Скопин-Шуйский. Похищение престола — страница 3 из 4

Победитель опасен

1. Между двух царей

Прибывший с невеликой дружиной в Новгород князь Скопин-Шуйский был встречен с честью. Хотя воевода новгородский Михаил Татищев отнесся к прибытию царского племянника с плохо скрытым неудовольствием, решив, что царь не доверяет ему. При первой же встрече с «мальчишкой», как заглазно он звал Скопина, Татищев молвил ему с полушутливым намеком:

— А уживутся ли два медведя в одной берлоге, Михаил Васильевич? А?

Скопин посмеялся, отшутился дружелюбно:

— Я в вашу берлогу, Михаил Игнатьевич, ни за что не полезу. Потому как послан не по берлогам прятаться, а со шведами переговоры вести.

— Что, неужто уж своих сил мало? — спросил Татищев. — А как вы думаете? Уж об украинских городах и говорить не приходится, так ведь 22 русских города уже Вору присягнули. Ни на кого положиться нельзя. Смоленск, Нижний Новгород пока верны государю да вот вы.

— Верны, — вздохнул Татищев. — Кабы так.

— А что? Неужто колеблется Новгород Великий?

— Колеблется, Михаил Васильевич, еще как колеблется. Особенно мизинные[57] людишки. Он ведь, Вор-от, много им чего обещает. А мизинные завсе лучшим людям завидовали. А он обещает их над вятшими людьми взвысить. Псков-то отчего сторону Вора взял?

— Отчего?

— Мизинные вятших переважили, да и воевода Петр Шереметев с дьяком Грамотиным тому немало поспешествовали.

— Воевода?

— Да. Заставлял людей присягать Тушинскому вору, а потом за эту присягу их же пытал, отбирал у них нажитое. Села на себя захватывал и все именем царя московского. Псковичи послали в Москву к царю деньги и челобитную, так посланцев этих едва не казнили.

— За что?

— А воевода отписал царю, что они, мол, враги его. А кому царь поверит? Ясно, не мизинным.

— Они где сейчас?

— Кто?

— Ну эти послы псковские.

— В тюрьме, наверно, московской.

— Имена их известны?

— Должно, на съезжей у писаря есть.

Скопин призвал Кравкова:

— Фома, ступай на съезжую[58], возьми у писаря имена псковских челобитчиков, скажи, что мне они нужны.

Первое, что сделал Скопин по прибытии в Новгород, тут же нарядил своего шурина Головина к королю шведскому Карлу IX.

— Скажи ему так, Семен, мол, великий государь бьет его величеству челом, передашь грамоту и скажешь: просит, мол, оказать помощь против поляков. Пусть посылает сюда в Новгород доверенного человека для переговоров. Я буду ждать.

— А что я должен обещать шведам?

— Ну что? Хорошую плату за войско.

— Они этим не удоволятся.

— Ну если будут настырничать, пообещай Корелу, но скажи, мол, переговоры полномочен вести князь Скопин-Шуйский. Езжай, Семен Васильевич, не умедливай. Да цену-то очень не набивай. Говори, мол, все у нас ладом, если б не поляки. Про самозванца помалкивай.

— Думаешь, Карл IX не знает о нем?

— Знает не знает, какое им дело. Поляков прогоним, и самозванец мигом исчезнет. А у Карла на поляков зуб, вот на них его и натравливать надо.

Головин отправился в Швецию. Скопин-Шуйский писал в Москву царю, ничего не скрывая, описывая замятию в Пскове и других городах. В конце грамоты приписал: «…а те псковские люди, что приезжали к тебе с челобитной и деньгами — Самсон Тихвинец, Федор Умойся Грязью, Овсейка Ржов да Илья Мясник — были пред тобой оговорены воеводой Петром Шереметевым и ныне, по моим сведениям, сидят в московской тюрьме. Оттого во Пскове началась замятия, мизинные переважили вятших, захватили власть и заставили всех присягнуть Тушинскому вору. Посему прошу Вас, великий государь Василий Иванович, незамедлительно тех людей освободить и отправить во Псков, а Петра Шереметева пока отозвать в Москву и учинить следствие по его делу».

Запечатав грамоту, Скопин призвал Глебова:

— Вот, Моисей, скачи в Москву к государю. На словах скажи, чтоб просьбу мою здесь изложенную исполнили немедленно.

— Хорошо, Михаил Васильевич, — сказал Глебов, пряча грамоту за пазуху. — Разреши взять заводного коня[59].

— Да, да, разумеется.

Но спокойно князю Скопину-Шуйскому не пришлось пожить. Еще не воротился из Швеции Головин, а из Москвы — Глебов, когда на Торговой стороне сбежались на вече новгородцы решать: к какому царю пристать. Оба сидят на Москве, оба требуют деньги, ратников. Какой-то славянин, надрывая глотку, кричал на всю площадь:

— Наш младший город Псков уже решился, присягнул Дмитрию Ивановичу. Орешек тоже за него, Иван-город ему ж присягнул. А чего ж мы-то ждем? Мы должны младшим городам путь казать, а не они нам. Срамно даже.

— Дык вон у Софии сидит посланец другого царя, Василия Ивановича.

— Нам че на него оглядываться. Укажем путь ему та и годи.

— Верна-а-а! Пральна-а-а! Путь князю Скопину-у-у!

Воевода Татищев появился у князя встревоженный:

— Вот я ж говорил вам, Михаил Васильевич, мизинные, что порох ныне.

— А кто ж тогда вы, Михаил Игнатьевиче, воевода или пень осиновый? Басманова эва как славно срубили, а здесь тыл показываете.

— Басманов что? Один. А этих — море, разойдутся — захлестнуть могут.

Скопин призвал к себе дьяка Сыдавного, прибывшего с ним из Москвы.

— Семен Зиновьевич, я выйду из города с дружиной. Ты останься, сюда должен воротиться Головин со шведами, будешь ему в переговорах помогать.

— Хорошо, Михаил Васильевич, а вы надолго уходите?

— Не знаю. Мизинные перекипят, вернусь. А пока дойду до Невы, может, и до Орешка. Что-то мне не верится, что воевода Салтыков передался Вору.

В сопровождении своей дружины направился Скопин к Невскому истоку, где на острове Ореховом высилась крепость Орешек, выстроенная когда-то новгородцами для охраны водного пути в Варяжское море[60]. Прибыв к истоку, он оставил за себя Чулкова и в долбленой ладейке направился к крепости.

— Коли что случится, сообщите как-нибудь, — сказал Чулков.

— Крепость наша, Федор, что в ней может случиться?

— Так ведь она на воровской стороне…

— Сегодня на воровской, завтра на нашей. Вели лагерь разбивать. — Чухонец, сидевший на весле, помалкивал. Сноровисто греб, направляя ладейку вразрез течению.

На крохотной пристани, прямо у приступок каменной лестницы, стоял человек в зеленом кафтане и теплой вязаной шапке.

— Гостям всегда рады, — молвил он, ловя за острый нос верткую ладейку и притягивая ее вплотную к причалу. — Откуда будем?

— Из Москвы, — сказал Скопин, выпрыгивая из ладьи. — К воеводе Салтыкову.

— О-о, Михаил Глебович будет рад, очень рад. Честь имею представиться: сотник Ивлев.

— Князь Скопин-Шуйский, — ответил Михаил Васильевич. Салтыков по возрасту годился Скопину в отцы, и встретил князя вполне дружелюбно. В кабинете воеводы топилась печь, пол был застлан ковром, стол стоял у узкого окна, напротив печи вдоль всей стены тянулись лавки, строганные из толстой плахи.

— Почти все лето топить приходится, — молвил воевода. — Кругом вода. Ивлев, вели принести еще дровец. Да и корчагу вина с рыбкой. Чтоб было чем гостя угостить.

Салтыков сам помешал в печке кочергой, подкинул дров.

— С чем пожаловал, Михаил Васильевич?

— С дружиной своей, Михаил Глебович, из Новгорода.

— Никак путь указали? — усмехнулся в седую бороду воевода.

— Почему? Сам решил уйти, пока замятия не кончится.

— Со мной не лукавь, князь, я ж вижу. Уж не на постой ли в Орешек пожаловал?

— А если на постой. Пустишь?

— Нет, Михаил Васильевич, не пущу.

— Почему?

— Ну, во-первых, некуда, сами в великой тесноте пребываем, можешь зайти в казарму, убедиться. А во-вторых, Михаил Васильевич, мы разным государям служим. Ты, конечно, Василию Ивановичу, а я Дмитрию Ивановичу.

— Тушинскому вору?

— Ну зачем же так, князь? Нехорошо в гостях хозяев оскорблять. Впрочем, давай-ка выпьем.

Салтыков наполнил медовухой глиняные кружки. Поднял свою.

— Ну за что пьем?

— За мир на Руси.

— Согласен, — тронул своей кружкой княжью. — Мир нашей земле край нужен.

Выпили, стали обдирать вяленую рыбу.

— Нынче, Михаил Васильевич, на Москве два царя, твой дядя и Дмитрий Иванович. Ну с тобой ясно, ты до конца за дядю. Верно?

— Верно.

— И я тебя понимаю. Своему дяде я бы был верен. Но тогда объясни мне, Михаил Васильевич, почему от твоего дяди почти все города отшатываются? А? Почему?

— Ну Смоленск же за него.

— Смоленск ясно почему, ему иcпокон поляки досаждают. А возьми Суздаль, Владимир, Вологду, Кострому да и саму Москву наконец, уже половина за Дмитрия стоит. Я уже молчу про украинские города, те давно горой за него.

— Ну вот вы, Михаил Глебович, взяли сторону самозванца. Почему? Ведь Орешек — новгородская крепость, а Новгород-то за Василия Ивановича. Вы вроде как изменник.

— Я не обижусь, князь. В молодости б оскорбился, а ныне… Тогда спрошу тебя, а Псков разве не новгородский пригород. А? Вот то-то. И тоже Дмитрию Ивановичу присягнул. А воевода вологодский Никита Пушкин, а костромской воевода князь Мосальский, в Суздали Федор Плещеев, во Владимире — старой столице — Вельяминов Мирон Андреевич тоже все присягнули Дмитрию Ивановичу. Все. Понимаешь, все. Почему я — Салтыков должен быть белой вороной?

— Но Новгород… Вы же подчинены Новгороду, Михаил Глебович.

— А-а, в Новгороде тоже все на волоске висит, зря, что ли, вы ушли оттуда? Мишка Татищев рано или поздно переметнется.

— Почему вы так думаете?

— Хых. У него ж не две головы, он видит, чья берет. А берет наша, князь Михаил, как это ни прискорбно вам слышать.

— Вы явно хотите поссориться, Михаил Глебович.

— Я? С чего вы взяли? Давайте еще по чарке примем.

Салтыков опять наполнил кружки.

— Ну за то, чтоб нам не поссориться, Михаил Васильевич. — Воевода залпом опорожнил свою кружку, крякнул удовлетворенно: — Знаете, Миша… Позвольте вас Мишей звать, вы мне все ж в сыновья годитесь?

— Ради Бога, Михаил Глебович.

— Так вот… о чем я хотел? Да. Вот. Я, Миша, знавал вашего отца, князя Василия. Замечательной души был человек, отзывчивый, смелый, правдивый. Ты на него чем-то похож. Ей-ей. А вот дядя твой Василий Иванович — царь нонешний, змея подколодная. Он, если надо, и через тебя переступит. Не обижайся, Миша. Неужто он не видит, что от него вся земля отворачивается, что несчастливо царство его. Ему б по-доброму положить посох, снять корону и сказать: «Простите, православные, не годен я царствовать над вами, отпустите в монастырь, грехи замаливать». Так нет же. Он вцепился в этот посох и корону, как клещ, тройкой не отдерешь. Он же всю Русь в пропасть тянет, Миша. Всех нас. Ты думаешь, отчего все города Тушинскому царю присягают? Не оттого, что его любят, нет, многие его и доен не видели. А оттого, что царя Василия ненавидят. И считают — Дмитрий хуже не будет. Потому что с дядей твоим мы докатились дальше некуда. Ну как ты считаешь, Миша? Не прав я?

— Может, вы в чем-то и правы, Михаил Глебович, но я считаю, коли царь плох, служить надо отчине. Не ему. А раз он венчан на царство, помазан, куда деваться? Вон митрополит Гермоген ругается с царем — пыль до потолка, а против него слова не скажет. Напротив, всегда на его защиту встает.

— Ну иереям так положено. Как он будет против его, если сам на царство венчал? Они теперь — царь с патриархом — одной веревочкой повязаны, один тонуть начнет — второго за собой на дно утянет.

Провожал Скопина-Шуйского воевода Салтыков перед вечером лично до самого причала. Увидев, в какую посудину нацеливается сесть гость, закричал чухонцу:

— А ну пшел отсюда со своей душегубкой. Ивлев, немедленно проводи князя на моей яхте. Да вели отсалютовать.

Когда князь уже был на воеводской яхте на средине реки, со стен крепости раскатисто грохнуло три пушечных выстрела. Салют.

2. Вечевой суд

Новгородцы во главе с тысяцким Мишиничем отыскали-таки на Неве Скопина-Шуйского.

— Мы по твою милость, Михаил Васильевич. На вече приговорили звать тебя, — сказал тысяцкий.

— А как же мятеж, который мне путь указал?

— Потушен, князь. Сам митрополит Исидор взялся за мятежников, пригрозил отлучением. Главных крикунов в Волхов с моста скинули. Успокоились. Митрополит и послал нас за тобой. Не держи сердца на Новгород.

— Ладно. Чего уж там. Говори, какие новости?

— Пришел с полком воевода Вышеславский в твое распоряжение. Пожаловали и шведы.

— А Головин вернулся?

— Ну они с королевским секретарем прибыли.

— Уж не от этого ли Новгород угомонился?

— Нет, Михаил Васильевич, он еще до них утихомирился.

— А как Псков?

— Псковичи того более озлились: мы, говорят, всегда с имя воевали, супротивничали, никакого мира давать им не собираемся.

— Значит, верны Вору остались?

— Они уже и Шереметева выгнали, воеводой у них тушинец Плещеев, его прямо с дружиной в город впустили.

— Плохо дело. Псков из-под руки Новгорода выскользнул. Плохо.

— Да уж ничего хорошего, — согласился тысяцкий. В Новгороде Скопина ждал уже с нетерпением Головин, вернувшийся из Швеции с королевским секретарем Монсом Мартинзоном.

— Знакомься, Михаил Васильевич, это Мойша Мартыныч — королевский секретарь. С ним и будем договариваться.

— Я очень рад иметь знакомств с князь Скопин, — с достоинством поклонился Мартинзон. — Мой король готоф вам помогаль.

— Какие силы обещает нам король? — спросил Скопин.

— Как только мы с вами заключаль договор, к вам прибудет генераль Делагарди с пять тыщ храбрых зольдат.

«Маловато», — подумал Скопин, но вслух сказал:

— Это приятная новость, Мойша Мартынович.

— За эту приятность, — заметил Головин, — с нас требуют 32 тысячи рублей, Михаил Васильевич.

— Ну что ж, за «храбрых зольдат» заплатим и столько.

— Но еще не в зачет мы должны дать Швеции 5 тысяч рублей.

— Не в зачет? Это как понимать, Мойша Мартынович?

— Ну это, если вам станет надо еще зольдат, его величество отпустит сколько угодно и уже безденежно.

— Безденежно? — удивился Скопин.

— Какой к черту безденежно, — вмешался опять Головин. — Самим солдатам все равно платить надо и сразу же.

— Да, да, — закивал королевский секретарь. — Кто когда воеваль за так?

— Понятно. А что же королевство ожидает за столь щедрую помощь?

— Москва должна уступить нам Корелы со всем уездом.

— Ну что, Семен, — взглянул Скопин на Головина. — Не жирно?

— Если сравнивать с тем, сколь оттяпал у нас Тушинский вор, не жирно, Михаил Васильевич.

— И кроме того, — продолжал Мартинзон, — вы берете обязан помогаль нам, когда мы вас будем просиль.

— Ну это, конечно, — развел руки Скопин. — Вы нам, мы вам и тоже «безденежно». А? — и подмигнул королевскому секретарю. Тот понял намек и, засмеявшись, повторил свои слова:

— Кто когда воеваль за так. Так?

— Вот именно. Семен Васильевич, составляйте договор в двух экземплярах на русском и шведском от имени короля и царя. И я его подпишу.

— И на шведском? — изморщился Головин.

— А как же? Да не кисни, для того есть дьяк Сыдавный. Я зря, что ли, его взял.

И Головин с дьяком Сыдавным и королевским секретарем Мартинзоном приступили к составлению подробного договора с точным обозначением обязательств высоких сторон друг перед другом.

Шведская помощь еще когда-то должна прийти, а уже поступило сообщение, что Тушинский вор послал на Новгород полковника Кернозицкого с многотысячной армией. Тот по пути захватил Тверь, Торжок. Скопин призвал к себе воеводу Татищева.

— Михаил Игнатьевич, надо идти навстречу тушинцам.

— Я готов, — отвечал Татищев. — Только поговорите с тысяцким, Михаил Васильевич.

— О чем?

— Совсем от рук отбился, не слушается. А на рати разве можно так?

— Хорошо, Михаил Игнатьевич, поговорю, — пообещал Скопин, но за делами забыл об этом. И вспомнил тогда, когда, возвратившись к себе вечером, увидел на крыльце тысяцкого.

— А-а, Мишинич, вот ты как раз мне и нужен.

— Для чего? — удивился тысяцкий.

— Надо поговорить насчет воеводы.

— Я как раз с этим и пришел.

— Да?

— Ну да.

— Тогда проходи. Поговорим.

Войдя к себе, князь приказал Федьке зажечь свечи, потом сел к столу, указав тысяцкому на лавку.

— Ну что у тебя насчет воеводы? — Тысяцкий выразительно кивнул на холопа.

— Федор, выдь, — приказал Скопин и, когда тот удалился, сказал тысяцкому: — Говори.

И хотя они были одни в горнице, тысяцкий заговорил едва ли не шепотом:

— Михаил Васильевич, нельзя Татищева посылать воеводой.

— Почему?

— Он собирается передаться Кернозицкому.

— Ты что? Всерьез? — нахмурился Скопин и невольно вспомнил предупреждение Салтыкова: «…Мишка Татищев рано или поздно переметнется».

— Да уж куда серьезней, Михаил Васильевич, в сотнях говорка идет: пойдем с таким воеводой — в измену угодим.

— И что ты предлагаешь?

— Взять за караул.

— Ты что? Воеводу? — возмутился Скопин. — Он скидывал Лжедмитрия, Басманова убил, а ты его за караул.

— Ну тогда отстранить хотя бы, — промямлил разочарованно тысяцкий.

— Отстраним, а кого на его место?

— Нашлись бы…

И тут Скопина осенило: «Господи, да ведь он же и целит на это место воеводы. Как это я не сообразил». Но вслух молвил:

— Ступай. Я подумаю.

Тысяцкий ушел. Скопин едва дождался Головина. Когда сели за ужин, пересказал ему эту новость, спросил:

— Ну что делать, Семен?

— А ты веришь, что Татищев может изменить?

— Не верю, но сомневаюсь. К Вору такие люди пристают, такие люди, что иной раз и в себе начинаешь сомневаться.

— Да времечко ныне подлое, — согласился Головин. — Ну отстранишь ты Татищева, он скажет, меня царь назначил, и спросит: за что? Как ты ответишь?

Скопин пожал плечами.

— Вот видишь. Не знаешь, — продолжал Головин. — И потом, новгородцы издревле сами себе выбирали посадников, тысяцких, старост уличанских. Дай им самим рассудить, кому вести новгородский полк; Татищеву или этому твоему доносчику-тысяцкому. Им-то видней, чем тебе московскому гостю.

— Пожалуй, так и сделаем.

Призвав к себе вятших людей новгородских от тысяцкого до старост уличанских, Скопин сказал им:

— Мне сообщили, что воевода Татищев, отправясь в поход, якобы собирается перейти на сторону Тушинского вора. У вас эвон сколько голов великомудрых, разберитесь сами.

— Надо вече спросить, — сказал тысяцкий.

— Вам виднее, — отвечал Скопин и уже через день пожалел о своих словах.

