утверждаете, будто Соковников финансировал скопцов в других городах?
— А это уж вам думать, господин сыскной агент. Это вы состоите на государевой службе. А что касается меня, то я получаемые от Николая Назаровича деньги в рост пускал, ценные бумаги с процентным доходом покупал и продавал с выгодой, так что капиталец мой приумножился.
— И часто покойный обращался к вам с такого рода конфиденциальными поручениями? — продолжал выспрашивать Иванов.
— Случалось. Вот хотя бы в прошлом году… Важная миссия мне выпала — послал меня хозяин к мировому судье, дабы я дело уладил: кухарка наша бывшая, Мария Желтобрюхова, на хозяина жалобу подала. Николай Назарович дал мне десять тысяч, говорит, отдашь судье, чтобы он дело замял. Но всё обошлось само собою, без взятки: судья отказал Желтобрюховой в возбуждении дела безо всякого моего обращения к нему. Я вернулся, хозяину сообщил, что, дескать, всё в порядке, а он про деньги и не спросил, вероятно, решил, что я их судье отдал. Каюсь, я тогда утаил их от Николая Назаровича, себе оставил. Но теперь моя совесть чиста. Хозяин накануне смерти призвал меня к себе и говорит, хочу тебе, Яков, премиальные дать за верную службу… и протягивает мне пакет, а в пакете пятнадцать тысяч рублей, а ещё говорит, десятка тысяч за мной. И тут-то я ему признался, что взял себе те десять тысяч, что он судье передавал. Он прямо-таки упал на колени и сказал: «Благодарю тебя, Господи! Спасибо тебе, Яша, что сознался, снял камень подозрения с души моей, теперь я совершенно спокоен!»
Иванов с сомнением покрутил головою и, не скрывая скепсиса в голосе, уточнил:
— Если я правильно понял ваш рассказ, Соковников не только обрадовался тому, что вы его, считай, обокрали, но ещё и наградил вас за это? И всё, что говорят свидетели о его скаредности в последние годы — суть оговоры человека большой и щедрой души!
— Ничего-то вы не поняли, господин сыщик, — Селивёрстов заёрзал на своём месте. — Всё-то вы передёргиваете, искажаете; работа, должно быть, приучила вас так всё извращать! Он меня подозревал, понимаете, его это подозрение мучило, поскольку сие — грех! И вот он меня решил проверить. И я его надежды оправдал: сознался в покраже. И он мне за моё сознание сделался благодарен! Такова нравственная мораль сей истории.
— Ну-у, Яков Данилович, вы мне тут прямо какие-то апокрифические предания рассказываете! — Иванов засмеялся. — Вы обокрали миллионщика, он вас заподозрил, но от подозрений своих сам же муку и испытывал… эко задвинули! Смешно!
— А чего смешного-то? Может, он скорую кончину свою чувствовал и хотел пойти в тот мир человеком, не обременённым низкими страстями и нравственными долгами перед ближними?
— Это перед вами у него был долг нравственный? — уточнил тут же Агафон. — С чего этот долг образовался? С того, что вы украли у него десять тысяч рублей?
— У покойного характер был… тяжёл, не приведи, Господи. Мало кто мог ему угодить. А я завсегда старался. И потом, у меня хорошо получается массаж, так я почти каждый день Николая Назаровича мазями растирал. Да-да, не улыбайтесь! У него рука сохла, и я его пользовал. И постепенно он так ко мне привык, что не мог без меня ни есть, ни пить.