— Надо там всё тщательно осмотреть. Я этим займусь, но мне потребуется ваша помощь и вот какого рода: надо бы отвлечь Базарова, да натурально так, чтобы он ничего не заподозрил.
— Я мог бы увезти его. Скажем, сказал бы, что мне надо поехать к доктору и велю ему меня сопровождать.
— Нет, не пойдёт, это не очень хорошая идея. В доме останутся другие слуги, которые могут заметить, как я осматриваю его комнату. В условиях скрипучих полов и не слишком толстых внутренних перегородок подобная угроза делается весьма вероятной. А посему я предложил бы поступить иначе, более радикально: собрать, ну, скажем, завтра в одиннадцать часов утра всех слуг… под любым предлогом, хоть бы для того, чтобы рассказать, как полиция арестовала Селивёрстова за кражу хозяйского имущества, пообещать прибавку к жалованию за верность, сказать о том, что вы планируете перебираться в город и заберёте часть прислуги с собою, или… ну, не знаю что ещё… придумайте. Одним словом, ваша задача собрать всех слуг и продержать их — в первую очередь Базарова! — подле себя минут сорок, не меньше. Разумеется, оставить для меня лаз: открытое окно или дверь, сейчас мы решим, где именно. Сейчас я уеду, а завтра к одиннадцати подъеду и до одиннадцати сорока проведу осмотр вещей Базарова. За это время постараюсь управиться.
— Да-да, логично, — закивал Василий Соковников. — Соберу всех в дальней зале, рассажу по стульям, сам стану напротив, дверь как раз за спиной у меня окажется, никого не выпущу! Поговорю с ними по душам: с кряхтением, с постаныванием, минут на сорок запросто растяну разговор. Я думаю, им самим интересно будет со мною пообщаться. Пообещаю прибавку к жалованию — это всегда вызывает встречное расположение, сделаю всё чин чинарём, Алексей Иванович!
Они двинулись в сторону дома, обсуждая последние детали запланированной операции. Василий Александрович пришёл в благодушное настроение и заметно приободрился. Когда они сели ужинать, Шумилов порадовался в душе тому, как хорошо Василий держится с Базаровым, ничем не выдавая свою осведомлённость о неприглядной роли последнего в обворовывании дяди. Лакей несколько раз заходил в зал — всегда неслышный, незаметный, со скромно потупленным взором — то приносил лекарство, то поправлял дрова в камине. Василий всякий раз находил для него несколько добрых слов и благодарно смотрел лакею в глаза — одним словом, игра шла обоюдная. Разговор за чаем поддерживался самый невинный: Василий рассказывал о своих планах реконструкции городского дома, подробно описывал дядюшкину библиотеку и предложил Шумилову на досуге познакомиться с подборкой фотографий из архива Николая Назаровича. Алексей благодарил и соглашался сделать это как-нибудь потом.
Покончив с ужином, Соковников отправился проводить Шумилова. Перед тем, как сесть в экипаж, Алексей пожал руку Василию и негромко сказал:
— Бог даст — и всё завтра встанет на свои места!
15
Утро следующего дня Шумилов встретил, испытывая странное душевное спокойствие, можно даже сказать, умиротворение, подобное тому, которое переживает человек, принявший непростое решение после долгих колебаний. Хорошо выспавшись, он поднялся ровно в то время, какое рассчитывал, буквально за минуту до звонка будильника. Действуя подобно хорошо отрегулированному автомату, Алексей умылся, оделся и позавтракал. Без четверти десять он уже сидел в коляске извозчике, который вёз его хорошо знакомой дорогой в Лесной.
За четверть часа до назначенного времени Шумилов уже миновал раскрытые настежь ворота и, сойдя с дорожки, двинулся через парк к дому. Через несколько минут, никем не замеченный, он остановился в густых кустах сирени всего в паре саженей от дома. Откуда-то издалека доносились неразборчивые голоса, пару раз где-то стукнули двери.
В одну минуту двенадцатого Шумилов покинул своё укрытие и поспешил к террасе. Теоретически его сейчас никто не должен был видеть — вся прислуга вместе с Василием Александровичем Соковниковым уже находилась в противоположном конце дома.
Дверь на террасе оказалась хотя и плотно притворённой, но открытой, как и было условлено. Шагнув через порог, Алексей Иванович поразился непривычной тишине. Опасаясь наследить, Шумилов снял туфли и двинулся по дому в шёлковых носках. Зная, что самые скрипучие половицы и паркет располагаются обычно в центре помещений, он двигался вдоль стен.
Сейчас его очень выручило знание внутренней планировки дома. Без затруднений Шумилов отыскал нужную ему проходную комнату, предварявшую спальню умершего хозяина. Осмотревшись, он увидел налево от входа полог, который скрывал дверной проём.