О том, что случилось на вече, рассказал ему Федор Чулков:

— Тысяцкий со степени[61] объявил, что воевода собирается предать полк в походе. Ну там и взвыли: «Подсыл московский!» Дальше — больше. Самые отчаянные полезли на степень, столкнули оттуда Татищева и убили, затоптали прямо на площади.

Скопин был поражен случившимся, призвал к себе тысяцкого:

— Ты что натворил?

— То не я, князь. Народ.

— Но ты же натравил народ на него.

— Я не натравливал, Михаил Васильевич, ей-богу, я сам не ожидал, что так получится. И потом, я же говорил, лучше б взяли за караул. Счас бы он жив был.

Скопин почувствовал, что тысяцкий сваливает вину уже на него — князя московского, приказал ему, едва сдерживая гнев:

— Ступай вон!

Оставшись один, каял себя: «Боже мой, как же я — князь — решил, что им виднее? Как же я забыл, что вече — это толпа, почти неуправляемая. Ведь они ж и меня выгоняли. А я им Татищева скормил. Господи, прости меня грешного».

Но убийство воеводы не прошло даром и для самих новгородцев, словно голову у полка срубили. Рассыпались сотни, уже к рати навострившиеся, разбежались десятки, как тараканы, расползлись по избам, затаились. Приутих и тысяцкий, чувствуя свою вину в случившемся.

Скопин умышленно отстранился от дел новгородских, занимаясь делами только шведскими. Явился к нему митрополит Исидор, высокий осанистый старец с белой окладистой бородой. Князь встретил его с должным почтением, подошел к руке.

— Благослави, святый отче.

Исидор перекрестил Скопина, спросил:

— Что мнишь делать, сын мой?

— Сбираю войско, дабы на Москву идти, святый отче.

— Москва, конечно, царствующий град, ей пособлять надо. А как же Новгороду быть, князь? На севере никак только он один и держит руку Василия Ивановича. Его бы поберечь надо.

— Надо, — согласился Скопин.

— А что ж тушинцев до Хутыни допустили?

— Я, святый отче, хотел послать воеводу Татищева, когда Кернозицкий еще в Каменском был. Так видели, что натворили новгородцы?

— Ой, грех, ой, грех, — перекрестился митрополит. — И не сказывай, сын мой.

— А теперь вот ждут, что кто-то за них ратоборствовать будет.

— Но ведь ворог-то уже в Хутынском монастыре, сын мой. Ох близок, в час добежать может, шесть верст всего.

— Ничего, от Хутынского я ему и шага шагнуть не дам, святый отче.

— Не дай, князь, не дай. А уж в святой Софии я за тебя Бога просить стану. А неслухам своим выговорю, ох выговорю. Затейники окаянные.

В день, когда наконец-то был подписан русско-шведский договор о взаимопомощи и Мойша Мартынович отбыл в Швецию, пообещав вскоре прибытие генерала Делагарди, вечером к Скопину прибыл новгородец, сказав, что послан тысяцким.

— С чем? — спросил Скопин.

— Вот. — И посланец, вынув из-под полы саблю в ножнах, положил ее на стол. — Это вам, князь.

— С чего это вдруг?

— Имущество осужденного полагается делить. Тысяцкий сказал, что это князя доля.

— Какого осужденного? — насторожился Скопин.

— Ну Татищева же.

На щеках князя заходили желваки, с большим трудом он сдержался, чтоб не сказать что-то резкое посланцу. «При чем он? Послан тысяцким. Тому бы следовало».

Но когда посланец вышел, Скопин схватил саблю и швырнул ее под лавку. На этот грохот заглянул шурин.

— Что за гром, Михаил Васильевич?

— Имущество Татищева разделили, эвон мою долю прислали, — кивнул под лавку Скопин.

— Э-э, при чем же сабля-то. — Головин наклонился, достал ее из-под лавки, потянул наполовину из ножен, полюбовался лезвием, дослал до упора. — Хороша, ничего не скажешь. Не сердись на нее, князь, — и положил бережно на лавку.

— Я не на нее, Семен.

— На кого же?

— На себя, брат, на себя. Век себе этого не прощу.

Кернозицкий, заняв Хутынский монастырь, находившийся на правом берегу Волхова и севернее Новгорода, первым долгом очистил монастырские житницы и амбары, а затем принялся за окрестные деревни и села. Именем государя Дмитрия Ивановича у крестьян отбиралось все до зернышка, до соломинки. И крестьяне бежали к Новгороду: помогите, спасите. С каждым днем их прибывало все больше и больше.

Скопин призвал к себе братьев Чулковых, Гаврилу и Федора.

— Ну что, воины, надо как-то пугнуть этого полковника тушинского.

— Может, подождем шведов, — сказал Федор.

— Шведы, дай Бог, если к весне явятся. А этот чирий хутынский надо самим сбить попробовать. Вон на Торге сколько уж народу сбежалось, готовы на Кернозицкого хоть с голыми руками. Соберите их, вдохновите, скажите, что скоро-скоро великое войско подойдет. Велите тысяцкому вооружить их да и людьми помочь и — вперед.

— А если пустить полк Вышеславского, — сказал Гаврила.

— Воевода Вышеславский с полком мне нужен будет торить дорогу на Москву. С чего ради он должен за новгородцев драться? Пусть сами попробуют. Если уж сильно оконфузятся да потянут на хвосте Кернозицкого, тогда другое дело. А пока пусть сами промыслят. И скажут спасибо, что вас отпускаю.

Толпы сбежавшихся крестьян и впрямь были обозлены на поляков, не только ограбивших их до нитки, но и насиловавших их жен и дочерей. И единственно, что требовали они от новгородцев: «Дайте нам оружие».

В харалужном ряду[62] на Торге пришлось купцам закрывать, замыкать лавки — оружие тоже товар, а ну навалятся беглые крестьяне, крикнут: «На поток их!» И разграбят, растащат мечи и пищали, копья и луки со стрелами. В миг разорят.

Гавриил Чулков навалился на тысяцкого: «Вооружай людей, Новгород защитить хотят».

Федор Чулков, как мог, показывал крестьянам приемы пользования мечом и копьем.

— Ты нас не учи. Ты дай нам, а уж мы сами науку на рати достигнем. Не достанем железом, зубами загрызем.

Братья Чулковы по совету Скопина решили напасть на Хутынь ночью, надеясь крепко на внезапность, хотя и не исключали присутствие шпиона в Новгороде.

— До Хутыни пеши два-три часа ходу, — наказывал Скопин. — Как солнце закатится, так и двинетесь, к полуночи там будете. Подсыл-от не успеет сообщить, спать ляжет.

До самой последней минуты никому не сообщалось, в какой день и час выступит новгородский полк. В тот день никому с вечевой площади не велено было расходиться до вечера: «Для чего?» Отвечали: «Будем считаться».

Выступили в темноте и направились в Плотницкий конец, только тут многие стали догадываться, куда направляются: на Хутынь. Шли около трех часов правым берегом. Старались не шуметь, на закашлявшего нечаянно шипели как гуси: «Тиш-ш-ше ты, злыдень».

Едва замаячили Впереди монастырские постройки, Чулков велел остановиться и послал вперед охотников, приказав коротко:

— Уберите сторожей в воротах.

Но без шума это не удалось, кого-то там упустили и тот заорал благим матом:

— Рятуйте-е-е!

И тут уж, не слушаясь Чулкова, дружина его ринулась вперед к воротам, сопя и матерясь, обгоняя друг друга. И началась в монастыре беготня, крики, стоны. Откуда-то слышалась четкая команда:

— Панове, пли!

Сверкал огонь из пищалей, грохотали выстрелы.

И хотя мщение, клокотавшее в сердцах смердов, бесстрашно вело их на жестокую резню, воинское умение должно было одержать верх, а им совсем неплохо владели поляки. Пока крестьянин, которому посчастливилось где-то у сарая ухватить пана, с наслаждением душил его, а потом еще пырял много раз ножом, приговаривая: «Это тебе за женку, это за дочку», польский жолнер успевал пронзить шпагой трех-четырех нападающих, заодно и торжествующего мстителя.

Выбить поляков из монастыря не удалось. Новгородцы отступили, потеряв едва ли не половину.

К Кернозицкому притащили раненого смерда.

— Вот, ясновельможный пан, эта скотина изрезала ножом подхорунжего.

— Ага, изрезал. Ну и мы его на ремни пустим. Подвесьте-ка молодца.

Крестьянина, заломив руки за спину, подвесили под дубом.

— Ну как тебя-звать, скотина?

— Степан Липский, — прохрипел тот, отплевывая кровь. Знал смерд, что мучительный конец грядет ему, но столько было ненависти у него к полякам, что решил умирать молча, а если говорить, то как можно больше стращать и срамить ляхов.

— Скажи, Степан, кто это напал на нас?

— Это были цветочки, ясновельможный, ягодки вам впереди.

— Сколько войска в Новгороде?

— На вас на всех хватит. Царь-государь прислал главного воеводу, за ним тыщ тридцать идут. Со Швеции помощь не менее. Что? Не по нраву, сучье вымя. Погоди и тебя панская рожа вот так подвесят, ты еще поплачешь. Поплачешь кровавыми слезами.

Далее пленный начал поносить ясновельможного такими срамными словами, что Кернозицкий не выдержал и, забыв об обещанных ремнях, собственноручно проткнул срамослова шпагой. Чего и хотел несчастный Степан Липский. Царство ему небесное.

А через три дня в Новгороде стало известно, что поляки ушли из монастыря, осквернив церкви, спалив деревянные строения.

— Ну вот, — сказал Скопин Чулкову. — А вы расстраивались, что не выгнали их. Нагнали все-таки страху на ляхов. Судя по следам, Кернозицкий в Старую Русу наладился.

3. У стен Троицы

Трогательная встреча царицы Марины с царем Дмитрием, разыгранная на глазах всего тушинского воинства, весьма и весьма подняла престиж Вора. Раз царица обнимает, целует — значит, он и есть самый Дмитрий Иванович. Это для рядовых ратников и казаков. А военная верхушка — гетман, воеводы да и атаман Заруцкий хорошо знали, что это за царь. И если на людях являли ему должное почтение, то наедине могли и к черту послать.

Тушинский лагерь наполнялся вояками не по дням — по часам. Являлись казаки донские, запорожские, польские отряды. Одна из групп поляков решила провозгласить гетманом Меховецкого как старейшего сторонника царя.

Рожинский, узнав об этом, послал сказать претенденту: «Я убью тебя!» Меховецкий испугался и кинулся под защиту государя:

— Ваше величество, Рожинский мне угрожает.

— Не бойся, дорогой друг, я своих старых друзей не выдаю. Ты здесь в безопасности.

Но тут ворвался к царю гетман Рожинский с своими клевретами.

— А-а, вот ты где! — вскричал он. — Я тебя предупреждал, мерзавец, — и обернувшись к одному из своих слуг, приказал: — Убей его!

Меховецкий не успел даже и саблю из ножен выхватить, как тут же пал, пораженный шпагой в грудь.

— Что ты натворил? — вскричал царь на убийцу. — Я сейчас прикажу…

— Заткнись, сукин сын, — рявкнул гетман на царя, — пока я не снес тебе голову!

И царь заткнулся, на несколько минут он буквально потерял дар речи.

Нет, Рожинский не мог терпеть конкурентов. И поэтому едва лагерь начал окапываться и обустраиваться, он сказал Сапеге на военном совете:

— Предлагаю вам, Петр Павлович, идти к Троицкому монастырю и взять его, тогда Шуйский окажется в наших клещах.

— Вполне разумное решение, — согласился Сапега. — Падение Троицы будет сильнейшим ударом и по Москве, и по русскому православию. И я это сделаю, Панове.

Чувствуя и в Лисовском своего возможного соперника, Рожинский и ему нашел дело:

— Вам, полковник, я поручаю Суздаль и Владимир. На пути к ним помогите Яну Сапеге под Троицей.

— Я мог бы и один, — поморщился Сапега, — если б мне подкинули хоть сотню пушек.

— Сотню не найдем, а вот половину предоставим, — пообещал гетман. — Возьмете Троицу, вот там и наберете пушек сколько вам надо.

И хотя военный совет шел в присутствии царя, на него мало обращали внимания, а когда он пытался что-то подсказать, откровенно отмахивались: «Вы человек не военный, ваше величество. Сидите и слушайте».

Он сидел и слушал. И думал: «Вот как крикну сюда Будзилу с Гаврилой, да как прикажу вас всех за караул. Посмотрим, что тогда запоете». Но так лишь мечталось Тушинскому вору, он знал, что совершенно бессилен без поддержки союзников.

А гетмана Рожинского царь втайне даже побаивался; «Убьет он меня когда-нибудь, этот разбойник. Вон зенки пялит, ровно сверла в них». Поэтому всегда был с гетманом ласков и его величал только по имени-отчеству — Роман Наримунтович, хотя долго не мог запомнить отчество, больно мудреное было. Однако ничего, заучил.

Около 30 тысяч ратников — пеших и конных — увели Сапега и Лисовский из Тушина под Троицкий монастырь, а в лагере вроде и не убавилось. Словно образовалась под боком у столицы вторая Москва, беспокойная и задиристая. Стычки меж Москвой и Тушиным происходили почти беспрерывно, в основном на рубеже речки Ходынки.

Спокойной жизни у царя Василия Ивановича ни дня не было, да и ночами спал как на иголках. Впрочем, и другому царю — Тушинскому вору — несладко жилось. Нет, есть-пить ему хватало, но вот прежней воли, как на Северской Украине, уже не было.

С горя пить начал «царек» и однажды по пьянке осмелился даже нарушить договоренность с Мариной — прийти к ней на ложе только в Кремле. Явился ночью к ее домику, сорвал крючок с двери, ввалился в темную спальню.

— Кто там? — послышался испуганный голос царицы.

— Ваш муж, сударыня, — сказал он, налетев на кровать и упав на хрупкую Марину.

— Да как вы смеете, — пискнула та из-под тяжелого здорового бугая. — Я сейчас закричу, я сейчас позову…

— К-кричи, — пыхтел тот, сбрасывая портки и запуская горячие потные руки в сокровенные места царицы. — Ага-а-а… Все при ней, — бормотал он. — Счас мы распочнем, ваше величество.

Царица была в бешенстве от такой наглости, готова была убить нахала, но не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. И когда он «распочал» ее и рыча взялся за дело, Марина сдалась, а вскоре и сама вошла в раж. Что делать? И царица была женщиной, стосковавшейся по ласке. Тем более что новый муж оказался гораздо горячее и неистовее ее прежнего. Ублажил царицу, ублажил сверх меры. Кое-как до окончания добрался. И тут же, отвалившись к стенке, уснул.

Марина, удовлетворенная, насытившаяся, долго еще не могла уснуть. Лишь после третьих петухов забылась.

Вздрогнув, проснулась уже при свете дня, когда по груди скользнула ладонь мужа.

— Вы что? — пыталась возмутиться.

— А то, — отвечал он, опять наваливаясь на нее.

После уже, когда он стал одеваться, молвила с упреком:

— Вы нарушили данное вами слово.

— Какое слово?

— Ну что придете ко мне только в Кремле.

— Ах, милая женушка, до Кремля нам как до морковкиных заговен. А мы ж живые люди, должны, как и голуби, пароваться. Что ж, я, царь, должен идти к потаскухам? А? При живой-то жене. Да и ты, милая, стосковалась по мужику. А? Что скраснела?

— Перестаньте говорить глупости.

— Какие глупости, так меня стиснула, так бросала, аж…

— Подите вон, — с возмущением приказала царица, заливаясь румянцем. — Вон, и чтоб я вас больше не видела.

— И не увидите… — сказал он выходя и в дверях, обернувшись, усмехнулся: —…до вечера.

Днем не удержался, в обед похвастался Гавриле:

— Ныне обратал я наконец царицу.

— Ну и как? — осклабился Веревкин.

— Н-ничего. Думал, маленькая, выдержит ли?

— Хэх. Мышь копны не боится…

— Эта мышь оказалась великой мастерицей на ложе. Не ожидал даже.

К воротам Троицкого монастыря прискакал на взмыленном коне казак. Увидев в воротах служку, спросил:

— У вас есть воевода?

— Есть.

— Кто?

— Князь Григорий Борисович Долгорукий-Роща, а второй — Голохвастов Алексей.

— Проводи меня к первому.

Казак слез с коня, вел его под уздцы, шагая за служкой. У воеводской избы привязал к коновязи. Перекрестившись, взошел на крыльцо. Войдя в приемную, поклонился:

— Мне бы князя Долгорукого.

— Я слушаю тебя, — сказал воевода, сидевший у узкого окна.

— Григорий Борисович?

— Да.

— Князь, я гнал от самой Москвы, чтобы предупредить. Стерегись, на Троицу идут тушинские воеводы — паны Сапега и Лисовский.

— Ты как это узнал?

— Да я ж с имя иду и весь наш курень.

— Значит, и казаки идут на нас?

— Идут. Куда денешься, царю Дмитрию присягали, он и послал. Князь помолчал, кашлянув, спросил:

— Как тебя звать?

— Данила Перстень.

— Отчего ж ты, Данила, присягнув Дмитрию, решил изменить ему?

— Никак нет, князь. Не обижай. И не думал изменять.

— Ну вот прискакал же, предупредил нас насчет тушинских воевод.

— Так я заради православного святого нашего, отца Сергия. Грех ведь это — с его обителью воевать. Воеводы-то наши латинской веры, и промеж хлопцев наших слух прошел, что хотит Сапега с Лисовским по взятии Троицы осквернить мощи святого. Как? И сказать страшно, выкинуть на помойку. Рази мы, христиане, можем такое стерпеть?

— И ты решил предупредить нас?

— Рази я один, у нас многие недовольны. Мне сам сотенный велел: «Скачи, Перстень, предупреди, нехай запирают ворота».

— Ты побудь здесь, Данила, я пройду к архимандриту.

— Хорошо. Мне не к спеху, нехай конь трошки передохнет. — Троицкий архимандрит Иоасаф, седой маломощный старец, согнувшийся от преклонных годов, узнав в чем дело, вызвал своего служку Селевина:

— Ося, милая душа, добеги позови Голохвастова, Девочкина ну и дьякона Шишкина, ежели не занят.

Вскоре явились к архимандриту второй воевода Алексей Голохвастов, казначей Иосиф Девочкин. Дьякон Гурий Шишкин не смог, был занят по службе.

— Жаль, отца Аврамия нет, — вздохнул архимандрит. — На Москве он, при государе. Сказывай, Григорий Борисович, все послушаем, вместе и решим, как быть.

Князь пересказал все, что узнал от казака Данилы Перстня.

— А это не нарочитый ли подсыл от Сапеги? — предположил Алексей Голохвастов, втайне недолюбливавший князя, недавно заступившего на место первого воеводы, на которое целил Голохвастов.

Долгорукий с усмешкой взглянул в его сторону:

— Какая корысть Сапеге предупреждать нас о своем приходе? Я думаю, надо немедленно предупредить села Клементевское и Служню, чтобы жители бежали сюда под стены монастыря.

— Эдак, эдак, сын мой, — поддержал архимандрит.

— А куда мы денем столько народу, — сказал Девочкин. — Их ведь и кормить надо.

— Ах, Иосиф, милая душа, потеснимся, поужмемся, поделимся.

— Надо, чтоб всю живность и обилие везли сюда, — сказал Голохвастов. — Ничего бы не оставляли врагу. И хлеб, ежели немолоченый, тоже везли.

— Успеют ли, — вздохнул Долгорукий.

— Повелеть надо, а там как получится.

— Вот вы и займитесь этим, — сказал князь, — а я пушками да ратниками.

— Скоко у нас ратных-то? — спросил архимандрит.

— Человек семьсот, святый отче.

— Достанет ли столько?

— Маловато, конечно, но где взять? Буду к пушкам крестьян ставить, ежели что.

— Верно, — согласился Девочкин, — чтоб не зазря ели хлеб.

— А с казаком этим что решим? — спросил Голохвастов. — Отпустим? Али как?

— Это пусть он сам решает, — сказал Долгорукий. — Я его держать не стану.

— А ежели он Сапеге расскажет, что тут видел?

— Не думаю. У него, чай, не две головы.

— Его поблагодарить надо, — посоветовал архимандрит. — Он и впрямь головой рискует.

В избе казак сидя дремал, прислонившись к стене, но едва стукнула дверь за князем, открыл глаза.

