Вести о сладкой жизни тушинцев пересказывали друг другу в письмах, «перелеты» и лазутчики разносили их по стране, и многим захотелось жить так же, как перешедшим на сторону царя Дмитрия. Вскоре из Астрахани стали доходить известия о появлении там трех новых самозванцев: «един назвася Август, царя Ивана сын, другой назвася имя Осиновик, сын царевича Ивана, а третий назвася Лавр, царя Федора Ивановича сын»[427]. В отличие от Тушинского вора, который «неведомо, откуды взяся», происхождение новых самозванцев не являлось загадкой для их окружения, но ни самих претендентов, ни их «свиту» это нисколько не смущало. К тому времени падение престижа всякой власти в стране, охваченной хаосом Смуты, было столь очевидно, что ватага казаков вполне могла найти своего кандидата на царский престол, чтобы идти с ним на Москву. Так когда-то в императорском Риме последних веков его существования солдаты по своему желанию и усмотрению возводили на императорский престол популярных в армии командиров. Впрочем, неугодных «солдатских императоров» свергали так же быстро, как и возводили; марионеточные правители сменяли друг друга в зависимости от влияния той или иной группировки при дворе или командиров отдельных армий.
Астраханские самозванцы до Москвы не дошли, их воцарение не задалось. Одного из них, Осиновика, по неизвестным причинам казаки сами «повесиша на Волге», двух других — Августа и Лавра — повелел повесить «царь Димитрий» в Тушино, на Московской дороге.
Пока тушинцы под Москвой предавались сытой и веселой жизни, в самой Москве царило иное настроение. Отрезанная отрядами казаков и поляков от важнейших районов страны, столица голодала. В город прекратился подвоз хлеба, дров и сена для лошадей; осажденные москвичи разобрали и пустили на топку дворы отъехавших к самозванцу изменников, сожгли уже все заборы. «А рожь в Москве сырая в рубль, а сухая рожь сорок алтын (рубль двадцать копеек. — Н.П.), — доносили в Тушино лазутчики, — сена воз купят в три рубля и свыше». Голод, холод и высокие цены заставляли некоторых покидать столицу: «…а люди с Москвы бредут розно, служивые и всякие люди»[428].
К весне, когда запасы совсем истощились, цены поднялись выше прежнего. «Рожь в два рубля, горох в три рубли, четь крупы гречневые в три рубли, а овес купят четь в сорок алтын, сена воз в два рубля, а яловицу купят рублев в десять, а на Москве многие люди помирают голодною смертью»[429], — докладывали перебежчики. Иссякли амбары простых москвичей и царские житницы, иссякло и терпение самих москвичей. Виновником бед и лишений всё чаще стали называть царя Василия Шуйского. Уже не одно покушение, по уверению московских беглецов, произошло на царя: «хотели Шуйского убить на Вербное воскресенье, и тогда не лучилося». Пришедшие к нему толпой «дети боярские и черные люди» «с криком и вопом» добивались от царя ответа: «До чего им сидеть? хлеб дорогой, а промыслов никаких нет, и ничего взята не где, и купите не чем»[430]. Царь просил дать ему срок до Николина дня — вся его надежда была на Скопина, которого со дня на день ждали из Новгорода с наемниками, и на Шереметева, идущего из Нижнего Новгорода на Владимир, а дальше на соединение со Скопиным.
Князь Федор Иванович Шереметев со своей «понизовской ратью» продвигался медленно, но верно: он уже освободил Муром, на Волге под Юрьевцом Поволжским разбил отряд Лисовского, выгнал тушинцев из Касимова. Царь через посланцев поблагодарил воеводу Шереметева, но одновременно выразил свое недовольство его медлительностью: «идет мешкотно, государевым делом не радеет». По Москве ходили упорные слухи, что готовится новое покушение — на Вознесение, и даже известно, что убить царя хотят «из самопала». Василий Шуйский видел, что продолжительность его царствования целиком зависит от военных успехов этих двух полководцев, и потому нетерпеливо подгонял Шереметева.
С нетерпением ждали в Москве и войско Скопина: еще в ноябре 1608 года, когда Михаил Васильевич начал вести предварительные переговоры в Новгороде, державшие сторону царя Василия города уже заговорили о победах Скопина, распространяя преждевременные, но такие желанные вести. Устюг сообщал в Соликамск, что некий «Митка Седлов» привез из Тотьмы слух, будто «пришел со многими людьми к Москве, из Великого Новгорода, князь Михайло Васильевич Скопин-Шуйской со многими воинскими людьми, с новгородцами и со псковичи и с немцы, и Тушино погромил»[431]. Именно Скопину народная молва приписывала самый громкий успех, к нему все обращали свои надежды. Скопин, конечно, знал о том, как его ждут в Москве, не только из писем царя Василия, ему рассказывали о голоде в письмах мать и жена.