За ним оказался маленький, в две с четвертью квадратные сажени[5] закуток, «клетушка», как метко назвал это помещение Василий. Напротив полога, закрывавшего дверной проём — небольшое окно с цветком герани на подоконнике, заполнявшим тесное помещение присущим этому растению специфическим лекарственным запахом. Направо у стены находилась кровать, представлявшая собою топчан, брошенный на грубо сколоченную из нетёсаных досок платформу; покрывало топчан цветное лоскутное одеяло. Вид этого лежака поразил Шумилова: даже в бедных крестьянских домах спальные места оборудуются обычно с большим прилежанием и толком. В изголовье этой кровати находились иконы с зажженной лампадкой. Над кроватью висел весьма непрезентабельный плюшевый коврик, изображавший пруд с лебедями. Перед окошком — маленький столик из простых струганных досок берёзы, отполированный за много лет руками и локтями. На столе — стакан в подстаканнике, перед ним на блюдце — половинка отрезанного ножом яблока. Слева от стола, у стены, противоположной кровати — ободранный венский стул, одну из ломаных ножек которого заменял деревянный, топорно прилаженный брус. Рядом с этим позорным стулом, которому у нормального хозяина самое место разве что на помойке, стоял небольшой сундук, накрытый домотканым ковриком. Над сундуком на вбитых в стену гвоздях висела незатейливая одежонка — потёртая цигейковая телогрея, тёплый кафтан на вате, пара картузов. На плечиках, в расправленном виде, обернутая в линялую ситцевую простыню, хранилась как нечто особенно ценное, пиджачная пара, видимо, хозяйские обноски. Это оказался единственный более или менее приличный костюм лакея.
Алексей приступил к обыску помещения. Но воспользоваться классическим полицейским методом, которым он, как бывший сотрудник прокуратуры, разумеется, неплохо владел — методично осматривать стену за стеной со всеми прилегающими предметами обстановки, продвигаясь по заранее выбранному направлению — Алексей сейчас не мог в силу понятной причины — недостатка времени. Поэтому он приступил к осмотру, руководствуясь здравым смыслом и опытом и задаваясь вопросом: куда бы Базаров мог спрятать изобличающие его вещи?
Шумилов прекрасно понимал, что вряд ли владелец банкирской конторы Наум Глейзерс смог выплатить Базарову все деньги разом. Тысяча сто с лишним облигаций имеют курсовую стоимость более миллиона рублей, даже если вор продавал их за полцены, всё равно, пятьсот тысяч — это колоссальная сумма, в обычной конторе просто не могло быть такого количества свободных денег. Скорее всего, Глейзерс выплатил Базарову небольшую часть, тысяч, эдак, десять-пятнадцать, вряд ли больше. На остальную же сумму банкир выписал расписку, по которой обязался выплатить недостающие деньги по мере поступления средств в течение какого-то срока, может, полугода, может, более того. Поэтому Шумилов предполагал прежде всего отыскать подобную расписку или вексель.
Он приступил к осмотру ложа Базарова. Заглянул под тюфяк, пошарил между подушками, тщательно помял сами подушки, понимая, что документ может быть спрятан в пере, переворошил тряпьё в ногах. Ничего подозрительного. Заглянул под кровать, где увидел ящик с обувью и всякими вещами: молотком с ломаной рукояткой, шилом, обрезками старых валенок, мотком бечёвки, одним словом, ничего существенного там не оказалось, такие вещи впору именовать хламом. Не доверяя, однако, первому впечатлению, Шумилов вытащил ящик и проверил каждый предмет, лежавший в нём, засовывал руку в обувь, осматривал рукояти инструментов. Как будто всё в порядке. Что ж, следовало двигаться дальше!
Алексей решил подступиться к сундуку. Тот оказался заперт на грубо сработанный навесной замок, но для Алексея эта преграда не оказалась непреодолимой. Воспользовавшись добротным золингеновским ножиком со складными лезвиями, который он всегда носил в кармане пиджака, Шумилов спокойно отжал язычок, блокировавший дужку, и открыл замок без ключа. Перед тем как отбросить крышку, взглянул на часы — минули десять минут из тех сорока, которые он отвёл самому себе на обыск.
В сундуке оказалось исподнее бельё, две новые полотняные и одна потертая, но свежестиранная фланелевая сорочки, новые отрезы на портянки и пара почти новых шёлковых носков. «Не иначе, как хозяин с барского плеча кинул, вернее, барской ноги; отблагодарил лакея в один из своих покаянных приступов», — подумал Шумилов. Ничего заслуживающего внимания он в сундуке не обнаружил — ни бумаг, ни ключей, ни квитанций, то есть вообще никаких намёков на наличие у владельца денежных средств в любом их виде.
«Но ведь должно же быть хоть что-то,» — обескуражено размышлял Алексей Иванович. — Не мог выпускник Коммерческого училища не курящий, не пьющий и в карты не играющий ничего не отложить на чёрный день!» Из сорока минут, отмеренных на обыск, минули уже восемнадцать. Мешкать не следовало. Взгляд Шумилова упал на одежду, развешенную на гвоздях над сундуком. Он принялся проверять карманы и ощупывать ткань. И тут-то — вот она, Фортуна! — в поле пиджака явственно хрустнула крепкая бумага, многократно сложенная. Это мог быть как конверт, так и письмо и даже депозитная банковская книжка. Впрочем, это могла оказаться и простая православная молитва, зашитая в одежду «для оберега». Этот языческий обычай преспокойно уживался в народе с самым строгим соблюдением всех правил православной церкви. Шумилову такая традиция хорошо была знакома: на Дону, где он родился и провёл детство, у каждого мальчишки в зашитом матерью кармане лежала подобная молитва-«оберег».