— Ну что, Данила, архимандрит Иоасаф велел благодарить тебя за услугу. Ты можешь ехать.

— А нельзя ли мне остаться, князь? Я б тут у-вас по хозяйству, при конях бы.

— Оставайся. Я не возражаю. Но ведь если Сапега, не дай Бог, конечно, ворвется сюда, ты понимаешь, что тебя ждет?

— Он не ворвется, Григорий Борисович, попомните мое слово.

— Дай Бог, дай Бог. Ну а все же?

— И «все же» не ворвется. Наши казаки не позволят место святое латынянам взять. Вот увидите.

— А большое войско идет на нас?

— Большое, Григорий Борисович, поболе, пожалуй, тыщ двадцати.

— М-да. Трудненько нам будет. Ну да ничего, стены наши надежные, да и святой Сергий должен пособить нам. Ему сие не в диво и не впервой.

23 сентября 1603 года Сапега и Лисовский, имея войска более 15 тысяч человек, подступили к стенам Троице-Сергиевого монастыря. Воеводы верхами поскакали вдоль крепостных стен, приискивая позиции для пушек и выбирая удобные места для штурма.

Остановились на возвышенности против главных Святых ворот. Отсюда хорошо просматривались внутренние постройки в монастыре.

— Я думаю, — заговорил Сапега, — здесь, на возвышенности, мы установим главную батарею, чтобы она била прямо по дворам города. Видите, сколько там скопилось народу. Прекрасная цель для пушек.

— Да для пушек здесь самое выгодное место, пожалуй, — согласился Лисовский. — Но без штурма нам не обойтись. А для этого надо разрушить где-то часть стены.

— Какая высота их, как вы думаете?

— Не менее четырех сажен, а вот с той стороны и все семь будет.

— Я думаю, сегодня же надо начать подкоп вот под эту башню. Мы заложим под нее несколько бочек пороху, взорвем и через пролом ворвемся в крепость. Гарнизон наверняка невелик, мы его мигом сомнем. И крепость наша.

Они стали спускаться с возвышенности, и тут их встретили жолнеры, ведшие крестьянина.

— Вот, пан воевода, этот мужик ехал к монастырю с возом необмолоченной ржи.

— Кому ты вез рожь? — спросил Сапега.

— В монастырь. Настоятель велел везти все обилие.

— Вы чувствуете, полковник, — обернулся Сапега к Лисовскому: — Они готовятся к осаде. — Приказал жолнеру: — Найдите хорунжего Будзилу, пришлите ко мне. Ты с какой деревни? — спросил мужика.

— Клементьевский я.

— Так вот, воз твой с рожью уже наш. Он зачтется тебе в тягло его величеству.

— А кони?

— И кони тоже наши.

— Но как же я без них?

— А вот так. Ты вез хлеб врагам государя. Сам виноват.

Явившемуся Будзиле Сапега приказал:

— Возьми две сотни конных и немедленно по окрестным селам, — обернувшись к мужику, спросил: — Какие тут ближние деревни?

— Клементьевская, Служны, Деулино.

— Вот покажешь все хорунжему. А ты, Иосиф, все что съестное не успели вывезти, забирай для войска. Если кто будет утаивать и прятать, вешай прямо на воротах.

— А подводы?

— Подводы тоже у них бери. И скот с птицей волоки в наш лагерь.

Когда поляки подошли к Троице, к воеводе Долгорукому-Роще прибежал сторож.

— Григорий Борисович, явились, окаянные.

Князь направился к Пятницкой башне, взобрался на самую верхнюю площадку. Оттуда хорошо было видно происходящее окрест. Он видел двух конных, скакавших вокруг крепости, догадался: воеводы. Наблюдал, как волокли пушки на гору. Вскоре появился возле князя Голохвастов.

— Обкладывают нас, Григорий Борисович.

— Вы правы, воевода, обкладывают, как медведя в берлоге. Вы там говорили с крестьянами, кто желает из них сражаться?

— Да мужчины, почитай, никто не отказывается на стену идти. Оно и понятно, я сказал, что ратники будут лучше питаться, прямо из котла. Только просят поучить, как стрелять из пищали.

— Дело нехитрое, научим. Предупредите всех, чтобы не толпились на площадях, особенно днем. Более к стенам, а лучше по кельям хорониться, когда начнется обстрел. Для нас стены — главное спасение, гарнизон-то невелик.

— Ничего. С мужиками тыщи две наберем.

— Все равно у поляков раз в десять больше будет. Надо сказать архимандриту, чтоб велел священникам в проповедях говорить, что нас окружили латыняне, люди не нашей веры.

— А зачем?

— Как зачем? Этим предупредим предательство. Среди черни обязательно сыщутся готовые перебежать к врагу. А если будут знать, что там католики, еще десять раз подумают, прежде чем переметнуться к иноверцам.

— Вы правы, Григорий Борисович.

Через полторы недели начался обстрел монастыря, ядра, как и предполагал воевода, падали на площади у Успенского собора, разбивая брошенные там телеги и возы. Люди вместе с животными, лошадьми, коровами прятались в кельях, у стен. Службы в церквах не прекращались, хотя от грохота колебались огоньки свечей, дрожали иконы. Прилетело, ударившись о стену собора и расколовшись, полое ядро, в котором было обнаружено письмо, адресованное архимандриту Иоасафу. Старец, получив эту грамоту, сказал:

— Ося милая душа, прочти, пожалуйста, я ж плохо вижу ныне.

Служка взял ее, расправил на столе, разгладил ладонями, начал читать:

— Вы беззаконники, презрели жалованные милости и ласку царя Ивана Васильевича…

— Ох, и наласкал же он нас, — вздохнул Иоасаф. — А ты читай, Ося, читай.

— …забыли сына его, а князю Василию Шуйскому доброходствуете и велите в городе Троицком воинство и народ весь стоять против государя царя Дмитрия Ивановича и его позорить и псовать неподобно, и царицу Марину Юрьевну, также и нас. И мы тебе, архимандрит Иоасаф, свидетельствуем и пишем словом царским, запрети попам и прочим монахам, чтобы они не учили воинство не покоряться царю Дмитрию.

Селевин Осип кончил чтение, взглянул на владыку.

— Все? — спросил Иоасаф.

— Все, святый отче.

— Очини-ка, Ося, перышко, да садись к бумаге, кажна грамота ответа просит. Ответим.

Селевин старательно очинил новое гусиное перо, умакнул в чернильницу, опробовал на краешке полученной грамоты. Придвинул чистый лист бумаги.

— Я готов, владыка, сказывай.

— Пиши, Ося. Да ведает ваше темное державство, что напрасно прельщаете Христово стадо православных христиан. Какая польза человеку возлюбить тьму больше света и преложить ложь на истину. Как же нам оставить вечную святую истинную свою христианскую веру греческого закона и покориться новым еретическим законам, которые прокляты четырьмя вселенскими патриархами? Никак не можно свершить подобного святотатства. Написал?

— Написал, владыка.

— Прочти, может, я что-то упустил.

Послушник Селевин прочел написанное и высказал пожелание:

— Тут бы следовало, владыка, добавить несколько срамных слов.

Архимандрит тихо засмеялся:

— Ах ты, Ося — милая душа, какой бы я был пастырь, оскверняя уста срамными словами. Сие пристойно воину на бранном поле.

Стреляли по Троице с девяти мест, но в основном палили с Красной горы и палили днем. Ночью и поляки, и осажденные отдыхали, бдели лишь сторожа на стенах. Люди выползали из тесных, душных келий, с жадностью вдыхая ночной свежий воздух, варили сочиво, рубили дрова, запасали из колодца воду, резали скот для завтрашнего обеда и даже обмолачивали снопы, которые успели завезти в монастырь до прихода поляков.

Первый штурм предприняли поляки 13 октября. Они кинулись к стенам с южной и западной стороны.

Накануне, вдохновляя ратников на подвиг, Ян Сапега сказал им:

— Здесь, в Троице, накоплены огромные богатства, если вы завтра овладеете крепостью, они станут вашими. Вперед, ребята, государь благословляет вас и ждет вас с победой.

Около двух тысяч солдат, жаждавших поживы, кинулись к стенам с лестницами, только что изготовленными из сырого леса. Однако были встречены пушечным и ружейным огнем и еще на подступах стали нести потери. Ободряя себя криками: «Вперед! Вперед! Скорей! Скорей!», достигшие стены приставляли лестницы и карабкались по ним вверх, где их уже ждали с копьями и рогатинами защитники крепости. На головы атакующих летели камни, в глаза сыпался песок.

Князь Долгорукий-Роща, находившийся на западном фасе стены и командовавший ее обороной, внезапно закричал:

— Впустите хоть одного, мне нужен «язык».

Просьба воеводы была выполнена с лихвой, на стену «впустили» трех поляков, тут же их обезоружили, повязали.

— Вот вам «языки», князь, — сказал крестьянин Шипов, представляя пленных воеводе.

— Ведите их ко мне, — приказал Долгорукий.

— Слоба, — обернулся Шипов к товарищу. — Подсобляй.

И, подталкивая связанных поляков, повели их вниз, а там к воеводской избе.

Понеся немалые потери, поляки отступили, побросав лестницы и своих раненых. Их добивали, стреляя со стен, защитники. Били не только из ружей, но и из луков. Брошенные лестницы веревками затаскивали на стену: годятся на дрова.

Воевода Голохвастов, командовавший на южном крае стены, узнав о пленении «языков», пришел к Долгорукому. В передней увидел двух крестьян, охранявших пленных, прошел в красную горницу.

— Ну что, Григорий Борисович, вытрясли из них что-нибудь?

— Вытряс кое-что для нас весьма важное.

— Что?

— Дело в том, что поляки ведут подкоп под Пятницкую башню.

— Ого! Шустры, ничего не скажешь.

— Я думаю, надо их упредить.

— Каким образом?

— Ну во-первых, о том, что мы узнали о подкопе, не надо никому говорить даже из наших. Пусть копают поляки и думают, что мы не догадываемся. А когда подойдут к башне, вот тогда… Эй, кто там есть?

В горницу заглянул крестьянин:

— Мы здеся, князь.

— Кто?

— Я, Шипов, и мой шуряк Слоба.

— Вот что, Шипов, отведите пленных в подвал, пусть их запрут покрепче. А сами возвращайтесь, разговор есть.

Крестьянин ушел, прикрыв дверь. Долгорукий сказал Голохвастову:

— Вот так, Алексей, против нас действует около пятнадцати тысяч войска, более пятидесяти пушек. Чем дольше мы задержим их у Троицы, тем легче будет держаться в Москве государю.

— Оно бы ничего, Григорий Борисович, да уж очень много у нас нынче народу бесполезного скопилось.

— Имеешь в виду крестьян?

— Ну да.

— А куда ж их девать? Они, чай, наши, православные. Архимандрит распорядился и им отпускать хлеб из монастырских запасов. А вот эти два крестьянина, Шипов и Слоба, разве бесполезны? Они так дрались на стене славно, сам видел, ничем не хуже ратников. Вот и сейчас хочу им ратный урок учинить. Надеюсь, исполнят.

Первая неудача не обескуражила Сапегу.

— Ничего, — сказал он Лисовскому. — Это была разведка. Когда взорвем башню, устроим им хорошую кровавую баню. Архимандрита за его оскорбительный ответ повешу в воротах, сукиного сына.

— Он, пся кровь, достоин этого, — согласился Лисовский.

— Вы, полковник, можете следовать на Переяславль и далее на Ростов, я тут один управлюсь.

Честолюбив был Ян Сапега, очень честолюбив и славой победителя ни с кем не хотел делиться, оттого и поторапливал Лисовского в путь, хотя оправдывал это целесообразностью:

— Топчась здесь вдвоем, мы быстро оголодим местность. Так что, пан Александр, вам будет лучше поспешить на ростовские блины.

— Это верно, Петр Павлович, — вполне оценил остроумие Сапеги Лисовский и не остался в долгу: — Оставляю вам троицкие пироги.

— Спасибо, — усмехнулся Сапега.

Отправив Лисовского с отрядом на Переяславль, Сапега распорядился спешить с подкопом, велел копать его круглосуточно. Окончание его сулило победу и лавры победителя. Велел каждый день докладывать ему, сколько пройдено и сколько осталось до башни.

Каждый день, вылезая из подвала Пятницкой башни, Шипов отправлялся искать воеводу Долгорукого и, найдя, говорил коротко:

— Пока нет.

Для окружающих, если таковые оказывались возле князя, эти слова ничего не значили, но воевода знал точно: подкоп еще не приблизился к башне. И его ответ крестьянину был еще короче и загадочнее:

— Продолжайте.

И Шипов отправлялся в поварню, где по приказу воеводы ему выдавали «на четверых» горшок каши или другого какого варева. И Шипов шел в подвал под башню, где в темноте ждал его шуряк Слоба, с которым вдвоем они и наслушивали подкоп, по очереди отходя ко сну.

А поскольку для воеводы этот тайный сторожевой пост был наиважнейшим «ратным уроком», он и распорядился отпускать пищу сюда «на четверых». «Смердам там холодно, пусть хоть во чревах тепло будет», — рассудил князь.

И наступил день, когда появившийся в воеводской избе Шипов так сиял, что мог и не произносить никаких слов. Князь понял сразу и сказал присутствующим:

— Я отлучусь на часок, ждите меня, — и последовал за смердом.

Спустившись за ним под башню в сырое подземелье, где в честь прибытия высокого гостя горела свеча, Долгорукий, следуя знакам Слобы, приблизился к внешней стене и, приложившись ухом, услышал шум лопат.

— Сколько им еще? — спросил шепотом Слобу.

— Да еще шагов пять, а може, и меньше. — Махнув Шипову рукой: следуй за мной, князь поднялся на поверхность. Там уже сказал:

— Начнут бить фундамент, не мешайте. Я вам подкину еще с пяток человек.

— Григорий Борисович, а что, если мы пройдем по этому подкопу.

— Ну и что?

— Как ну и что? Мы бы там…

— Выбрось из головы, мы его завалим ихним же порохом. — Но как задумывал князь Долгорукий, ничего не вышло. Подкоп был окончен среди ночи, и Шипов сразу же воспользовался им, увлекая за собой всех помощников. Находившиеся в туннеле поляки не ожидали нападения и даже не были вооружены. Их порезали и прямо через них на коленях устремились к выходу. Он оказался у подножия Красной горы, на которой стояла основная батарея пушек. Прислуга после дневных трудов спала, оставив у фитиля одного караульщика. Он невольно подремывал, глядя на тлеющий огонек веревки, и вздрогнул, когда из темноты возник перед ним человек.

— Ты откуда? — удивился сторож.

— Оттуда, — ответил Шипов и ударил сторожа ножом под сердце. И тут же сунул подбежавшему Слобе дымящийся конец фитиля. — Ступай вон к той бочке, кинь и сразу отскакивай.

А сам бросился на другой край батареи.

Сильнейший взрыв на Красной горе, прогремевший среди ночи и взметнувший вверх языки пламени и густой дым, разбудил всех и в крепости, и в польском лагере. Осажденные торжествовали: так им и надо, еще не зная, как это случилось. В польском лагере начался переполох.

Всю батарею на горе разметало, из прислуги уцелело всего два человека, спавших не у пушек, а в стороне в кустах. Но и эти оглохли и ничего вразумительного сказать не могли Сапеге.

Закопченные, ободранные явились перед князем ратники, посланные в помощь Шипову накануне.

— Где этот чертов Шипов со своим шуряком? — закричал на них Долгорукий.

— Они погибли, Григорий Борисович.

— Как? Где?

— На горе. Они кинулись с фитилями к пороховым бочкам.

— Ах, сукины дети, — сказал воевода, но уже не с оттенком осуждения, скорее с восхищением. — Ведь я ж им… А впрочем, молодцы… какая жалость.

В тот же день, явившись в храм, воевода подал поминальный список священнику:

— Отслужи по героям, батюшка, панихиду.

— Надо вписать их имена, сын мой.

— Ах, отче, кабы знал, обязательно вписал. Ну да Всевышний ведает, он поймет. Отпевай.

4. Пленение Филарета

В Ростов Великий прискакал на взмыленном коне горький вестник. Въехав во двор приказной избы, он сполз с седла и направился к крыльцу. Там стоял с алебардой ратник.

— Мне бы воеводу Сеитова, — прохрипел приезжий.

— А что стряслось-то?

— Беда, брат, в Переяславль поляки пожаловали.

— Князь у себя, проходи.

Князь Третьяк Сеитов сидел за столом, когда в горницу к нему вошел пропыленный, уставший переяславец.

— Я гнал с Переяславля, князь, дабы предупредить ростовцев, что Переяславль заняли тушинцы.

— Вы сколько держались? — спросил Сеитов.

— Кабы так, — с горечью молвил гость. — Наши сразу, как только подошел Лисовский, положили оружие.

— Но почему? Неужели никто не возразил?

— Нас возражающих было меньше десятка, а тех тысячи. Они нас чуть не прибили. И я послан, дабы предупредить вас: готовьтесь, следующим будет Ростов.

— Велико ли войско у Лисовского? — спросил Третьяк.

— Не ведаю. Но, думаю, не менее пяти тыщ, а в Переяславле как бы не удвоилось.

— Отчего?

— Как отчего? Переяславцы тут же присягнули Тушинскому вору и уже оружием бряцают: идем на Ростов.

— Да-а, переяславцы издревле не любили ростовцев. Ну ничего, я встречу их в поле. Спасибо за предупреждение, братец. Ворочаешься назад?

— Нет. Не хочу служить Вору. Помирать буду с вами.

— Ну гляди. Я тебя не неволю. Как звать-то?

— Илья Назаров.

— Ступай в трапезную, Илья, скажи от меня, там покормят.

— Я пить хочу.

— Там и напоят, и накормят. А я к митрополиту пойду, предупрежу.

Ростовский митрополит Филарет, стройный, высокий и даже красивый мужчина, еще не старый, хотя и с окладистой бородой, много переживший, но еще не согнутый жизнью, встретил сообщение о переяславских событиях довольно спокойно.

— Ну что ж, и это переживем, сын мой. Что вы собираетесь делать, князь?

— Я хочу встретить их на поле ратном, владыка. За нашими стенами долго не усидишь.

— Ну что ж, похвально, сын мой. От воеводы я и не желал бы другого слышать. Помнится, вы славно воевали против первого Лжедмитрия.

— Да. Я тогда отбил у него три города: Лихвин, Белев и Волхов.

— Желаю вам таких же успехов против второго вора.

— Спасибо, владыка.

В это время до них донесся колокольный звон.

— Не иначе в вечевой бьют, — догадался Сеитов. — Кто им позволил?

А между тем на Соборную площадь бежали встревоженные люди. И когда князь Сеитов и митрополит пришли туда, там уже в сотни глоток решался вопрос: «Что делать? Куда бежать?»

На помосте рядом с тысяцким стоял, изгибаясь от собственного надрывного крика, какой-то купчик и держал речь:

— …Мы и дня не выстоим против переяславцев и тушинцев. Я предлагаю всем городом бежать на север в леса дремучие и там переждать беду.

— А что есть в лесу?! — кричал кто-то из толпы, перекрывая голос купчика. — Кору сосновую. Да?

— Надо на Ярославль иттить, — кричали с другого конца.

— Ага, тебя ярославцы с пирогами ждут.

Кто-то заметил подходивших князя с митрополитом, закричал:

— Вот пусть воевода скажет.

И по толпе пробежало искрой: «Воевода… Воевода… Воевода. Расступись!»

Толпа расступилась, пропуская к помосту князя Сеитова с митрополитом. Они вместе поднялись на возвышение. Воевода спросил тысяцкого:

— Откуда узнали о Переяславле?

— Сорока на хвосте принесла, — отшутился было тысяцкий, но увидя, что князь не намерен шутить, сказал серьезно:

— К купцу Данилову зять прибежал из Переяславля. Сказал: спасайтесь.

— А вы и в портки наложили?

— Так народ же, — оправдывался тысяцкий.

Сеитов подошел к краю помоста, оттолкнув купчика, молвил негромко:

— Отговорился, ступай.

Купчик быстро спустился по лесенке в толпу, смешался с ней.

— Господа ростовцы, — начал говорить Сеитов, дождавшись относительной тишины. — И не стыдно вам будет бежать от переяславцев? А? Это как же? Великий Ростов побежит от какого-то вшивого Переяславля.