Тем временем сам Скопин так же нетерпеливо ждал в Новгороде возвращения послов вместе с наемным войском. Еще не были завершены переговоры, когда поставленный шведским королем во главе войска Делагарди выехал из Стокгольма. Обычно в эту пору шведы переправлялись в Финляндию по льду Ботнического залива, однако зима 1609 года оказалась непривычно теплой для тех мест, и переправляться по льду конному, тяжело груженному войску было небезопасно. Решено было двигаться по берегу, вокруг залива, что потребовало дополнительного времени. В начале февраля наемники добрались до восточного побережья, но и здесь вышла заминка: короткий путь на Выборг оказался занесен снегом, пришлось идти в обход. Наконец 5(15) марта Делагарди со своим войском прибыл в Выборг[432].
Якоб Понтус Делагарди был сыном того самого Делагарди, с которым воевал в годы Ливонской войны Василий Скопин-Шуйский. В 1581 году, когда отец Михаила Скопина оборонял Псков от поляков, отец Якоба Делагарди осаждал русскую крепость Нарву. Теперь, спустя 27 лет, судьба вновь сплела в один клубок эти две фамилии, но на сей раз потомкам предстояло обнажить мечи против общего врага.
Якоб Делагарди родился в 1583 году в Ревеле (Таллине) и был старше Михаила Скопина всего на три года. О своих французских корнях он уже забыл — его отец получил в Швеции за военные заслуги титул барона и звание фельдмаршала и даже породнился с королевским домом, женившись на внебрачной дочери короля Юхана III[433]. Рано оставшись сиротой, Якоб воспитывался при дворе своего деда Юхана III и готовился стать военным. К началу московского похода молодой Якоб Понтус Делагарди уже имел солидную биографию, в которой, как и полагается военному, были и победы, и поражения.
Во время войны с Польшей молодой Якоб Понтус участвовал в походе короля Карла IX в Лифляндию. Там при обороне города Вольмара в 1601 году он попал в плен к полякам. Похоже, его военная карьера повторяла карьеру отца — французского наемника, когда-то попавшего в шведский плен. В Польше Якоб провел долгие пять лет. Во время польского плена он хорошо выучил не только польский язык, но и нравы польских воинов, их приемы и уловки на поле боя.
Тяжелая кавалерия — гусары — составляла гордость польской армии того времени. В гусарских полках, в отличие от легкой кавалерии, служили в основном представители знатных польских и литовских фамилий. Главным оружием гусар были длинные — от 4,5 до 5,5 метра копья, на концах которых развевались разноцветные яркие флажки-прапоры. Эти прапоры, как говорили очевидцы, «застилали глаза неприятельских коней» в бою и пугали их. Во второй половине XVI столетия копья гусар укоротили; к сабле и притороченному к седлу тяжелому палашу прибавились два седельных пистолета, и таким образом вооруженная огнестрельным оружием польская конница стала еще более грозной силой. Однако главным оружием польско-литовской конницы по-прежнему оставались длинные пики. Грозное впечатление, особенно на новичков, производила слаженность действий ощетинившейся копьями атакующей польской конницы, словно острым стальным клинком пронзающей ряды неприятеля. Нанеся удар копьем и сблизившись с противником, гусары начинали рубку саблями и палашами.
Не меньший ужас, чем копья, наводили на неприятеля и его лошадей знаменитые «крылья» за спиной гусарских панцирей, издававшие на ветру во время атаки громкий шелест. Считалось, что непривычные к этому звуку лошади пугались, отказывались подчиняться командам всадников и в результате ломали строй, лишая конницу ее главного преимущества.
Впрочем, Делагарди всем этим россказням о польских гусарах не верил; он по опыту знал, что в гуле сражения, треске пистолетных выстрелов и свисте пушечных ядер боевых коней вряд ли мог напугать трепет каких-то там «крыльев». А вот то, что «крылья» были способны защитить всадника от удара саблей по шее и произвести впечатление на неприятеля во время атаки, — в этом Делагарди убедился на поле боя сам.
Впрочем, и недостатки польской армии, особенно шляхетского ополчения, Делагарди тоже хорошо изучил. Сборы польской шляхты на войну были долги, некоторые порой так и не выезжали из своих замков. Словом, Делагарди был вполне согласен с мнением русского беглеца Андрея Курбского, весьма критично отзывавшегося о польском поместном войске: «Яко послышат варварское нахождение, так забьются в претвердые грады; и воистину смеху достойно: вооружившися взброи, сядут за столом с кубками, да бают фабулы с пьяными бабами своими, а ни из врат градских изыти хотяще, аще и пред самым местом, або под градом, сеча от басурман на христиан была»[434].
После своего освобождения из плена Делагарди не вернулся домой в Швецию, а нанялся в войско к талантливому полководцу Морицу Нассаускому, ведущему борьбу с Испанией за независимость Нидерландов[435]