Алексей придерживался классического полицейского правила, гласившего, что разведку неизвестного места лучше всего производить облачившись в простолюдина. Таковых обычно не запоминают, кроме того, одетый по-простому человек не вызывает насторожённости других людей простого звания.
В начале пятого часа пополудни Алексей Иванович уже стоял подле Ново-Банковского мостика, что на Екатерининском канале, от которого и начинался Конный переулок. На улицах было довольно оживлённо, со стороны Сенной тянулся торговый люд, купцы, приезжие крестьяне из окрестных сёл. Многие заворачивали в трактиры и всевозможные питейные заведения, которые тут располагались не то чтобы на каждом углу, а гораздо чаще. Шумилов двигался в толпе и чувствовал себя невидимкой — до такой степени благодаря своей одежде он сливался с нею.
Район этот почитался среди горожан непрезентабельным, непарадным, разночинным и мастеровым. Здесь лавочки и питейные заведения преимущественно низшего сорта, кишмя кишели подозрительной публикой; доходные дома — клоповники, где редкая семья снимала целую комнату, а в основном практиковалась сдача «углов», стояли населённые выше всяких разумных пределов; на каждом перекрёстке тут стояли панельные проститутки, а в больших квартирах помещались «дома терпимости» — все эти язвы городского быта являлись характерными приметами прилежащих к Сенной площади кварталов. Соответственно низкому социальному статусу и жилье здесь сдавалось недорого, хотя, как и по всему городу, расценки сильно зависели от того, в каком этаже располагалась жилплощадь.
Дом Матвеева по чётной стороне Конного переулка выглядел в общем ряду далеко не худшим. В четыре этажа, с недавно оштукатуренным фасадом, выкрашенный в светло-терракотовый цвет, дом казался даже приличным, если б только не дурная репутация района, где его построили. Шумилов зашёл во двор и без труда отыскал там дворника, который оказался занят тем, что бранился с грузчиками, сгрузившими пожитки новых жильцов с ломовых телег прямо во дворе, загородив тем самым ворота. Кряжистый мужик, краснорожий горлопан с бородой лопатою и начищенной бляхой на старом кожаном фартуке, требовал освободить въезд во двор, поскольку ждал, что ему вот-вот привезут дрова.
Алексей стал в сторонке и принялся наблюдать, чья возьмёт. Грузчиков было двое, зато дворник располагал замечательной бляхой и темпераментом неутомимого театрального декламатора. В итоге он оказался более убедителен, и грузчики принуждены были вытащить мебель из-под арки.
Довольный одержанной победой, дворник оборотился к Шумилову:
— А ты, мил человек, чего тута трёшься?
— Да вот хочу спросить, где тут живёт Анастасия Базарова?
— Анастасия, говоришь… — не без ехидцы в голосе переспросил дворник и демонстративно оглядел Шумилова с головы до ног. — Знаем мы таких, здеся у нас и живёт. Да только на что она тебе? Неужели знакомец?
Что-то в вопросе мужика Алексею не понравилось, какая-то подковырка чувствовалась в нём. Потому Шумилов ответил уклончиво:
— Я с нею незнаком. Но меня просили ей гостинец передать.
— А-а, ну-ну, коли гостинец… — дворник как-то нехорошо осклабился. — В третьем этажу проживает, вон по той лестнице, — он небрежно указал рукой на дверь, ведущею со двора; створки дверей оказались распахнуты и открывали мрачное неосвещенное пространство крошечного пятачка нижней площадки.
Реакция дворника казалось странной, он как будто чего-то не договаривал, и это сбивало Шумилова с толку. Поэтому он не тронулся с места, а задал новый вопрос:
— Одна-то живёт?
Дворник снова оглядел Алексея, уже недоверчиво и явно раздражённо:
— А ты, мил человек, кто таков будешь? Откель причалил? А то непонятно мне, чего это ты здеся вызнаёшь?
— Да новгородский я. Дядья Анастасии, значит, меня просили зайти, гостинец ей передать, платочек шёлковый, да заодно и разузнать, как живёт, как и что там с нею, — Алексей извлёк из кармана кисет с дешёвым табаком, который у него был специально запасён для подобных случаев и являлся таким же элементом «легенды», что и дешёвый одеколон. — Угоститься не желаешь, братец? Хороший самосадец, ядрёный, новогородский! В Питере такого не бывает.
— Угоститься, оно можно, дело хорошее, — обрадовался дворник. — Дюже я люблю самосад среднерусский, забористый, любому табаку табак, всяко лучше, чем папиросы!
Дворник запустил пятерню куда-то под фартук и через мгновение извлёк многократно сложенный лист газеты, оторвал осьмушку Шумилову и такую же точно себе. Зачерпнув из кисета добрую порцию табаку, ловко скрутил «козью ножку», закурил, блаженно зажмурился — ну, точно кот! — и выпустил громадное облако дыма:
— Да-с, самосадец ничего так, кхе-кхе, осчусчается!
Шумилов неспеша крутил цигарку, трамбуя табак в газете и дожидаясь, пока дворник ответит на заданный вопрос.
— Я б тебе, братец, так посоветовал с твоим подарком, — неожиданно проговорил тот. — Ты его лучше Домне Казимировне отдай, а то неровён час того…
— Что «того»? — не понял Шумилов.
— Под сковородку подвернёшься. Ты, как я погляжу, сам не знаешь, в какую семейку затесался.
— Не знаю, — признался Алексей.
— Эх-ма, молодость, — вздохнул дворник, но ничего более не сказал, только заинтриговав Шумилова.