— Так с имя же войско царя Дмитрия, — крикнули из толпы.

— Не царя, а вора Тушинского, господа ростовцы. Тем более позорно перед вором показывать тыл. Али вы забыли, где у копья убойный конец, или не знаете, с какой стороны заряжается пищаль, как истягивается лук со стрелой? Наконец, вспомните, кто я таков в вашем городе? Может, вы думаете, что вас на бегство благословит преславный митрополит Филарет? Так нет же. Только что митрополит благословил меня на ратоборство с ворами, и я поведу ростовских мужей на мужское дело. Мы встретим врагов в поле и победим, а если умрем, то с честью.

К концу речи воеводы площадь совсем затихла, и Сеитов, почувствовав перемену в настроении толпы, закончил приказом коротким, не терпящим и намека на возражение:

— Завтра мы выступаем, тысяцкому и сотникам озаботиться вооружением людей. Святой отец Филарет благословит нас на подвиг.

Назавтра, когда на площади собралось ростовское воинство, митрополит со всем клиром отслужил торжественный молебен, прося у Всевышнего удачи ростовскому полку. Сразу же после этого рать выступила в сторону ненавистного Переяславля-Залесского. Женщины, отирая слезы, с грустью провожали мужей, мальчишки бежали за полком до околицы. И еще долго махали с бугра вслед уходившим отцам.

Отойдя с войском несколько верст от Ростова, воевода решил устроить засаду и остановил полк. Собрал сотников для совета.

— Я думаю, сильно от города нам отдаляться нельзя, не дай Бог, они пойдут другой дорогой. Кто же тогда защитит Ростов?

Все согласились: действительно город теперь беззащитен, надо быть к нему ближе. Выбрав широкую прогалину, стали окапываться, в лесу рубили деревья, заваливая, загромождая стволами и кольями дорогу на подходе к прогалине.

Зарядили пищали и пушку, которую установили прямо на дороге, огородив ветками.

Князь отправил по Переяславской дороге разведчиков.

— Встретите их — немедленно назад да постарайтесь не объявляться им или того хуже в плен угодить.

И стали ждать. Весь день никто не появлялся. Ночью воевода не разрешил разжигать костры.

— Обойдетесь сухомяткой.

И ночь прошла в ожидании. Назавтра многие начали сомневаться:

— Да придут ли они? Может, и не думают?

Третьяк Сеитов кивал на Назарова, вот, мол, его спросите.

— Обязательно будут, — говорил Илья. — Если б не собирались, разве б я стал к вам скакать. Толи мне другой заботы нет. — И зять купеческий подтвердил:

— Переяславцы хотят взять на щит Ростов, отмстить за все прошлые обиды.

— Ты гля, с больной головы на здоровую, — возмущались ростовцы. Вражда между этими городами, зародившаяся несколько веков назад еще при удельных княжествах, не утихла и поныне. Не оттого ли они и разных царей признавали: переяславцы — Дмитрия, ростовцы — Василия?

Ожиданье — тягуче, ходьба — бегуча. Утомились ростовцы ждать и тогда уж, когда и ждать перестали, прискакали разведчики с тревогой: «Идут!»

Завалы из свежесрубленных деревьев могли помешать коннице или обозу с пушками, но не пехоте.

Лисовский, догадавшись, что враг близок, сразу распорядился коннице свернуть в лес и обойти препятствие.

— Ударите им с тыла, — наказал он казачьему атаману. — Пехота идет прямо.

Едва там в зелени завалов замелькали головы переяславцев, рявкнула ростовская пушка и тут же затрещали ружейные выстрелы. И теперь, как ни странно, именно завалы служили переяславцам хорошей защитой. «А-а черт, — изругал сам себя Сеитов. — Не надо было делать этого». Но вслух скомандовал:

— Быстро заряжай!

На заряжание пушки да пищалей уходит слишком много времени. И поэтому едва стихла пальба, переяславцы поднялись в рост и кинулись в атаку, крича на весь лес обидное:

— Ребята, бей вислоухих лапшеедов!

Худшего оскорбления для ростовцев было нельзя придумать, и они не побежали, а напротив, двинулись переяславцам навстречу: «Сейчас мы посмотрим, кто вислоухий».

Зазвенело, заскрежетало железо, взматерились супротивники, более поминая отчего-то бедных своих матерей, наравне с чертями и другими срамными кличками.

И ростовцы выдержали первый удар, мало того, заставили переяславцев попятиться, настолько разозлили их оскорбления.

— Ага, мокрохвостые, — торжествовали ростовцы. — Так кто вислоухий?! А?

Но тут раздался тревожный вскрик:

— Братцы! Сзади!

И ростовцы увидели, что в тылу их выскочили на дорогу конные и, потрясая саблями, мчались на них.

Князь Сеитов, поняв, что это верная гибель всей дружины, скомандовал.

— Ребята, на прорыв! — и выхватил саблю.

Ростовцы прорвались, прорубившись через казаков, потеряв едва не половину своих ратников, особенно пеших. На окраине Ростова воевода, сам раненный во время прорыва, собрал уцелевших:

— Деремся до последнего, братцы.

Три часа еще продержались ростовцы, сражаясь с далеко превосходящими силами тушинцев и переяславцев, вдохновляемые бесстрашным воеводой князем Третьяком Сеитовым.

В это время женщины и дети бежали в последние прибежища, толстостенные каменные храмы. Особенно много их набилось В Успенский собор под защиту митрополита Филарета.

Плач испуганных детей, крики женщин, рыдания заполнили гулкое пространство, храма. Чтобы хоть как-то умолить рассвирепевших врагов, уже начавших стучаться в двери храма, Филарет велел служке подать хлеб и солонку и, держа все это в руках, направился к дверям, уже трещавшим под ударами топоров. Он понимал, что это не спасет, что хлебом-солью встречают друзей — не врагов, и все же решился защитить людей своим саном и хлебом с солью, почти не надеясь на милость.

Двери затрещали, рассыпались, и перед рассвирепевшими победителями предстал высокий митрополит в сверкающей золотом ризе и митре с хлебом и солью в руках.

— За мной только женщины и дети, я умоляю вас…

Ему не дали договорить, выбили из рук хлеб, рассыпали соль, с злорадными криками стали срывать одежды, митру. И, наверно, убили бы, если б не явился между переяславцами хорунжий Будзило:

— Не троньте его! Он родственник нашего государя.

Но переяславцы не отказали себе в удовольствии напялить на митрополита татарскую драную шапку и потертый засаленный армячишко непонятного цвета от старости.

По приказу полковника Яна Сапеги, отданному заранее своему воинству, за «сопротивление законному государю» город был подожжен, а уцелевших жителей погнали к озеру Неро «сажать в воду», не щадя ни женщин, ни детей, ни стариков.

Ян Сапега достойно начинал свой кровавый путь по Русской земле, оставляя ей на века память о своем ясновельможестве. А пан Лисовский был достойным исполнителем этих людоедских приказов.

5. Упертые устюжане

Устюжна — невеликий город на реке Мологе — даже крепости своей не имеет. Основатели города рассуждали: «Мы за великими лесами, реками и озерами, ктой-то к нам сунется». Отчего и пренебрегли крепостью. А зря.

В державе началось такое, что у устюжан голова кругом пошла: Появился слух, что на Москве два царя образовалось. Был Василий Иванович и вот на тебе явился еще Дмитрий Иванович. Это что ж за порядок такой? Кому служить-то? И ведь спросить некого.

Воеводы нет в Устюжне, даже головы нет, хотя есть приказная изба, где сидит грамотей Алеша Суворов. Вспомнили про своего попа, позвали в приказную избу.

— Отец Саватей, кому многая лета поешь, ково во здравие поминать?

— Дык ясно кого, кому крест целовали — Василию Ивановичу.

Ну вот, сразу у устюжан прояснило, они под царем Василием Ивановичем. Но тут грамота из Вологды от воеводы Пушкина. Суворов тут же послал рассыльного Саву-хромого сзывать в приказную избу вятших людей, думать. Впрочем, если незваные явятся в избу — никого не выгонят, потому как в Устюжне любят думать всем миром, как говорит Сава: хором. Через какой-то час от рассыльного весь город знал, что пришла грамота аж из Вологды от самого воеводы Пушкина.

Желающих много сбежалось, в избе места всем не хватило, стояли на улице, топырили ладонями уши, чтоб слышать Алешин голос, читавший грамоту. Друг дружку пытали:

— Чего там? Об чем речь?

— Да вроде велит Дмитрию крест целовать.

— Вот те на! Мы, чай, не сумы переметные.

— Дык пишет, Ярославль уже присягнул ему, Костров вроде тоже.

— Что ни город, то свой норов, а Устюжна остается на чем стояла.

Горды устюжане, ничего не скажешь — мал золотник да дорог, им и Вологда не указ. В избе вятшие решают: как быть?

— Знаете, — говорит Алеша, — надо нам своего воеводу заиметь. Вот что значит грамотей, конечно, надо.

— Ну, конечно, на воеводу у нас никто не потянет, — сказал Богдан Перский. — А вот голову Устюжне надо.

И все согласились: Устюжне голова нужен, а уж воеводу где-нибудь выпросим.

Головой решили поставить уважаемого человека Солменю Отрепьева. Он было начал отнекиваться: не потяну я, не сумею.

Тогда Алеша Суворов предложил выбрать ему помощника:

— Давайте к Солмене присовокупим Богдана.

Перский согласился стать вторым головой, но изволил заметить:

— А знаете, Бог Троицу любит, давайте изберем и третьего. Нужен же нам грамотный человек.

И все поняли и единогласно проголосовали за третьего голову — Алешу Суворова. На что Сава-хромой тут же съязвил:

— Таперь начальство у нас навроде Змея Горыныча — трехголовое. — На это думцы снисходительно посмеялись: что, мол, с ушибленного взять, у этих рассыльных вечно язык наперед дела бежит.

Решено было первым долгом разослать грамоты — одну в Москву с просьбой прислать воеводу, вторую — в Вологду с ответом к Пушкину, третью — в Белозерье посоветоваться, как, мол, у вас? И четвертую — в Новгород к Скопину-Шуйскому просить у него подмоги и пороха.

Грамоты составляли три головы, Алеша Суворов писал. Ну в Москву ясное дело: «Нужен воевода, ратное дело разумеющий». В Вологду Пушкину, дабы не осерчал: «Грамоту вашу читали с Великим вниманием, спасибо, что не забываете Устюжну, о предложении вашем подумаем. В этом деле спешить — людей смешить». И не обидно и вроде с туманным обещанием: думаем. Сейчас Устюжне надо время выиграть. Прибудет воевода, пришлют помощь, порох, тогда устюжанам сам черт не брат.

А настрой у устюжан воинственный, тут же все кузнецы взялись оружие ковать, пищали ладить. Зимний день короток, потому и ночного времени прихватывают, при лучинах и факелах дубасят по наковальням.

Белозерцам, как ближайшим соседям, написали: «Мы все за Василия Ивановича. Если и вы за него, то пришлите нам подмогу. А вдругорядь и мы вас выручим».

Москва прислала воеводу Ртищева Андрея Петровича. И хотя пословица гласит: дареному кони в зубы не смотрят, устюжане решили посмотреть, кого там им Москва прислала. Попросили Андрея Петровича пушку зарядить и пальнуть из нее. Зарядил быстро и пальнул. Опять же пищаль дали: «А ну-ка из нее». И ее в два счета зарядил Ртищев и ворону, каркавшую на крыше, снял, от бедняги только перья посыпались.

— Меткач, — сказали устюжяне. — Нам такой воевода годится.

На общем сборе проголосовали единогласно. Однако, став избранным воеводой, Ртищев начал гонять устюжан, ко всем придираться:

— Почему у вас нет крепости?

— А на кой она нам?

— Как на кой? А враг придет, где в осаду сядете? На печках?

— Мы его к городу не подпустим.

Андрей Петрович только руками разводил:

— Ну и упертый же вы народ, устюжане.

Откликнулись на просьбу устюжан и белозерцы, прислали отряд в 400 человек под командой Фомы Подщипаева. Радовались устюжане:

— Ну теперь нас голыми руками не возьмешь.

Но Ртищев свое долбил:

— Поляки и литва в воинском деле весьма искусны, надо и нам сию науку осваивать.

Но ратные устюжяне не соглашались:

— А мы чем хуже, Андрей Петрович? На рати и научимся, — воинственно размахивали копьями, стучали саблями одну об одну, полагая, что этим нагонят страх на любого врага.

Но вот прискакал на мухортой лошаденке мужик с Батневки с новостью тревожной:

— Поляки идут, всех побивают, никого не щадят.

Посовещавшись с Подщипаевым, Ртищев решил вывести войско в поле и там встретить врага. Вывел. Исполнил, но ратники-устюжане, привыкшие все хором решать, подняли шум:

— Чего стоять без дела? Идем на Батневку, умрем за святую веру христианскую.

Ртищев жаловался белозерскому воеводе:

— Вот, Фома, я их драться веду, а они, вишь ли, помереть собираются. Ох, упертый народец.

Двинулись на Батневку и 5 января 1608 года под этой деревней и встретились с литвой.

Ртищев, носясь на коне вкруг войска своего, команду отдавал:

— Стройся ежом, ежом! Копейщики, вперед. Пищальники, пищали заряжайте! Фитили запаливайте!

Где ж их запалить на морозе? Пока кресалом искру на трут выбьешь, пока его раздуешь. А литва-то на конях уж вот она. От их сабель копья соломой ломятся.

Вмиг остался воевода без войска и без голоса, сорвал на морозе в бесполезном крике.

Прискакал Ртищев в Устюжну сам-пять, сполз с коня, вошел в приказную избу, увидел Змея Горыныча (т. е. Соломеню, Богдана и Алешу) да как заорет на них. А они и не слышат. Видят воевода в гневе великом, орет, аж жилы на шее вздуваются, а вместо крика шепот исходит. Алеша Суворов приблизился:

— Андрей Петрович, что с вами? — и ухо к нему поворачивает.

Змеей гремучей шипит ему Ртищев:

— Немедля крепость строить! Немедля!

— Но счас зима, что вы, — заикнулся Алеша.

Ртищев изо всей силы плетью по столу ахнул, словно из пистолета выстрелил:

— Крепость, я сказал!

Богдан Перский поинтересовался:

— А где войско наше, Андрей Петрович?

— Там, — указал вверх Ртищев, — куда ему шибко хотелось. У Всевышнего.

Все три головы Змея Горыныча рты разинули, наконец Соломеня вымолвил:

— Но такое войско…

— М-молчать! — зашипел на него воевода. — Дерьмо — не войско. Вы слышали, что я приказал? Немедленно, крепость!

Еще воевода Ртищев шепотом орал в приказной избе на Змея Горыныча, а уж вся Устюжна узнала: наших побили под Батневкой. Прибежавшие с воеводой рассказали.

И еще несколько дней тянулись в Устюжну уцелевшие, успевшие удрать в лес от занозистых польских сабель. Пробирались лесами, мерзли, голодали, надеялись дома отогреться, откормиться, отлежаться, наконец, на печках.

Ан нет. Застали Устюжну словно муравейник растревоженный. Город строил крепость. Все словно с ума посходили. И воротившегося, едва подкормив, тут же на дело гнали: «Какой отоспаться? Ты что, с луны свалился? Глянь на Андрея Петровича, он, воротившись, и часу не отдыхал».

Ртищева и впрямь не узнать было, почернел с лица, день и ночь носился по стройке, никому покоя и пощады не давал. Был безголос после злосчастной рати, но зол и даже жесток к нерадивым. Указывая кому-то, шипел:

— Здесь копай, отсюда и вон до туда.

— Андрей Петрович, земля-то железа крепче, ее…

Ртищев такому и договорить не давал, совал под нос кулак с плеткой и нес шепотом такой мат, что тот мигом все усваивал: разгребав снег, раскладывал огонь, оттаивал землю и долбил.

В лесу стучали топоры, визжали пилы, бревна свозили на площадь, где плотники рубили срубы будущих крепостных вышек, навесы, переходы, ворота.

Потеряв голос, Ртищев наконец-то обрел неограниченную власть, стал настоящим воеводой. Наученные первым поражением, устюжане слушались его беспрекословно. Наперво он приказал работать круглосуточно.

— Никаких снов, спите по очереди.

И упертые устюжане послушались, ночами работали при кострах. И скоро сами себе дивиться стали, когда увидели, что крепость растет не по дням, по часам, когда начали таскать с площади отесанные с зарубами бревна и стали их укладывать в срубы.

Не забывал воевода и о противнике, посылал каждый день за Батневку разведку, подсылов: «Как они там?»

— Андрей Петрович, пьянствуют оне.

— Ну и слава Богу, было б вино у нас, еще им бы добавил.

Подсылы сообщали: «Не хотят выступать, морозно очень».

— Ну и правильно, — шептал Ртищев, — какой дурак в морозы воюет.

В три недели, и именно в морозы, срубили устюжане себе крепость, установили на вышках пушки, натаскали на переходы камней, копий, стрел и даже куски льда колотого.

И тут еще радость. Из Новгорода Скопин-Шуйский прислал им сто ратников, а с ними десять бочек пороха. От радости или еще отчего у воеводы голос стал прорезаться. Вся Устюжна этому радовалась: теперь мы с воеводой.

1 февраля отец Саватей освятил крепость, все башни веничком окропил, а уже через день караульные с вышек увидали противника.

Первым на крепость ринулись казаки с татарами, с визгом подскакали, осыпали устюжан дождем стрел. Но с вышек рявкнули пушки, забухали пищали, свалив несколько удальцов.

Затащили в крепость одного раненого. Воевода сам его допрашивал:

— Что за войско явилось, кто командует?

— Командует пан Казаковский, а войско послано его величеством Дмитрием Ивановичем.

— Сколько вас в войске?

— Тыщ пять.

— Пушки есть?

— Есть.

— Сколько.

— Не считал, но не менее десяти.

— Ты сам откуда?

— С Дона.

— Чего ж тебя сюда занесло?

— Дык, говорят, неправильно царь сел.

— Царь в Москве, а ты-то тут зачем?

— Ну как? Велят же, попробуй ослушайся.

— Велят, велят, — рассердился Ртищев. — Вот велю тебя повесить, будешь знать.

— За что?

— За шею, болван.

Но вешать не стал раненого, приказал перевязать и кинулся на башню, начинался новый приступ. Теперь к стенам полезли пешие, у некоторых были и лестницы, этих встретили градом камней и кусками льда, нарубленного на речке. Палили с пищалей, стреляли из луков, бросали копья.

Заметив некую вялость приступающих, Ртищев приказал:

— Идем на вылазку. Скапливаться у ворот.

Сам спустился к воротам, оглядел сгрудившихся внизу вооруженных устюжан, вынул саблю.

— Ну с Богом, ребята. Отворяй ворота.

И эта неожиданно вырвавшаяся из крепости толпа, бряцающая оружием и орущая в сотни глоток, словно тараном пробила негустую цепь наступающих поляков и обратила их в бегство.

Воодушевленные первым успехом устюжане гнали врага более трех верст. Захватили пушку, подкаченную к крепости, но так и не успевшую выстрелить по вышке, на которую она была направлена. Пушкари убежали вместе с удиравшей пехотой.

Возвращались устюжане в крепость уставшие, но веселые. Катили с собой захваченную пушку и зарядные ящики с ядрами и пороховыми картузами.

Тут же в церкви состоялся благодарственный молебен перед чудотворной иконой Богородицы:

— Она, она пособила нам на супостатов.

Молились и просили ее на грядущее не оставлять их своей помощью в ратоборстве с басурманами и клятвопреступниками. Для устюжан изменившие живому царю и передавшиеся какому-то новому и являлись клятвопреступниками. От таких, конечно же, Богородица отвернется и обратит свой лик на тех, кто остался верен своей первой присяге.

И утром они снова отбивали очередной приступ и опять шли на вылазку, возглавляемые неугомонным Ртищевым. Удача им сопутствовала и на этот раз.

9 февраля поляки приступили к крепости уже с двух сторон. На стену и вышки поднялись уже и женщины помогать ратным отбивать врага. И даже отец Саватей, творя молитвы, явился на приворотную башню, вздымая над собой чудотворную икону Божьей матери, осеняя ею защитников: «Умрем за нашу заступницу!»

Одушевляемые присутствием Богоматери устюжане сражались с особым упорством, не жалея ни пороха, ни ядер, ни пуль, ни самих себя, словно это был их последний бой. Не догадываясь, что он действительно был последним.

Слишком много поляки потеряли уже здесь своих воинов, возле этой «ничтожной» — как выражался пан Казаковский — крепости.

Утро 10 февраля было тихим. Прождав до полудня, Ртищев отправил конную разведку в сторону польского лагеря:

— Постарайтесь разнюхать, что они там затевают.

Те скоро воротились с радостными криками:

— Они ушли-и-и! Бежали!

Были разосланы воеводой разведчики во все стороны, проверить, не заходят ли поляки с другой стороны. Но никто из них не обнаружил супостатов. Только теперь поверили устюжане в свою победу. И с этого дня каждый год 10 февраля отмечали этот праздник, совершая крестный ход с чудотворной иконой Богоматери — своей заступницы. Веря свято: она, она нас спасла.

А воевода Ртищев, вскоре докладывая главнокомандующему Скопину-Шуйскому о боях под Устюжной, резюмировал так:

— Упертые устюжане, заратятся — не удержишь.

6. Бунт в Москве

Тушинский вор перекрыл почти все пути подвоза продуктов в Москву. В то время как в Тушино торговля шла полным ходом и в лагере образовалось целое купеческое поселение, ввозившее на рынок все от хлеба, мяса, вина до великолепных скакунов и даже пушек и ружей, московские торжища хирели. Все дорожало. Столицу душил голод. Этим отчасти объяснялось массовое бегство москвичей в Тушино под высокую руку государя Дмитрия Ивановича от надоевшего всем Шуйского, которого уже кляли на каждом углу.

16 февраля 1609 года у князя Гагарина Романа Ивановича собрались заговорщики. Бояре сидели по лавкам, возмущались дружно: «До каких пор можно терпеть Шуйского?»

Все соглашались, что Надо гнать его с престола, что из-за него такая смута идет. Но как это сделать?

— Давайте послушаем Тимофея Васильевича, — сказал Гагарин и кивнул Грязному: — Говори.

— Я предлагаю завтра вывести на Красную площадь патриарха и потребовать смещения Шуйского.

— Гермоген не пойдет.

— Народ заставит, — сказал уверенно Грязный. — Куда он денется?

— А у вас уже есть подготовленные люди? — спросил Гагарин.

— Есть.

— Сколько их?

— Со мной приедет весь наш край. Человек триста будет.

— Триста маловато, — вздохнул Гагарин. — Ну я еще свою дворню пошлю.

— А думаешь, народ не сбежится? Все только и ждут сигнала.

— Я своих людей тоже приведу на площадь, — подал голос из угла Сунбулов. — Тимофей верно толкует: стоит начать. Когда Лжедмитрия свергали, тоже немного народу было, да еще ж поляки его охраняли. А с Васькой запросто управимся. Он всем уже осточертел.

— За него разве что Скопин заступится, — сказал Гагарин. — Тик он ныне в Новгороде сидит, шведов дожидается.

— Вот оно и хорошо, в самый раз Василия спихнуть.

— А кого на его место посадим? — спросил кто-то из бояр. — Мстиславского?

— Я говорил с Голицыным, — сказал Гагарин. — Он согласный вроде, хотя мнется.

— А чего мнется-то? — спросил боярин Крюк Колычев.

— Знаешь по поговорке: и хочется и колется… Но на площадь обещал прийти.

— Голицын любит чужими руками жар загребать. Если спихнем Шуйского, он в первых рядах будет. Вот почему он не пришел сегодня?

Колычев взглянул на Гагарина:

— Ты звал его, Роман Иванович?

— Говорил я ему.

— А он?

— А он говорит, не люблю по закуткам шептаться, вот на Красную площадь приду.

— Ну врет же, врет князь Василий. Он побоялся сюда прийти, чтобы не замараться, если нас здесь вдруг клевреты Шуйского накроют.

— Ну так как договариваемся, господа? — решил покончить с препирательствами Гагарин. — Начнем завтра?

— Раз подготовились, надо начинать, — сказал Грязный. — А то дождемся Скопина, тогда не получится.

— Будем уговаривать Гермогена, — насмешливо молвил Колычев. — Да ни в жисть не уговорим.

— Ну а что ж ты предлагаешь?

— Да прихлопнуть Шуйского и все дела.

— Ну, Иван Федорович, ты уж через край.

— Чего через край? Лжедмитрия ухлопали и все ладом получилось.

— Лжедмитрий — другое дело, Иван. Он польский ставленник был. А Шуйского мы сами избрали.

— На свою голову, — проворчал Колычев. — Как знаете, может на Маслену и удастся дело. Я только радый буду.

— Тут главное чернь зажечь, — сказал Сунбулов.

Колычев засмеялся:

— Чернь зажгется, Григорий Федорович, если ты ей винные подвалы пообещаешь.

— Нет, — возразил Гагарин. — О винных подвалах и заикаться не надо. Все дело прахом пойдет.

На следующий день с утра пораньше Грязный привел людей к Лобному месту, появились вскоре там Гагарин с Сунбуловым.

— Ну где они? — возмущался Грязный. — Вчера сколько их по лавкам у тебя сидело. А нынче?

— Да на языке все горазды, — согласился Гагарин. — А как до дела… Вот и Ваньки Колычева нет, а грозился: ухлопать, ухлопать.

— Слава Богу, кажись, Голицын пожаловал, — обрадовался Грязный, кивая в сторону приближающегося князя. — Здравствуй, Василий Васильевич, — приветствовал его издали. — А мы уж думали, ты не придешь.

— Как же не прийти, я ж обещался Роману Ивановичу. Ну чего стоим?

— Ждем народу побольше. Ныне суббота, должны сбежаться.

— На патриарха довольно будет и десятка. Давай, Тимофей, приглашай его.

Грязный едва удержался, чтобы не сказать Голицыну: «А ты чего не приглашаешь?» Сразу вспомнились и слова Колычева: «Голицын любит чужими руками жар загребать». Но не хотел начинать с препирательства.

— Хорошо, князь, но проводи нас через ворота.

Голицын проводил, сказав караульному:

— Это к патриарху, пропусти.

Но за Грязным не с десяток, а с полсотни побежало. Гермоген встретил делегацию грозно:

— Это еще что за комиссия?

— Святый отче, народ просит тебя на Лобное место, — сказал Грязный.

— Это еще зачем?

— Там узнаешь.

Патриарх возмутился таким ответом:

— Да как ты смеешь так со мной разговаривать? — воскликнул с гневом и даже посохом стукнул об пол.

— Ах, не хочешь по приглашению. Ребята, — обернулся Грязный к спутникам. — Помогите его святейшеству.

«Ребята» уже знали свое дело, налетели скопом на патриарха, ухватили под руки, отобрали посох.

— Вы что?! Вы что?! — возопил Гермоген. — Как вы смеете, злодеи?!

Но «злодеи» меньше его слушали, сами толочили патриарху:

— Народ зовет — идти надо, отче. Не отлынивать.

И потащили Гермогена силой, мало того, кто-то и толкал его в затылок: иди, иди. Старик хотел обернуться, увидеть этого богохульника, но ему не дали голову повернуть.

— Смотри под ноги, владыка, споткнешься.

Из собора вынесли, вытолкали в тычки Гермогена. Он понял, что будут так волочь и по Кремлю на позорище, оттого согласился:

— Ну довольно, злыдни. Вы мне у рясы рукав оторвали. Что у меня порхнет, че ли?

— Сам пойдешь?

— Пойду, конечно. Что я баран, че ли?

«Злыдни» отступились, и Гермоген потребовал вернуть ему посох.

— Зачем он тебе? Поди, драться хочешь?

— Дураки. Без посоха какой я пастырь?

Посох вернули, и Гермоген направился к Фроловским воротам величественным гордым шагом, как и положено святейшеству.

«Злыдни» смиренно следовали за ним, готовые в любой момент подхватить его снова под руки.

Думали, Гермоген может в воротах призвать на помощь караульных, но он проследовал мимо них молча, даже не ответив на поклоны.

Выйдя из ворот, он направился к Лобному месту, где стояли уже Гагарин с Сунбуловым. Толпа расступалась перед патриархом. Кто-то пытался благословение получить, его за полы оттянули: нашел время.

Гермоген неспешно поднялся на Лобное место и тут закричали из толпы явно подготовленные:

— Святый отче, до коих мы будем терпеть Шуйского?

— Чем не угодил он вам?

На это сразу не нашлось ответчика, потому заговорил Гагарин:

— Он тем не угоден народу, святый отче, что избран не всей землей, а своими потаковниками. И кровь христианская льется из-за него, недостойного. Нет счастья державе из-за него.

И тут закричали в толпе вперебой, добавляя царю непотребное:

— Он нечестивец!

— Он пьяница!

— Он блудник!

Гагарин с Сунбуловым переглянулись: кажись, через край перехватили. Шуйский и в холостяках обретаясь, никогда не блудил, а если и пил — всегда в меру. Ах, не об этом кричать надо. Но патриарх не упустил промашки заговорщиков:

— А ну скажите, с кем блудил царь? Молчите. А где видели вы его пьяным? Тоже сказать нечего.

— Он нас «в воду сажает», — попытался кто-то поддержать недовольство.

— Скажите, кого он посадил? Ну? Скажите же.

— Он тыщи пересажал, всех не упомнишь.

— Правильно, под Тулой бунтовщиков топил. Так что, он должен был их миловать? Они к нему убийц подсылали, что, ж он должен был с ними делать?

Нет, патриарха голыми руками не возьмешь, на любое обвинение он мгновенно ответ находит, попробуй переспорь такого краснобая. Подкован на все четыре. По его получается, что царь ни в чем не виноват, что нам его Бог послал, а божественный выбор терпеть надо, не роптать.

Даже грамота, написанная от полков с требованием переизбрать царя, не убедила патриарха.

— Не вы ли избирали Василия Ивановича и целовали ему крест, — гремел Гермоген с Лобного места. — А ныне хотите преступить через крест и меня, патриарха всея Руси, к тому наклоняете. Так нет же! Не будет вам на то моего благословения, не дождетесь его.

И с последними словами патриарх сошел с Лобного места и отправился восвояси. И никто уже не пытался его остановить, а тем более воротить назад.

Сунбулов с Гагариным были в некоторой растерянности. Так хорошо задуманное свержение Шуйского срывалось. Патриарх, с которого оно должно было начаться, переспорил заговорщиков и умыл руки.

— Где Голицын? — спохватился Гагарин. — Ведь он только что был здесь.

— Смылся, князюшка, — сказал Сунбулов. — Слинял, сучий потрох.

— Когда он успел?

— А черт его знает.

Понимая, чем для него может окончиться Масленица, князь Гагарин решился на последний отчаянный шаг.

— Православные, — закричал он. — Идемте к самому царю и потребуем добровольного ухода его.

— К царю! К царю! — завопили заговорщики, окружавшие Лобное место.

И хотя толпа уже собралась немалая, она почему-то не поддержала призыв и не кинулась вслед за заговорщиками во Фроловские ворота. Туда устремилось всего около трехсот человек, потрясавших кулаками и кричавших как заклинание: «К царю! К царю!»

Столь малое количество сторонников расстроило Гагарина:

— Ох, Гриша, кажись, проваливаемся.

— Не надо было в праздник-то зачинать, Роман. Ведь Масляна, до бунта ли?

Однако толпа, приблизившись к царскому дворцу, довольно дружно потребовала царя на суд. Многие думали, что Шуйский испугается, спрячется, как таракан, от народного гнева. Но он явился на крыльце в царском платье в шапке Мономаха с посохом в руке. Явился не жалким и испуганным, как ожидалось, а гордым И даже величественным. Стукнув посохом о гранит крыльца, вскричал гневно:

— Как вы смели явиться ко мне, когда я не звал вас?!

— Уходи, Василий, — закричало ему несколько голосов. — Уходи подобру, не мытарь народ!

— Это вы-то народ? — с издевкой сказал Шуйский. — Вы преступники. Можете убить меня, но я не оставлю престола. Я избран всей землей, только она вправе…

Шуйский говорил с одушевлением и, почувствовав колебание толпы, закончил с вызовом:

— Ну кто из вас готов убить русского царя? Иди же, смельчак. Вот он я. Иди!

Вызов был брошен. Смельчак не сыскался. Шуйский презрительно усмехнулся и, повернувшись спиной к толпе, неспешно удалился во дворец. Удалился, победоносно неся на голове шапку Мономаха.

Вернувшись к себе, он вызвал Воротынского:

— Иван Михайлович, возьми стрельцов и немедленно арестуй всех заговорщиков. В первую голову Гагарина с Сунбуловым. И к Басалаю на правеж.

Шуйский едва дождался вечера. Даже от блинов отказался.

— Но Масленица же, государь, — напомнил лакей.

— Успеем, помаслимся.

Воротынский прибыл вечером, развел руки:

— Все, государь, бежали.

— Как? Куда?

— К Тушинскому вору.

— Ах мерзавцы, ну хоть кого-то удалось взять?

— Взяли Колычева.

— Ивана? — удивился Шуйский. — За что?

— Он готовил покушение на тебя.

— Как? Иван Федорович Колычев-Крюк на меня? Да он же был мой лучший, преданнейший слуга.

— Был, Василий Иванович, а ныне стал враг. На Вербное собирался застрелить тебя.

На лице царя явилась горечь досады:

— Господи, кому же верить? Если самые верные… Послушай, Иван, он не мог этого замыслить один. Не мог. Вели пытать его, пусть назовет сообщников.

И Колычева в пытошной под Константино-Еленинской башней долго терзали и дыбой, и кнутом, и огнем. Никого не выдал Иван Федорович Колычев, никого не потянул за собой.

— Я один замышлял, сие, — хрипел он после очередной пытки. — Один бы и исполнил благое дело.

И лег под топор безбоязненно, благословляя своего избавителя, палача Басалая.

7. Можно начинать

30 марта светлым весенним днем наконец-то шведы пришли к Новгороду. Скопин-Шуйский, заждавшийся их, приказал встречать союзников салютом из крепостных пушок.

Командующий шведским отрядов Яков Понтус Делагарди, такой же высокий и статный, как князь Скопин, сразу понравился русским, по сему случаю Головин заметил:

— Ну с этим ты кашу сваришь, Михаил Васильевич.

— Почему так думаешь, Семен?

— Так не старье же. Такой же молодой и чем-то даже на тебя смахивает.

— Дай Бог, дай Бог. Но кашу-то варить с ним тебе придется, Семен Васильевич. Деньги-то при тебе.

— Да незачетных-то хватит, а вот на жалованье нехватка будет, придется собольими мехами отдавать.

— Наскребай, наскребай, Семен. И готовь письма к городам северным, в Соловки с требованием: слать деньги сюда для расчета со шведами. От моего имени составь, я подпишу. В первую голову Строгановым отправь, эти братья богатые, не откажут. И деньги, и ратников проси. С одними шведами мы Москву не освободим.

Первый шведский отряд был невелик — всего пять тысяч. Но Делагарди успокоил Скопина:

— Это первая ласточка, князь. Еще придет Зомме, приведет не менее десяти тысяч.

— Мы благодарны королю за помощь, — говорил Скопин, приветливо улыбаясь, хотя на сердце кошки скребли: «Где столько денег взять? Это тебе не устюжане, их иконой не вдохновишь. Только золотом».

День ушел на размещение воинства, приходу которого и новгородцы обрадовались: теперь есть помощь.

Вечером Скопин пригласил Делагарди к своему столу выпить по чарке хмельного меда. Тут же сидели Головин и братья Чулковы.

— Ну за союз, — поднял чарку князь.

— За союз, — согласился швед и засмеялся: — Вот бы ваш пращур Невский удивился, узрев такое. Он нас колотил, а вы на помощь зовете.

— Ну что ж, — отвечал Скопин. — Лучше дружиться, чем рубиться. А у Александра Ярославича другого выхода не было, вы же не с дружбой пришли. Верно?

— Верно, верно, — согласился Делагарди. — Вы правы, Михаил Васильевич. Позвольте я буду звать вас просто по имени — Миша, Михаил. Тем более что мы почти ровесники. Вам сколько?

— Двадцать три.

— Ну я немножко постарше, мне двадцать семь.

Выпили, швед, терзая пальцами жареный куриный бок, говорил:

— Мне Русская земля не чужая. Здесь мой отец погиб.

— Как?

— Да глупо, утонул в реке Великой.

— Давно?

— О-о, давно. Мне еще и двух лет не было. Я его и не помню. Мать рассказывала.

— Федор, разливай, — кивнул Скопин Чулкову. — Давайте помянем вашего батюшку, Яков.

— О-о, спасибо, князь Михаил. Это прекрасный обычай — поминать покойных.

— Пусть ему земля будет пухом.

— Ну, следуя правде, его вода взяла, — заметил Делагарди.

— Тогда пусть Великая станет ему лебяжьей периной.

— Вот так будет точнее, — молвил успокоенно сын Понтуса Делагарди, утонувшего еще в прошлом веке.

После второй чарки захмелевший швед разоткровенничался:

— Для меня к полякам свой счет, друзья. Я у них четыре года в плену отмотал.

— Надеюсь, больше не хочется, — улыбнулся Скопин.

— Шутишь, князь Михаил? Теперь буду с них должок вытрясать. С чего мы начнем?

— Я думаю, с Каменки. Но об этом лучше завтра, Яков Понтусович, на свежую голову.

— Вы правы, Михаил Васильевич. Продолжим беседу с Бахусом, наливайте. Хороша ваша медовуха.

Скопин-Шуйский знал, в каком отчаянном положении была держава, но своего нового союзника старался не посвящать в это, опасаясь отпугнуть от предстоящих нелегких ратных трудов.

К апрелю 1609 года ему помимо шведов удалось сосредоточить в своих руках и несколько русских отрядов.

Поэтому на следующий день, собрав у себя всех и расстелив на столе чертеж-карту, Скопин определял каждому отряду задачу.

— Первое и одно из главнейших направлений — юг, куда ушел Кернозицкий с своим отрядом. Сюда пойдут генерал Горн Эверт Карлович с шведским отрядом и Федор Чулков с русскими. Первой берите Старую Русу и приводите к присяге царю Василию Ивановичу, затем идете на юг в Торопецкий уезд. Здесь, в Каменке, стоит польский отряд Кернозицкого. Если вы его разобьете, то, я думаю, Торопец уже будет в наших руках. Поскольку Торопец стоит на пути из Польши в Москву, здесь мало заставить присягнуть царю Василию. Здесь придется тебе, Федор, остаться с частью отряда за воеводу.

— Хорошо, Михаил Васильевич, но, видимо, мне надо не просто отсиживаться?

— Конечно, тебе надо пресечь приток поляков к Тушинскому вору. И помогать окрестным деревням уничтожать польские отряды фуражиров-грабителей. Теперь вам, Федор Андреевич, — обратился Скопин к князю Мещерскому. — Вы поедете на Псков, там власть захвачена чернью, а потому город держит сторону Вора. И, конечно, вятшие очень недовольны этим. Вам надо в город отправить тайных подсылов, связаться с вятшими и помочь им войти во власть. Ну и главарей смуты, естественно, казнить.

— А шведов вы мне не придадите? — спросил Мещерский.

— Нет, Федор Андреевич, главные силы шведов во главе с Яковом Делагарди и со мной пойдут на Москву, она ведь, в сущности, в осаде. С юга к ней от Астрахани идет Шереметев, где-то в районе Ярославля нам надо соединиться с ним. Но первая наша главная цель — Тверь.

— Надо сначала взять Торжок, — сказал Семен Головин.

— Верно, Семен Васильевич, — согласился Скопин. — Торжок я велю брать Гавриле Чулкову. Кстати, Эверт Карлович, по взятии Торопца сразу выступайте на помощь Торжку, то бишь Чулкову.

— Хорошо, Михаил Васильевич, — кивнул Горн.

— Теперь, господа, мы не можем не воспользоваться победой устюжан, мы обязаны поддержать их. Это придется делать вам, Никита Васильевич.

— Я догадывался, что именно это вы поручите мне, Михаил Васильевич, — сказал воевода Вышеславцев.