Они переглянулись. Алексею стало ясно, что дворник ждёт от него конкретного предложения. Что ж, в каком-то смысле это было даже и неплохо.
— Как звать-то тебя? — спросил Алексей.
— Каждый зовёт, как Бог на душу положит. А отец назвал Кузьмою…
— Вот что, Кузьма, я вижу, ты хороший человек, а мне совет в одном деле нужен. Подскажешь?
— А чего ж не подсказать, коли смогу!
— Замечательно. Так, может, сходим по шкалику «беленькой» с рыбкой копчёненькой пропустим?
— Гм, нравится мне такой разговор, — обрадовался дворник. — Пойдём за мной, покажу тебе такое место, тут в десяти шагах буквально.
Он даже забыл, что ему надо ждать воз с дровами. Шумилов, однако, напомнил ему об этом; дворник убежал куда-то на минутку и вернулся чрезвычайно довольный, бросив на ходу: «Я сына своего предупредил, коли дрова привезут, он за мною сбегает!»
Едва только выйдя из двора, они нырнули в полуподвальное помещение без вывески, оказавшееся обычной рюмочной. Они попали в тёмное помещение, пахнувшее тушеной капустой, с низким посеревшим потолком, клетчатой, местами изрезанной ножами клеёнкой на столах. Посетители этой полуподвальной берлоги принадлежали к низшему сословию — мастеровой и разночинный люд. Дворник и Алексей Иванович в своем поношенном сюртуке оказались тут как раз на своих местах и ничуть не выделялись на фоне прочей малопрезентабельной публики.
Прекрасно понимая, что шкалик водки для такого богатыря, как Кузьма, будет, что слону дробина, Шумилов сразу заказал полштофа[7]. Из закуски выбрали квашёной капустки и кружок кровяной колбасы, от рыбки, по доброму совету многоопытного Кузьмы, решили отказаться.
Алексей начал рассказывать дворнику свою легенду:
— Я задолжал папаше этой самой Анастасии изрядную сумму денег. Деньжатки брал под вексель, что не шутка. Подходит срок платить, а платить мне, понимаешь ли, нечем. Ну, сложилось так! Всяко ведь в жизни бывает, правда?
— Ну да, бывает, — согласился Кузьма, опрокидывая в глотку первую чекушку.
— В долговую яму, сам понимаешь, садиться неохота. Вот я и спросил папашку, Владимира Базарова, значит, а нельзя ли нам как-то столковаться. Он говорит — прощу долг, коли женишься на моей дочери. Дескать, не пожалеешь — она добронравна и красавица…
Тут дворник зашёлся смехом, заржал буквально, словно конь на купании.
— Да уж, это точно: и добронравна, и красавица, — выдавил он саркастически, когда первый приступ смеха прошёл.
Теперь Шумилов окончательно убедился в том, что с этой женщиной какой-то непорядок, и мысленно порадовался тому, что так удачно увлёк дворника в распивочную.
— Но… женитьба — дело-то сурьезное. И замуж так дочку не отдают, ведь верно? — продолжал он, однако, словно ничего не заметил. — Это ж на всю жизнь. Вот мне и хотелось бы разузнать — что да как… Что б голову, значит, в петлю не совать!
— А кличут-то тебя как, добрый человек? — полюбопытствовал дворник, разливая ещё водки.
— Шумилов я, Алексей.
— Лёшка, значит, — дворник вздохнул и приподнял стопку, давая понять, что желает чокнуться, — Расстрою я тебя, конечно, но ты держись, не позволяй козлу старому Володьке Базарову тебя как бычка на верёвочке водить! Давай, за тебя, что ли?
После этого странного тоста, они стукнулись посудой и выпили. Водка оказалась скверного качества, настоящей сивухой, вкус её обещал тяжёлый алкогольный угар и мучительное похмелье.
— Вот же гадость, — вздохнул Шумилов, — Поганая водка!
— Не-е-е, эта ещё ничего, — ухмыльнулся Кузьма, — она даже горит! Бывает хужее. А что касаемо Анастасии… не в себе она. Дурочка одним словом, полоумная.
— Мать его..! — только и выдохнул Шумилов. — Вот, значит, оно что!
— В том-то и дело, — продолжил Кузьма. — Сама такая здоровая кобылица — дородная, сисястая, да умом — малолетний ребёнок! И ладно бы просто ребёнок, а то ведь, прямо зараза какая-то: злобная, гневливая, ужас! Если что-то не по ней, может схватить сковородку чугунную, али табурет, и беда, коли не увернёшься! Да-а, вот так-то. Жинка моя лестницу моет, эта дурища идёт следом и плюёт в пол. Жена виду не подаёт, продолжает работать. Настька подходит вплотную, плюёт в ведро. Такая зараза, куды деваться! В окна частенько орёт, по матери обкладывает всех, кого знает. Тяжело с нею, сладу нет. Особенно по осени да весной, когда листва появляется. У деревьев сокодвижение, и у неё, видать, тоже сокодвижение начинается. Ой, беда тогда!
— Да как же такая полоумная может в городе жить?
— А кто ей запретит? Да и потом не одна она живёт, за нею тётка приглядывает. Её же ни на минуту нельзя без глазу оставить, никогда ведь не знаешь, чего эта дура удумает. По весне, например, на карниз вылезла — ноги босые, в ночной сорочке, коса по ветру треплется — полезла голубьёв, значит, кормить. А окно-то на третьем этаже — навернётся вниз и — костей не соберёшь!