— А как же? Вам надо потихоньку подступать к Ярославлю. Начнете с Пошехонья. Взяв его, пойдете на Рыбинск. Этим вы отрежете Вологду от Вора, и Пушкин там не удержится. Вологжане сами спихнут его. Им надо чуть-чуть пособить. Поляки своими грабежами и насилиями толкают крестьян на нашу сторону. И это надо учитывать, и эти отряды всячески поддерживать.

— Все это хорошо, — вздохнул Вышеславцев, — но на что эти ополчения содержать? Не грабить же, как поляки?

— Ни в коем случае. Поляки грабят — они в чужой стране. А мы? Каждого ратника должен содержать город, поставивший его. Вооружать, а главное, выдавать содержание денежное не менее чем на месяц вперед. Если такого содержания Не будет, наш ратник ничем не лучше станет поляка или казака. В этом берите пример с новгородцев, у них издревле вече определяет расклад на всех жителей, даже на нищих, кому и сколько вносить на содержание войска. Сейчас, когда казна державы пуста, только так можно выйти из тяжелого положения, земскими усилиями.

Делагарди, сидевший до этого молча, решил заметить:

— План ваш прекрасен, Михаил Васильевич, он направлен на скорейшее освобождение Москвы. Но, мне кажется, нам надо обеспечить и тыл свой.

— Уж не Орешек ли вы имеете в виду, Яков Понтусович?

— И его в том числе.

— На Орешек у меня уже определен воевода и отряд. Я здесь не хочу, по понятным причинам, говорить о нем. Чем меньше людей будет знать, тем лучше для дела.

— Ну что ж, я согласен с вами, — улыбнулся Делагарди. — Неожиданность всегда половина успеха.

Вечером за ужином, когда Скопин остался со своим шурином, спросил его:

— Семен, ты не догадываешься, кого хочу на Орешек послать?

Головин внимательно посмотрел в глаза князю и, прищурившись хитро, молвил:

— Меня, наверно.

— Умница. Сообразил. Ты ешь, ешь и слушай. Орешек, как ты знаешь, строили новгородцы, он на острове, стены высокие, почти неприступные. Его можно взять только хитростью. Сейчас лед сошел и Салтыков шлет во все стороны фуражиров и провиантщиков, гарнизону есть-пить надо, камень грызть не будешь. Так вот, ты в виду крепости не появляйся, не настораживай их. А разошли малые партии ратников по озеру и по Неве вниз. Захватив фуражиров, в лодии под сено попрячь больше оружных и пусть плывут к крепости. Хорошо бы две-три лодии шли с озера и снизу от Невы. На причале сходите, ворота отворены, никто не ждет вас. Как только будут захвачены ворота, вся дружина с озера должна нагрянуть на крепость.

— Почему с озера?

— Потому что оттуда идти по течению и, стало быть, скорость движения выше. Гарнизон там невелик, от силы полтысячи будет. Тебе двух-трех тысяч достанет, возьмешь новгородцев.

— А что делать с Салтыковым?

— Он — боярин, отправь в Москву, пусть его царь судит.

— Нижегородцы вон князя Вяземского повесили.

— Ну там другое дело, он с Тушинской ватагой осадил Нижний, сам на рожон лез. Попал в плен, нижегородцы решили без Москвы обойтись. Где-то и правы были. А я на Татищеве обжегся, более не хочу никому судьей быть, тем более над боярами да князьями.

— Но Татищева же не ты осудил, вече.

— Началось-то с меня. С вече не спросишь, а вот с себя спросить хотелось бы. Со своей совести.

— Если возьму Орешек, что дальше велишь?

— Оставишь гарнизон, назначишь какого-нибудь сотского за воеводу и сразу догоняй меня. И не забудь заставить их присягнуть Василию Ивановичу.

— Ну это само собой. А хитро ж ты придумал, Михаил Васильевич.

— То не я, Семен, то древние греки давным-давно придумали. А творить скрытно от врага Александр Невский заповедал. Так что нам есть у кого учиться. Была б охота.

8. Сражение на Ходынке

Патриарх Гермоген явился к царю в неурочный час, был он хмур и сердит.

— Что ж ты делаешь, Василий Иванович, под собой сук рубишь. На Торге четверть ржи уже по семи рублев. Кто ж сможет укупить ее?

— Но, святой отче, что я смогу сделать? Весь подвоз ворами пресечен.

— Ты царь али затычка в бочке, — гремел Гермоген, пользуясь отсутствием свидетелей. — Отвори Троицкие житницы, сбей цену хотя бы до двух рублев. Иначе вымрет Москва альбо утечет к Тушинскому вору.

— Как я могу тронуть достояние Троицы? Сбивать замки с житниц?

— Зачем сбивать? Троицкий келарь Палицын ныне на Москве, пусть отомкнет. У него, чай, ключи-то.

— А архимандрит Иоасаф, что он на это скажет?

— Они ныне в осаде, туда сейчас и пуда не привезешь. Так зачем же хлеб должен втуне лежать? Грех ведь это, Василий, при голоде хлеб придерживать.

«А ведь верно, келарь-то под рукой у меня», — думал Шуйский, но признать сразу правоту патриарха спесь царская не дозволяла. Напротив, хотелось за «затычку в бочке» хоть чем-то досадить Гермогену.

— Хорошо, я подумаю, — сказал Шуйский.

— Думать нечего, Василий Иванович. Надо переваживать Тушинского царя хоть в этом.

И это было обидно для Шуйского, что патриарх назвал «вора» царем. Али не ведает, что царь здесь, а там Тушинский вор.

— Хочу довести до твоего сведения, святый отче, что на Москве явился еще один патриарх всея Руси, — уязвил Гермогена Шуйский. Но оказалось, тот знал уже об этом.

— Это ты о Филарете, че ли?

— О нем, святый отче, о нем. Провозглашен в Тушине патриархом всея Руси. И службу служит.

— Я его не порицаю за это. Он силодером привезен, силодером возведен, в пику нам. Он страдалец, Василий Иванович, не соперник нам.

Не удалось царю расстроить патриарха, отметить ему «затычку в бочке». Терпел Шуйский Гермогена только за то, что тот поддерживал его всегда, предал анафеме в свое время Болотникова и всех его сторонников, и ныне в тяжелое время на миру первый защитник царя: «Такого Бог дослал нам, терпите, православные». Но наедине глаза в глаза ни разу слова доброго не сказал царю. Вот и ныне «затычкой» обозвал.

Взяв слово с Шуйского, что он заставит Палицына отворить Троицкие житницы, Гермоген собрался уходить уже и, благословив царя, спросил неожиданно:

— Поди, сердце на меня держишь?

— Что ты, отец святой, как могу я на своего заступника серчать.

— Тогда смири гнев и на Гагарина Романа Ивановича.

— Как можно, святый отче? Он на меня едва всю чернь не поднял. Успел бежать к Тушинскому вору.

— Бежал для твоей остуды. Вон Колычев не бежал и что?

— Ну Иван не отрицался, что убить меня хотел.

— Бог ему судья, Василий Иванович. А за Гагарина и я не впусте молвил. Он надысь прислал мне записку, просит заступиться за него перед тобой.

— Пусть ворочается, не трону я его. Ныне их «перелетов-то» сколь развелось. У меня жалованье получит и тут же чикиляет в Тушино, с Вора сорвет и, глядь, опять уж здесь мне с сапог пыль обметает. На всех сердиться сердца не хватит. Пусть ворочается князь Роман, не съем я его, чай, тоже рюрикова корня отросток.

И Шуйский сдержал слово, более того встретил князя Гагарина ласково, хотя и не удержался от легких попреков:

— Ну что, Роман Иванович, горек тушинский хлеб?

— Ах, государь Василий Иванович, он и здесь ныне не сладок. Дело вовсе в другом.

— В чем же?

— В том, что Тушинский вор и не царь вовсе.

— Эва, удивил Роман. Али не знал об этом?

— Знал. Но то, что увидел, развеяло все мои сомнения. Об этого так называемого царя паны разве что ноги не вытирают. Гетман Рожинский ему слова сказать не дает: тебя не спрашивают.

— Как же тогда он царствует?

— А вот так. Когда на людях перед чернью, паны его государем величают, а как войдут в избу, дармоедом обзывают. Всем правят поляки. Его именем правят.

— Что ж он тогда делает?

— В основном пьянствует.

— Да, тут запьешь. Меня хоть, слава Богу, воеводы слушаются. Большая сила у него?

— Сила большая, Василий Иванович, да уж очень бестолковая. Меж собой мира нет, бесперечь дерутся. Даже на своих фуражиров посылают роты.

— На фуражиров? Зачем?

— Усмирять. Те, собрав по деревням хлеб и фураж, отказываются везти в стан, сами на себя все тратят. Воевод не слушают. Токо силой их и гонят в Тушино. Скажу честно, государь, если б у них порядок был, они б давно одолели тебя.

— Ну это ты зря так думаешь, Роман, зря. У меня силы еще достаточно. А подойдет к Москве Скопин-Шуйский, так того вора Тушинского только и видели. Помяни мое слово.

— Дай Бог, дай Бог.

— А как там Филарет? Неужто служит Вору?

— Нет, государь, он служит православным, крестит, причащает, отпевает.

— Как ты, бежать не хочет?

— Он пленный, государь, за ним в десять глаз зрят. А потом, он мне сам сказал, хочет страдать вместе с паствой своей.

— Ну что ж, может, он и прав, — вздохнул Шуйский. — Я рад, что ты воротился, Роман Иванович. И теперь у меня просьба к тебе.

— Что просить? Приказывай, государь, я должен заслужить вину свою пред тобой.

— Взойди-ка ты, князь, на Лобное место да расскажи народу о том, о чем мне поведал. Ты самовидец, только что оттеля, тебе поверят. Может, кто надумал к Вору переметнуться, еще и подумает: надо ли?

— Хорошо, государь. Сейчас же исполню. А тебя предупредить должен. Рожинский готовится к большому сражению. Остерегись.

— Это верно, что Рожинский ранен?

— Да, еще в феврале в бою саблей ему едва руку не стесали.

— Надо б было голову ему стесать, злыдню.

Шуйский призвал к себе воевод Андрея Голицына, Ивана Куракина, Бориса Лыкова и брата своего Ивана Шуйского.

— Иван Семенович, — обратился царь к Куракину. — Как там идут дела с гуляй-городами[63], много ли настроили?

— Да уж с полсотни изготовили, государь.

— Мало.

— Да из-за дубовых досок задержка.

— Может, тогда из сосновых делать?

— Нет, Василий Иванович, сосновую доску и копье прошибет, а дубовую иную и пищалью не просадишь. Сосна разве что на крыши…

— Тогда ставьте на колеса санные гуляй-города.

— Токо что и придется робить.

— До Троицы неделя осталась. Как бы тушинцы не поперли на нас в праздник.

— С чего так решил, государь?

— Есть сведения, что Рожинский силы копит. А для чего? Ясно — для большой драки. Когда начнет? Когда наши напьются ради Троицы. Поэтому, Иван Семенович, подкатывай гуляй-города поближе к Ходынскому полю, определяй стрелков к каждой бойнице, загружайте боезапас, на них, отбирайте в катальщики самых здоровых и сильных парней, ну и, конечно, дегтя для смазки колесных осей не жалейте.

— Я думаю на нескольких «гуляях» пушки поставить.

— Попробуй, Иван Семенович.

В тушинском лагере шла лихорадочная подготовка к решительному последнему бою. Гетман Рожинский потерял покой, из Торопца явился побитым псом Кернозицкий с остатками отряда. Рожинский корил неудачника:

— Что ж ты, ясновельможный, стоял под Новгородом, а откатился аж до Москвы?

— Так там Скопин-Шуйский сослал столько войска, а тут еще смерды за вилы и косы взялись. Не хошь — покатишься.

За Кернозицкого вступился царь Дмитрий:

— Ладно уж, с кем не бывает. Вон Сапега с Лисовским полгода толкутся у Троицы, а проку? А Новгород посильней Троицы.

Примчался с Невы и воевода Михаил Салтыков, сдавший Скопину неприступный Орешек, всего-то сам-два.

— А вы-то как умудрились? — допытывался Вожинский, не упуская возможности съязвить: — Да и в портках припороли.

— Да нечистый попутал, — кряхтел Михаил Глебович. — Он же че удумал мерзавец, похватал моих фуражиров и на их ладьях к крепости ратников подкинул.

— У вас что, глаз не было? Вы что, не видели?

— Где увидишь? Где увидишь? В сено позарылись суслики. Знал бы я б, его зимой из крепости не выпустил.

— Он что? Скопин был у вас?

— Был зимой, просился в город с дружиной. Я не пустил, принял как человека, а он… Ну не гад ли?

Новости были невеселые, тревожные. Уже отпало Пошехонье. Скопин-Шуйский явно целил на Москву. Гетман Рожинский, собрав к себе воевод и атаманов, морщась от боли в незаживающем плече, метал громы и молнии:

— Это что ж творится? Один, потеряв половину отряда, прибежал да еще и сочувствия у царя ищет, другой прилетел вообще один, подарив крепость вместе с гарнизоном противнику. Два балбеса толкутся полгода у Троицы, не могут с монахами справиться. Что делать, ясновельможные, прикажете?

— Надо брать Москву, — подал голос Заруцкий.

— Верно, атаман. Но с кем? С этими битыми и без порток прибежавшими?

— Отозвать Сапегу от Троицы.

— Вы что, шутите? Раз уж он вцепился в нее, его не оторвешь. Или пока не возьмет, или пока ему зубы не выбьют.

— Тогда надо ждать Бобовского. Он где-то на подходе.

Последняя надежда тушинцев полковник Бобовский прибыл с большим свежим отрядом польских жолнеров. Еще не воевавший, но чувствующий себя уже победителем полковник, постукивая стэком[64] по голенищу сапога, спрашивал Рожинского:

— Ну-с, что тут у вас?

Гетман Рожинский, сразу невзлюбивший Бобовского, съязвил:

— У нас в портках квас, — и дождавшись, когда гость проглотит и переварит пилюлю, продолжил сухо по-деловому: — Мы должны в ближайшие дни захватить Кремль и низложить Шуйского. Если мы этого не сделаем, к нему подойдет с севера князь Скопин-Шуйский со шведско-русской армией. И тогда… Впрочем, об этом нельзя и думать. Вам, полковник, я поручаю начать сражение.

— Когда вы намерены начать? — спросил Бобовский.

— В Троицу. Да, да. Это самое удобное время, русские, как обычно, перепьются и их можно будет брать голыми руками. Вы сминаете первые заставы, и когда они побегут, мы пустим атамана Заруцкого с казаками, он дорубит бегущих. И путь будет открыт к сердцу Москвы.

— Вы не находите, пан Рожинский, что победителем окажется этот ваш атаман. Он на конях первым доскачет до Кремля.

— Допустим, — хмыкнул гетман. — А что вы предлагаете?

— Я полагаю, что первыми в Кремль должны войти мы — поляки, а не этот сброд.

— Я понимаю вас, пан Бобовский, но как это сделать практически? Сказать Заруцкому: доскачешь до Красной площади, жди нас, мы придем, в Кремль войдем. Так, что ли?

— Зачем вы так шутите, гетман. Вы же главнокомандующий, скажите ему, мол, будь в резерве и все.

— Ну что ж, это мысль. Резерв тоже необходим.

Полковник Бобовский точно с утра в Троицу напал на заставы русских за речкой Ходынкой и смял их. Как и предполагалось, они почти не отстреливались, многие были побиты еще во рвах, уцелевшие кинулись бежать. Ротмистр Борзецкий подскакал к Бобовскому:

— Пан полковник, надо конницу пустить, она на их плечах влетит на Пресню.

— Командуйте своей ротой, ротмистр, и не суйтесь с советами к старшим. Они бегут, гоните их сами да не обскачите свою роту, а то «на их плечах» в полон угодите.

Окрыленные первым успехом поляки гнали русских до истока Черногрязки. Здесь они встретили с десяток гуляй-городов, не успевших еще развернуться бойницами в сторону врага.

В одном из «гуляев» в темноте и полумраке стрелецкий десятский Ванька Стриж орал на переднего катальщика:

— Сысой, гад, повертай нас, повертай к имя.

— Колесо в яму попало, загрузло, — кряхтел катальщик Сысой. — Пусть Голяк на себя потянет.

— Иди в задницу, — кричал задний катальщик Голяк. — Сам влез, сам и вылезай.

— Чучелы! Обоим хари побью, — орал вне себя десятский, прижимая к плечу приклад самопала и пытаясь через узкую бойницу увидеть врага.

Снаружи доносился крик, топот сотен ног, мат. Именно по мату Стриж определял своих, потому и не дергал за крючок. Ждал, когда заругаются по-польски. И дождался. По стволу его самопала так чем-то ударили, что едва не выбили десятскому плечо. Именно в это время второй стрелец с самопалом и выстрелил. Коробка «гуляя» наполнилась пороховым дымом. Все закашляли. Стриж, кашляя и матерясь, дернул за крючок свой самопал, но тот не выстрелил.

— А-а, черт! Васька, дай другой, — крикнул Стриж, кидая самопал за спину.

— А что с ним? — спросил за спиной заряжающий.

— Черт его знает, наверно, кремень от удара вылетел. Давай вторую ручницу.

Приняв от заряжающего второй самопал, Стриж хотел высунуть его в бойницу, но в этом время в отверстие влетело с силой копье, едва не угодив в десятского.

— Ага-а, пся кровь, попались! — орал кто-то снаружи, пытаясь просунутым в бойницу копьем нащупать кого-нибудь живого. И зацепил-таки заряжающего, копавшегося за спиной десятского. Тот охнул, но доложил:

— Ванька, кремень на месте.

— Че ж она осекалась?

— Ты порох с полки сдул.

— Сдул?! Сбила какая-то сука.

— Так пали.

— Какое пали. Лях вон копьем шурует, того гляди зацепит.

— Так сломи его.

— И верно. — Стриж обложил ручницу, ухватился за древко копья и сломил его как раз о закраину бойницы. И тут же, высунув в бойницу ствол самопала, дернул за крючок. Грохнул выстрел. Попал не попал, никто не знал. Дым был и снаружи и внутри «гуляя». Но едва после грохота выстрела прорезался у стрельцов слух, как донеслось снаружи:

— Пан ротмистр, надо поджечь их.

— Успеем. Вперед! Вперед! Надо наступать.

Топот и крики стали отдаляться и десятский сказал:

— Карачун нам, братцы, ляхи наших поперли. Прогонят до Пресни, воротятся и поджарят нас. Сысой?

— Ну чаво? — отозвался катальщик.

— Поверни ты хоть нас туда в сторону Пресни, ведь ни черта ж не видать.

— Придется наружу лезть.

— Ну и вылезай.

— Пусть мне Голяк подсобит.

— Голяк, — позвал Стриж. — Ты слыхал? Вылазь с крепости, пособи Сысою поворотить.

— А если ляхи? — отозвался Голяк.

— Какие ляхи? Они вон наших по загривкам колотят.

Катальщики открыли свои лазы, выбрались наружу.

Натужившись, стали вытаскивать передние колеса своей «крепости» из ямы. Тут послышались голоса вылезших стрельцов из других «гуляев». И голос сотника Гаврилы Попова:

— Все, все наружу. Стриж, ваших тоже касаемо.

Десятский отодвинул запор верхнего лаза, откинул крышку, высунулся наружу:

— Ну что?

Попов командовал:

— Все, все наружу. Быстро ставим наши гробы вкруговую, тогда мы никого не подпустим. Скорей, скорей!

Повыскакивали из «гуляев» стрелки, остались внутри лишь передние катальщики, чтобы направлять и управлять своими «гробами».

Быстро, споро составили из гуляй-городов круг, залезли по своим местам и слушали крики сотника:

— Заряжайте все самопалы, не «подпускаем никого. — И действительно была выстроена полевая крепость, которая могла вести круговой огонь.

Устроив в бойницу свой самопал, Стриж говорил удовлетворенно:

— Теперь не подпалят, суки. Теперь зажигальницам не подойтить.

Заряжающий Васька брякнул:

— А если запалят, ох и хорошо гореть будем. Дай все ж разом.

— Заткнись, не каркай, — осадил его десятский. — Лучше порох прикрывай при стрельбе, поймаешь искру, всем «гуляем» на небо взлетим.

Стрелец, сидевший у другой бойницы, хихикнул:

— И сразу в рай всем гамузом.

И отчего-то захохотал весь маленький гарнизон гуляй-города, даже Стриж, ухмыляясь, бормотал снисходительно:

— Ну жеребцы стоялые, нашли время.

Однако полякам не удалось перейти Пресню, там их встретил полк Андрея Голицына, а с севера как раз в левое крыло тушинцам ударил полк князя Ивана Шуйского. И поляки, уже торжествовавшие победу, дрогнули и побежали назад в сторону Ходынки, преследуемые конницей Голицына. Шуйскому удалось отрезать целую роту поляков и пленить вместе с ротмистром, который отбивался от русских до тех пор, пока его не свалили с коня, зацепив алебардой.

Пану Бобовскому, гарцевавшему на сером в яблоках скакуне, никак не удавалось остановить бегущих. В бешенстве он даже замахнулся саблей на одного труса, но тот столь искусно отбил удар пана полковника, что выбил у него из рук саблю, порвав темляк.[65]

Обезоружив своего полковника, ратник тут же исчез, растворился в толпе бегущих.

А гуляй-города, оставшиеся у истока Черногрязки, уже выстроившиеся в круг, встретили бегущих поляков стрельбой и проводили так же.

Московские ватники, прогнав их за речку Ходынку, уже стали захватывать первые тушинские окопы и подошли к речке Химки.

Рожинский, поняв, что москвичи вот-вот ворвутся в лагерь, приказал наконец атаману Заруцкому вступить в бой. Тому удалось оттеснить царские войска за Ходынку. С обеих сторон было много убитых, раненых и пленных.

Полковник Бобовский, потеряв более половины своей пехоты, явился перед Рожинским даже без сабли, Гетман тут же съязвил:

— Если вы и впредь будете, полковник, отдавать орудие противнику, нам его не победить.

— Кто ж ждал, что у них конница, — оправдывался Бобовский. — Они навалились на мое левое крыло.

— А разве я не предлагал вам конницу Заруцкого?

— И потом, эти крепости на колесах, — мямлил Бобовский;

— Худому танцору, полковник, — туфли малы.

Это уже прозвучало оскорблением и если б еще утром гетман позволил себе такое в отношении ясновельможного пана Бобовского, то он наверняка бы вызвал его на поединок. Но теперь после такого конфуза да еще и потери личного оружия об этом не могло быть и речи.

Брат царя Иван Иванович, пересчитывая пленных поляков, обратил внимание на молодого шляхтича, сорочка которого была залита кровью.

— Этого ко мне доставьте, — приказал он сотнику.

— Зачем он вам, князь?

— Его надо лечить, а у меня хороший лекарь.

Так ротмистр Борзецкий попал в дом князя Ивана Шуйского.

Сразу же после размещения пленных поляков воеводы-победители явились во дворец. Царь не скрывал своего торжества и не скупился на похвалы:

— Ну молодцы, молодцы… Так говорите, до Химки догнали их?

— Да, — отвечал Голицын. — Если б не казаки, мы б весь лагерь захватили вместе с Вором.

— Ничего, ничего, придет князь Скопин, и Тушинскому вору конец грядет. Мы его на Красной площади принародно обезглавим. Сколько пленных взяли?

— Около двухсот человек, — сказал Иван Шуйский.

— Отлично.

— Но и наших же поляки не менее попленили. Надо бы предложить тушинцам размен.

— О размене пока рано говорить.

— Почему?

— Потому что имея столько пленных поляков, я могу начать с Рожинским переговоры.

— Ну смотри, тебе видней, — согласился князь Иван.

— Мне нужен из числа пленных человек, которому сами они доверяют. Доставь мне такого, Иван.

Явившись во двор, где под караулом находился полон, Иван Иванович обратился к полякам с краткой речью:

— Панове, мне нужен из вашей среды человек, которому вы все доверяете и готовы вручить ему свою судьбу. Выберите такого, я жду.

Пленные начали совещаться. Князь меж тем заговорил с начальником караула:

— Кормили их?

— Кормили злыдней.

— Что уж вы так о них?

— Да по-доброму посадить бы всех в воду. Меньше б хлопот и забот.

— Экий ты, братец, кровожадный. Убивать врага можно и нужно в бою. А пленных да безоружных ума много не надо.

К Шуйскому подошел белокурый поляк в довольно приличном кунтуше и, сделав неглубокий поклон, сказал:

— Я готов быть в вашем распоряжении…

— Ваше имя?

— Станислав Пачановский.

— Вами распорядится царь, пан Пачановский, едем к нему.

— Царь? — спросил поляк с удивлением.

Однако за дорогу до Кремля он успокоился и уже входил во дворец с достоинством делового человека. Выслушав представление брата, Шуйский спросил:

— Вы откуда, пан Станислав, родом?

— Я из Кракова, ваше величество.

— Мы даем вам возможность, пан Пачановский, искупить свою вину перед Россией и сослужить своей родине Польше.

— Я готов, ваше величество, — вытянулся поляк.

— Нам известно, что тушинским войском командует полковник Рожинский. Верно?

— Верно, ваше величество.

— Так вот, вы пойдете к нему и от нашего имени скажете, что мы готовы отпустить всех-всех поляков, плененных вчера и ранее, при условии, если они тут же уйдут от Вора.

— От даря Дмитрия? — попытался уточнить Пачановский.

— От Вора, Станислав. Никакой он не царь, он преступник. Так вот, мы хотим, чтоб поляки отказались служить преступнику.

— А если гетман откажется?

— Ну что ж. Это будет означать, что гетману плевать на судьбы поляков, оказавшихся в плену, что он намерен и дальше служить вору.

— А что тогда делать мне, ваше величество?

— Можешь остаться там. Но если ты честный человек, то должен вернуться и принести мне ответ, какой бы он ни был.

— Я вернусь, ваше величество. Я обязательно вернусь.

— Мы верим тебе, Станислав. Иван, озаботься, чтоб его пропустили через заставы туда и обратно.

Пачановский воротился через три дня. Усталый и мрачный. Представ перед царем, молвил невесело:

— Гетман Рожинский отказался принять ваше предложение, государь.

— Я ничего другого не ожидал. Почему же ты не остался среди своих, Станислав?

Пачановский вдруг выпрямился и сказал гордо:

— Для меня честь дороже жизни, ваше величество.

— Ну что ж, спасибо, братец, за службу. Ты свободен, можешь возвратиться к своим.

— Я не желаю туда возвращаться, государь.

— Хочешь остаться у нас?

— Да.

— Ты достоин лучшей участи, Станислав. Иван, — обратился царь к брату. — Ты там лечишь какого-то ротмистра?

— Да, государь. Ротмистра Яна Борзецкого. У него тяжелая рана.

— Ему, поди, там скучно одному-то. Вот возьми к себе пана Станислава. Поди, на княжеском подворье сытнее и почетнее будет.

— Хорошо, государь.

— И начинайте теперь с Андреем Голицыным переговоры о размене пленных. Им здесь под караулом жить невесело, да и нашим у них не мед.

9. Взятие Твери

Из-под Орешка вернулся Головин, сообщил Скопину:

— Орешек наш, Михаил Васильевич.

— А что кислый такой?

— Салтыкова упустил.

— Как же так, Семен Васильевич? В пути бежал, что ли?

— Да нет, еще там в Орешке. Посадил его за караул. А утром глядь: ни караульного, ни его.

— Понятно, Семен. Караулить заставил его же ратника. Верно?

— Верно. А как ты догадался?

— Тебе, Семен, надо было сразу сообразить, что ставить ратника караулить его начальника нельзя ни в коем случае. Он еще не успел отвыкнуть ему подчиняться.

— Я как-то не подумал. Гарнизон сразу присягнул Василию Ивановичу и вроде даже с радостью. Ну я и…

— Да черт с ним, с Салтыковым. Вот у князя Мещерского что-то не получается с Псковом. Придется отзывать. Надо идти на Москву.

После обеда в шатер к Скопину-Шуйскому собрались шведские военачальники Делагарди с Горном и русские.

— Господа, я решил отозвать отряд Мещерского от Пскова, дабы усилить нашу группу для похода на Москву.

— Это не очень приятно, оставлять за своей спиной врага, — заметил Делагарди.

— Я согласен с вами, Яков Понтусович, но у нас за спиной будет Новгород, кстати новгородцы помогали Мещерскому взять Порхов. И потом, Псковом владеет чернь, которая вряд ли рискнет выйти в поле, за стенами они храбрецы, а в поле… И они не решатся оставить вятших в городе, те мигом захватят власть. Нам надо пользоваться моментом. Гаврила Чулков набегом захватил Торжок, это, в сущности, под боком у Твери. А там с большими силами воеводы Зборовский и Шаховской, который был прощен государем и вот снова объявился против нас. У них более пятнадцати тысяч, они сомнут Чулкова, если мы не поможем ему. Поэтому немедленно Головин и Горн выступаете к Торжку на помощь Гавриле. На подходе свяжетесь с ним, чтоб ударить по полякам одновременно с двух сторон. Ты понял, Семен Васильевич?

— Да, — отвечал Головин. — Что тут непонятного.

— Мы с Делагарди с пушками и обозом выступаем следом. Я послал за князем Мещерским, надеюсь, он догонит нас если не в походе, то в Твери обязательно.

— Значит, от Торжка идем на Тверь? — спросил Головин.

— Да. Но без нас даже не пытайтесь, вас разобьют, рассеют. Мне это ненужно. Москва ждет нас, надеется. Я от государя получил письмо, он умоляет нас спешить, в столице голод. Тушинцы перехватили все пути подвоза продуктов. Я отправил письмо князю Пожарскому, попросил сбить тушинцев хоть с Коломенской дороги. Надеюсь, это поможет снабжению из Рязанской земли.

Но следовавшие к Торжку Головин и Горн пренебрегли советами Скопина-Шуйского, не послали к Чуйкову связного и верстах в пяти от города подверглись неожиданному нападению поляков. Сам воевода Головин, ехавший впереди русского отряда, едва не угодил в плен. Отбиваясь от наседавших жолнеров, русские отступили в Лес, и пешие ратники смогли из кустов открыть огонь из ружей и свалить трех поляков.

Подоспевший шведский отряд под командой генерала Горна не спешил ввязываться в драку, а тоже залег и открыл стрельбу по полякам. Причем, в отличие от русских, шведы били залпами, а главное, быстрее перезаряжали ружья.

Именно эту стрельбу услышал Гаврила Чулков, засевший с отрядом в Торжке. Он послал разведку выяснить, в чем дело? А выяснив, приказал:

— Бьем пана Зборовского по затылку, — и ударил в тыл полякам.

Догадавшись об атаке Чулкова со стороны города, Горн Повел в наступление шведский отряд, к которому вскоре присоединилась и дружина Головина.

Зборовскому пришлось отходить, тем более что отряд Шаховского, занимавший левое крыло, откровенно побежал.

— Ваши ратники, князь, хороши только с бабами воевать, — выговаривал Зборовский Шаховскому.

— Черт их знает, пан полковник, — оправдывался Шаховской. — Как заслышат свист пуль, так и бечь. Говорят: ее суку не вбачишь, куда встромится, а ну в лоб альбо в глаз. Оно и верно, пуля — не копье, рукой не отведешь.

Когда основные силы русско-шведского войска подошли к Торжку, от поляков уже и след простыл. Зборовский ушел в Тверь.

Дав ратникам несколько передохнуть накануне наступления, Скопин собрал воевод.

— То, что Зборовский ждет нас от Торжка, то не диво, надо ударить оттуда, откуда он нас не ждет, — говорил Скопин, клонясь над картой-чертежом. — Поэтому, Яков Делагарди, вы пойдете прямо на Тверь, я с русскими ратниками сделаю вот такой крюк и, зайдя к Волге повыше, перейду на ту сторону и оседлаю московскую дорогу, лишив поляков пути отступления. Судя по прошлым ратям, полякам не нравится, когда их бьют с двух сторон. Вот мы и ударим: шведы от Торжка, мы от Москвы.

— Желательно бы ударить одновременно, — сказал Делагарди.

— Правильно, — согласился Скопин. — Поскольку мой кружной путь окажется длиннее вашего более чем в два раза, я и выступлю на полсуток раньше вас.

— А я с кем иду? — спросил Чулков.

— Ты останешься в Торжке, Гаврила. — Если мы покинем город, его сразу же захватит какой-нибудь ясновельможный.

Переправлялся Скопин-Шуйский с войском через Волгу под сильным дождем. Зборовский, узнав о том, что шведы остались без русской поддержки, напал на них и имел в начале боя успех. Мало того, казаки, пущенные вдогон убегавшим, достигли шведского обоза и хотя владели им недолго, хорошо успели «почистить» его на глазах оконфуженных шведов.

Вернувшиеся в город с добычей казаки чувствовали себя победителями и наотрез отказались въезжать в крепость: «А чем мы там коней кормить будем? Коновязью? Нема дурных». Расползались по посаду, предлагая жителям задешево то добрые порты «зовсим неношены», то жупан, то сапоги «тилько шо стачаные». И конечно, спускали все не за гроши, которых у жителей давно не было, а за горилку, которая нет-нет да и оказывалась в какой-нито избе.

Зборовский убеждал Кернозицкого:

— Скопин что-то задумал. Но что? Надо, чтоб все-все собрались в единый кулак, тогда мы сможем противостоять ему. Велите казакам в крепость.

— Эге, пан полковник, они загуляли, им теперь никто не указ. Глядите за жолнерами.

Польские жолнеры были обижены: «Мы дрались, а казаки оторочились и лазили по избам, по подпольям, погребам, давно уже ими же и пограбленным: «Где водка? Давай водку, пся кровь!»

Как и сговаривались, Скопин с Делагарди напали на Тверь рано утром, когда едва начинало светать. Ударили с двух сторон. Озлобленные дневными неудачами, шведы без всякой пощады рубили и казаков, и поляков.

Зборовский, поняв, что при такой резне может оказаться без войска, приказал отходить вдоль Волги, велев Кернозицкому прикрывать отход.

— С кем прикрывать? — злился Кернозицкий. — Они все перепились.

Князь Шаховской еще с вечера выехал со слугами через Владимирские ворота и, миновав Загородный посад, поставил шатер у реки, напротив устья Тверды. Он понимал, что с таким воинством грабителей и мародеров крепость становится мышеловкой, а в случае пленения вряд ли Скопин простит ему вторую измену. И когда утром началось наступление шведско-русского войска, Шаховской не стал испытывать судьбу, свернул шатер и направился в сторону Москвы. Дабы не обвинили в трусости, ехал не спеша, однако вскоре стали догонять его разрозненные группы польских вояк, кричавших со страхом:

— Скопин на пятках! Скопин сзади!

Пришлось и Григорию Петровичу ускорить свой бег, подумывая где-нито свернуть с московской дороги, на которой рано или поздно его может догнать-таки царский племянничек.

Разгром группы Зборовского действительно открывал дорогу на Москву, и князь Скопин-Шуйский мог бы торжествовать победу, если б не явилось тому серьезное препятствие с самой неожиданной стороны.

Вечером догнал его Головин и оглоушил новостью:

— Шведы отказываются воевать.

— Как? Почему?

— Они требуют плату за прошедшие два месяца.

— А что Делагарди?

— Что Делагарди? Он, конечно, на их стороне.

— Где же он?

— Не горюй, скоро явится. И Делагарди, и Горн с кучей офицеров. — Действительно, уже в темноте в лагерь Скопина явилась группа шведских офицеров во главе с Делагарди и Горном. Князь приказал Кравкову:

— Приглашай, Фома, всех в шатер.

Вошедшие тесной группой столь сильно подвигли воздух в шатре, что едва не затушили свечи.

— Прошу садиться, господа, — предложил князь, совершенно не подумав, где гости рассядутся.

Сидячие места у скрипучего столика нашлись лишь для генерала Горна и Делагарди.

— Мы пришли с ультиматумом, князь, а не в гости, — сердито молвил стоявший впереди плотный офицер. Скопин взглянул на Делагарди:

— Яков Понтусович, может, вы объясните?

За время совместного похода Делагарди столь сдружился с князем, что, видимо, не хотел сам огорчать его:

— Пусть говорит капитан Гесь.

Этот самый «плотный офицер» и оказался Гесем.

— Князь, — продолжал он решительно, — мы отказываемся воевать бесплатно.

— Но я плачу вам по мере поступления денег, господа.

— Последняя оплата была в апреле, а сейчас уже июнь кончается. Извольте рассчитаться с нами за эти два месяца.

— И за обоз, — подал голос кто-то из сзади стоявших.

— Да и за обоз наш тоже.

— За какой обоз? — удивился Скопин.

— Во время наступления на Тверь казаки Зборовского пограбили наш обоз.

— Но, господа, не я же должен охранять ваш обоз.

Но капитан Гесь оказался упрям.

— Обоз пограблен на Русской земле, — чеканил он. — И русские должны нам возместить убытки.

Скопин-Шуйский понял, что надо хоть в чем-то уступить союзникам, тем более что сам чувствовал себя виноватым в задержке жалованья.

— Хорошо, господа, первый же обоз, отбитый у врага, будет вашим. — Он видел, как разгладилось лицо у Делагарди, и понял, что Якову понравился ответ князя.

А капитан Гесь, видимо заряженный шведским офицерством на решительные действия, чеканил далее:

— Итак, князь, бесплатно мы воевать не будем. Мы не сделаем и шага без полного расчета с нами звонкой монетой, а не рухлядью, как это в последнее время вы практикуете. А до расчета с нами будем вынуждены жить за счет местного населения.

— То есть грабить? — нахмурился Скопин. — Тогда чем же вы будете отличаться от поляков?

Но расходившийся «плотный капитан» бил уже наотмашь:

— На это нас толкаете вы, князь Скопин-Шуйский.

— Все? — холодно спросил Скопин.

— Все.

— Вы свободны, господа. И вы правы. Я рассчитаюсь с армией, чего бы это мне ни стоило.

Офицеры вышли, поднялся за ними и генерал Горн.

— Вы ничего бы не хотели добавить, Эверт Карлович? — спросил Скопин.

— Я б только хотел просить у вас извинения, Михаил Васильевич, за столь хамское поведение моих офицеров.

— Благодарю вас, генерал.

Горн вышел, Делагарди остался и, кажется, не собирался уходить. Наконец Скопин не выдержал:

— Яков Понтусович, наверное, у вас что-то есть ко мне? Так говорите.

— Мне так не хотелось вас огорчать, Михаил Васильевич.

— Благодарю вас за ваше нехотенье.

— Но придется.

— Валяйте, Яков Понтусович, уж заодно.

— Вы должны, Михаил Васильевич, немедленно исполнить договоренность с нашим королем.

— Вы имеете в виду Корелию?

— Да, Михаил Васильевич. Ваша несостоятельность перед моими балбесами ничто по сравнению с несостоятельностью перед королем. Если его величество объявит об этом, мы будем вынуждены оставить вас. Более того, я не могу ручаться за своих, что они не наймутся к польскому королю и не станут воевать против вас.

— Неужели это возможно, Яков?

— Где корысть застит глаза, Михаил Васильевич, там все возможно.

— Неужли вы, Яков, пойдете против меня?

— Я нет, конечно, но они смогут. Поэтому я умоляю вас, Михаил Васильевич, собирайте скорее деньги, рассчитывайтесь с ними, и тогда уж я заставлю их лбами пробивать дорогу на Москву.

После всего случившегося Скопин направился вдоль Волги в Калязин, написав в пути письмо царю, в котором оправдывался в своей медлительности:

«…в деньгах столь великая нужда, государь, что и сказать не умею. Отправил именем твоим требования по монастырям, когда-то они еще будут. Подвигнуть шведов к ратному труду токмо этим и можно, даже уже от рухляди нос воротят, серебряного звона алкают.

Не война — торговля. Король шведский тоже в великом нетерпении, не успел одарить нас союзом, как уже и отдара требует. Придется уступить ему Корелу, деваться некуда, государь.

Днями пошлю туда дьяка Семена Сыдавного, Бориса Собакина да Федора Чулкова, пусть отдают, а заоднемя может договорятся еще войска нанять. Уступать-то Корелу с запросом велю.

Денег, государь, у тебя просить не смею, знаю: в казне пусто. Но если пришлешь людей, не откажусь».

В Москву с письмом государю поскакал Елизарий Безобразов.

Уже из Калязина отправил Скопин письмо Делагарди, в котором просил прислать к нему офицера Христерна Зомме, в воинском деле весьма искусного, дабы мог он обучать русских крестьян доброму бою и владению холодным оружием и огненным.

Яков Делагарди не смог отказать своему другу князю Скопину-Шуйскому в этакой безделице — прислал Христерна Зомме с полным набором оружия: от копий до пищалей, с запасом пороха и свинца.

А денег все еще не было, и шведы не двигались.

10. Король в поход собрался

Александр Гонсевский, воротившись из Москвы и представ перед королем Сигизмундом, убеждал его:

— Ваше величество, власть Шуйского в Москве висит на волоске, стоит вам ступить на Русскую землю, как все бояре примут вашу сторону.

— Но отчего тушинцы никак не могут порвать этот «волосок»?

— Оттого, что в Тушине самозванец, которого москвичи иначе не называют как Вором. И менять даже ненавистного Шуйского на Вора не хотят. Они хотят видеть на престоле вашего сына Владислава.

— Ага. Чтоб поступить с ним как с Лжедмитрием. Так я что? Враг своему сыну?

— Ах, ваше величество, Лжедмитрий оказался слишком легкомысленным и открыто попирал русские обычая даже на свадьбе. Мало того, потакал иезуитам и католикам, а русские очень болезненно воспринимают неуважение к их вере — православию. Если вы решитесь идти на Русь, то главное, что должны пообещать русским, — свободное отправление их религиозных обрядов. И тогда успех вам будет обеспечен.

— Вы так думаете, пан Гонсевский? Лишь в этом дело?

— Я убежден в этом, ваше величество.

— Хорошо. Я подумаю, пан Александр. Благодарю вас за вашу верную службу там в Москве.

— Я исполнял свой долг, ваше величество.

— Вот видите, вы исполнили, а Олесницкий? Он в Тушине и служит этому Вору.

— Уверяю вас, ваше величество, он попал туда не по своей воле. Он возвращался с Мнишеками, а их захватил Зборовский и пленил заодно Николая Олесницкого.

— Но вот вы же не попали в плен.

— Я выехал раньше, ваше величество. И Николаю говорил, что с Мнишеками ехать опасно, за Мариной наверняка будет погоня. Он сказал: обойдется. Но не обошлось. Но я думаю, ваше величество, его присутствие в Тушине вам может пригодиться.

— Каким образом?

— Если вы двинетесь на Русь, через Олесницкого вы можете отозвать всех поляков из Тушина под свои знамена.

— Вы, пожалуй, правы, пан Александр. Иметь своего резидента в Тушине тоже не плохо. Еще раз благодарю вас за интересный разговор, пан Гонсевский. — Король поднялся с кресла, и Гонсевский понял, что аудиенция окончена. И откланявшись, удалился.

Послу, вернувшемуся из Москвы и сообщавшему очень ценные сведения, король не захотел говорить твердо: да я готовлюсь идти на Русь, хотя и не отрицал такого решения. Это надо обсуждать уже с военным человеком. И поэтому, вызвав адъютанта, Сигизмунд приказал ему:

— Скачите к коронному гетману Жолкевскому, скажите ему, что я хочу его видеть завтра после обеда.

Адъютант знал о неприязненных отношениях короля с коронным гетманом, и, видимо, на лице его Сигизмунд прочел тень легкого удивления или сомнения, потому повторил с раздражением:

— Да, да, коронного гетмана Жолкевского Станислава Станиславича.

— Слушаюсь, — отвечал адъютант и, щелкнув каблуками, вышел, забыв повторить приказание короля.

«Всякая букашка сует нос в мои взаимоотношения с гетманом», — подумал Сигизмунд.

Они, увы, действительно недолюбливали друг друга, хотя делали, в сущности, одно дело, заботились о могуществе Речи Посполитой, о ее интересах. И когда в 1607 году вспыхнул рокош против короля, возглавляемый Зебржидовским Николаем, именно Жолкевский встал на сторону Сигизмунда и в кровавой битве под Гузовым наголову разгромил мятежников. А Зебржидовского доставил во дворец к королю в оковах.

— Вот, ваше величество, главный рокошанец, делайте с ним что хотите.

Сигизмунд, едва удерживаясь от желания дать своему заклятому врагу пощечину, молвил как можно спокойнее:

— Четвертовать мерзавца, — и удалился.

Но накануне казни главного рокошанца Жолкевский, придя к королю, попросил:

— Ваше величество, я прошу отменить казнь Зебржидовского.

И королю, скрипя сердце, пришлось удовлетворить просьбу коронного гетмана. Куда денешься — победитель. «Впредь не надо сообщать день и час казни, — решил для себя на будущее Сигизмунд. — Слишком много у врагов высоких доброжелателей».

Вечером король призвал в свой кабинет сына. Когда Владислав вошел и поздоровался, Сигизмунд, занятый бумагами, молча кивнул мальчику на шахматный столик. Тот прошел к столику, присел возле и стал расставлять фигуры. Сигизмунд, с нежностью глядя на белокурую голову старшего сына, думал: «Господи, какой из него царь. Да они там съедят его и не подавятся. Нет-нет, нельзя его отдавать на Москву. Вот если самому…»

Король, подписав наконец последнюю бумагу, прошел к шахматному столику.

— Ну что, сынок, сыграем?

— Сыграем, — привычно ответил мальчик, выставляя два кулачка с зажатыми в них пешками. — В какой руке?

— В левой.

Владислав разжал кулачок, в левой была черная пешка.

— Ну что ж, начинай, — сказал Сигизмунд.

Мальчик сделал ход королевской пешкой, освобождая путь королеве. Черные зеркально повторили этот ход. Сигизмунд никак не мог полностью отдаться игре, хотя за прошлое поражение ему хотелось взять реванш. Мысли все время возвращались к Москве: «Шуйский призвал на помощь шведов, значит, дела его совсем плохи. Но ведь он же знает, что шведы — заклятые враги Речи Посполитой. Выходит, он лезет в ссору со мной. Для меня это прекрасный повод объявить ему войну и отобрать наконец Смоленск, а Москва сейчас, как никогда, ослаблена смутой».

— Папа, я беру твоего коня, — сказал Владислав.

— Хы, — взглянул на доску Сигизмунд. — Это я зевнул.

— Не зевай, — посоветовал сын.

«Ты гляди, 14 лет, а играет совсем неплохо. Но все равно в цари рано ему. Что же делать? Случись что со мной, короны ему не видать. В Польше король выбирается, дурацкий закон. Тогда если его сделать царем, если сделать царем… Тогда он очень просто может занять польский престол, заставит ясновельможных силой проголосовать за него. Будет сильным — выберут».

— Шах, — сказал Владислав.

— Экой ты прыткой, Влад. Куда ж мне?

— Вон туда в угол, больше некуда. Вы позвали меня играть, — заметил сын. — А сами о чем-то постороннем думаете.

— О тебе, сынок, думаю. Разве ты посторонний.

— А чего обо мне думать? Еще шах. — Сигизмунд взял своего несчастного «короля» за корону, приискивая клетку, как уйти от шаха. Сын посоветовал:

— Да некуда ему, папа. Закройте королевой.

— Хм. Верно. Но ты же ее «съешь».

— Конечно, — улыбнулся Владислав. — А там и мат.

Сигизмунду, с одной стороны, было обидно снова проигрывать, но, с другой, приятно за сына: не дурак — умница. «А в цари все же рано ребенку».

Вторую партию король играл белыми, и опять получил мат. Владислав вдруг обиделся:

— Пап, вы что, нарочно подставляетесь?

— Нет, нет, сынок. Впрочем, наверно, хватит, — и глядя, как сын сгребает фигуры в коробку, спросил: — Владислав, ты хотел бы стать царем московским?

— Нет, — ответил мальчик.

— Почему?

— Я слышал, московиты своих детей едят, в шкурах ходят и молятся не по-нашему.

— Кто ж это тебя так подковал? — улыбнулся Сигизмунд.

— Ксендз.

«Ну и дурак твой ксендз», — подумал король, но вслух не решился ронять авторитет священника в глазах ребенка. Вырастет, сам догадается.

Приехавшему назавтра коронному гетману Сигизмунд не стал устраивать торжественную встречу, какая полагалась Жолкевскому по званию, и должности. Адъютант проводил гетмана в кабинет короля. Сигизмунд пригласил гостя садиться к столу, на котором была разослана карта Русских земель.

— Станислав Станиславич, я пригласил вас посоветоваться о предстоящем походе на Московию. Больше не с кем.

— А сейм?

— Господи, с этим балаганом советоваться? Там сколько голов, столько и советов. От них и рокош пошел.

— Ну в чем, в чем, а в походе на Московию там у вас будет достаточно сторонников, ваше величество. Но нужен серьезный повод, у нас ведь с Москвой мир.

— Мир? — усмехнулся Сигизмунд. — Они вступили в союз с Карлом IX, моим врагом. О каком мире может идти речь? И наверняка он будет помогать Москве не за спасибо.

— Это само собой.

— Он наверняка оттягает у Москвы Корелию. Почему же мы должны на это спокойно смотреть? Для нас наступил самый благоприятный момент вернуть Смоленск. Более того, московские бояре, которым Шуйский надоел хуже горькой редьки, просят на престол моего сына Владислава.

— Вот это уже интересно, — заметил гетман.

— В том-то и дело, пан Станислав, мы пойдем спасать Россию от этого раздрая, от развала. И потом, я некоторым образом имею права на московский престол: мой пращур Ягайло был сыном русской княгини, мало того, и жена у него была русская. Так кто ж более имеет прав на московскую корону: я или прошлый проходимец Лжедмитрий, или этот Тушинский вор, как его величают москвичи?

— Разумеется, вы, ваше величество.

— Вот я и поведу армию на Смоленск.

— Я бы советовал, ваше величество, идти через Северские земли.

— Почему?

— Там города плохо укреплены, стены деревянные. А у Смоленска стены каменные, почти неприступные. Вы потеряете здесь много времени.

— Извините, гетман, вы предлагаете мне путь, по которому к Москве пробирались самозванцы.

— Боже упаси, ваше величество, я не хотел вас обидеть. Просто, как человек военный, я даю оценку крепостям.

— Вы лучше, как человек военный, скажите мне, каков гарнизон в Смоленске?

— Где-то около пяти тысяч ратников, ваше величество. Но, как вы понимаете, при осаде все взрослое население берется за оружие. И количество воинов может удвоиться, особенно в Смоленске. Это город большой.

— Велика ли крепость?

— Длина стены более трех верст, 38 башен, на них 200 пушек.

— М-да, серьезная крепость. Постарался Борис Годунов, постарался в пять лет этакую махину сотворил. Ничего, может, удастся хитростью взять. Кто там воевода-то?

— Воеводы боярин Шеин и Горчаков.

— Зашлите туда побольше лазутчиков, пан Станислав. Мне надо подробно знать, что там внутри, где пороховые погреба, где казармы. В общем, план всей крепости.

— Слушаюсь, ваше величество. А все-таки через северские города было бы легче пройти.

— Ах, гетман, зато покорить такую крепость, как Смоленск, больше чести и для нас, и для польского оружия. Русские владеют городом без малого сто лет. Хватит. Пора вернуть его законным хозяевам. Вы согласны?

— Согласен.

— Ну вот. Собираемся в поход, может, еще до снега удастся взять Смоленск.

О последней фразе Сигизмунд потом пожалел не однажды, когда почти на два года увяз под Смоленском. А как хорошо задумывалось.

11. Как все было

Скопин-Шуйский умывался за шатром, Фома сливал князю из ковша холодную воду, держа в другой руке холщовое полотенце.

— Что там ночью за шум был, Фома?

— Да прибыли гонцы из Троицы и от Вышеславцева. Я их на ночлег устраивал.

— Из Троицы кто прибыл?

— Монах какой-то. Как добрался, ума не приложу. Худющий, кожа да кости. Дунь — улетит.

— Ты хоть догадался покормить?

— Ночью-то? Михаил Васильевич, о чем вы?

— Голодного человека можно и ночью покормить, запомни, Фома — ума полная сума.

— Кого первого звать, Михаил Васильевич?

— Зови монаха и неси два горшка каши, ему и мне. Как его звать?

— Монаха-то? Отец Герман.

Монах действительно явился в шатер тенью бесплотной.

— Садись, отец Герман, — пригласил Скопин. — Позавтракай со мной.

— Благодарю тебя, пресветлый князь, — перекрестился гость и, побормотав молитву, сел за столик. Ел неспешно, хотя видно было, что это давалось ему с трудом.

Скопин не стал расспрашивать: пусть поест человек. Когда монах управился с кашей, предложил ему:

— Выпей сыты, отче. — Монах сам налил себе сыты, выпил. Отер темной ладонью усы, бороду.

— Спаси Бог тебя, Михаил Васильевич.

— Ну теперь рассказывай, отец Герман, — сказал Скопин.

— Пресветлый князь, боле года как осаждают нашу Троицу поляки. Изнемогаем мы, силы иссякают. Великий урон несем не только от пушек и пищалей супостатов, но и от болезней. Мрет народишко.

— Кто воеводствует у вас?

— Воевод-то двое, батюшка, да их мир не берет. Все в ссоре меж собой.

— С чего это вдруг? Враг общий, а они в ссоре.

— Да первый воевода князь Долгорукий-Роща обвинил казначея Девочкина в сношеньях с Сапегой. В общем, в измене, а второй воевода Голохвастов вступился за него.

— Он действительно изменил, казначей-то?

— Бог его знает. Не хочу брать грех на душу. Но Долгорукий его заарестовал и вельми пытал жестоко. Голохвастов заступился и архимандрит тоже. Но Долгорукий остался на своем.

— Ну и сознался Девочкин в измене?

— Кабы так. Умер на пытке бедный Иосиф, царство ему небесное.

— М-да, — вздохнул Скопин, — последнее дело — невинного казнить.

— Эдак, эдак, батюшка, — согласился грустно монах. Князь понял, что и он не верит в измену казначея Девочкина.

— Фома, — обернулся Скопин к Кравкову, — позови мне Жеребцова.

Когда вызванный явился, Скопин указал ему на свободный стул у стола:

— Садись, Давид Васильевич. Вот посланец из Троице-Сергиевой лавры. Они уже год в осаде сидят. Изнемогают. Надо пособить им.

— Как велишь, Михаил Васильевич.

— Поведешь свой полк к Троице.

— Весь?

— Да, всю тысячу.

— У меня осталось девятьсот человек, Михаил Васильевич.

— Возьми с собой боезапас и, что не менее важно, какие-никакие продукты. У них там и с этим плохо. Прорвешься в Троицу, поступишь под команду князя Долгорукого, передай ему от меня приказ, нет не приказ — просьбу держаться доколе возможно. Скажи ему, удерживая, возле Троицы Сапегу, он облегчает жизнь Москве. Я потом еще пришлю подмогу. Отец Герман, — обернулся Скопин к монаху. — А как Долгорукий узнает, что пришла помощь?

— Мы договорились. Я на условленном месте раскладываю три костра рядом. Это будет означать, что в полночь следующей ночи мы пойдем на прорыв на Святые ворота, они нам их отворят.

— Ну что ж, неплохо придумали. Передай Долгорукому, что я готов еще помочь, но что обязательно должен быть гонец от него с письмом.

— Хорошо, Михаил Васильевич. И еще просьба к вам, пусть помимо продуктов возьмут ратники соли побольше. У нас ни крупинки давно уж нет, оттого, наверно, и скорбут[66] усилился, многие мрут от него.

— Давид Васильевич, слышишь?

— Слышу, Михаил Васильевич.

— Бери как можно больше соли.

После решения вопроса с Троицей, к князю Фома впустил посланцев Вышеславцева. Их было двое.

— Ну что хорошего у Никиты Васильевича? — спросил Скопин.

— Есть и хорошее, и не очень, князь. Уже сообщали тебе о взятии Пошехонья и Рыбинска?

— Да, я знаю.

— Приведя их к присяге, воевода Вышеславцев собрал там 60 тысяч ратников.

— Ай молодец, Никита Васильевич.

— И пошел на Ярославль, на пути мы встретили воеводу Тышкевича и разбили его наголову. Продавцы, пред тем отбившие несколько приступов Лисовского, впустили нас в город и присягнули царю Василию. А вот Углич не устоял перед Сапегой.

— Покорился?

— Какое там. Вот Михайлов — сторож дьячей избы уцелел. Пусть он расскажет. Говори, Евдоким.

— Эх, как говорить-то? — закряхтел мужик. — Кажин раз как вспомню, сердце заходится. У нас в Угличе-то сорок тыщ человек проживало. Да. Когда Сапега пришел, все, значит, из земляного города и из стрелецкой слободы сбежались в крепость. Думали отсидеться. А он-то — Сапега приказал ломать домы посадские и забрасывать ров, что вокруг крепости был. И ведь закидал злыдень, восьмисаженный ров закидал, а там и выше намостил. Ударил из пушек, стена-то сосновая, в щепки. Ворвались в город, и пошла резня. Никого не велел щадить: ни старых, ни малых. А там в крепости-то народу сбилось — море. Косили, ровно траву, людей. — Голос рассказчика пресекся, и он умолк, боясь разрыдаться.

Скопин, нахмурившись, молчал, не торопил несчастного. Кивнул Кравкову, тот понял, налил воды, поднес угличанину.

— Выпей, Михайлов. Полегчает.

— Это он за Троицу мстил Угличу, — сказал Скопин. — Там не смог ничего, так тут отвел свою черную душу на угличанах. А вы были там? — спросил гонца Вышеславского.

— Были, князь. Весь город трупами завален, неделю на костях стояли, пока всех не захоронили. Из двенадцати монастырей десять сожжены, убиты два архимандрита, восемь игумнов, монахов и монашек более тысячи.

— Ну кто-нибудь уцелел?

— Ну вот Евдоким и еще несколько, а многие доси по лесам прячутся.

Наконец Михайлов справился со слабостью, заговорил опять:

— Когда народ понял, что пощады никому не будет, что Сапега приказал убить всех, ну тут стали разбегаться, многие в Волгу бросились, кто плавать умел. Уплывали.

— А ты тоже сбежал? — спросил Скопин.

— Нет. Когда они рубить-то устали, решили остальных топить. Нас как стадо погнали на пристань. Вязали по двоено трое и толкали в реку. Я оказался без пары, мне к ногам камень и в воду.

Я и пошел ко дну, а там все людьми устлано, кто еще не умер, шевелятся, бьются. Меня какой-то горемыка ухватил за камень и сорвал его из петли. Я вверх-вверх — и вынырнул. И поплыл на ту сторону.

— Не стреляли?

— Какой там. Им не до этого было. Надо было еще сот пять в воду сажать.

— Повезло тебе, парень, — сказал Кравков.

— Ой, и не говори, братец, еще как повезло. Переплыл, спрятался в лесу. А через два дни воевода Вышеславцев пришел к Угличу. Когда гонца отправлял к тебе, велел и мне с ним бежать: «Ты самовидец, расскажешь князю Скопину как все было».

Князь взглянул на гонца, спросил:

— Вышеславцев когда на Кострому собирается идти?

— Она уже наша, Михаил Васильевич.

— Взяли-таки?

— Костромичи, услыхав, что Ярославль освобожден, восстали, многих поляков побили, а тушинского воеводу, князя Мосальского, четвертовали, отрубили ноги-руки и утопили в реке.

— Передай Никите Васильевичу, что по указу государя от Астрахани по Волге поднимается Шереметев с дружиной, приводя все города к присяге государю. Им взят недавно Муром. Пусть Вышеславцев свяжется с ним и идут навстречу друг другу в направлении Суздаля. Там от Тушинского вора воеводствуют Просовецкий и Плещеев. Если нам удастся замкнуть кольцо у Суздаля, то тогда мы сможем помочь Троице, а там и Москве.

Едва отпустил Скопин-Шуйский вышеславского гонца с угличанином, как явились к нему представители смоленской дружины во главе с воеводой Полтевым.

— Михаил Васильевич, польский король осадил наш город. Что нам делать?

— Наконец-то Сигизмунд сбросил маску, — помрачнел Скопин. — Новость не из приятных. А вы сами-то как думаете?

— Надо идти на помощь, там наши семьи, дети.

— А сколько в вашей дружине воинов?

— Около тысячи.

— И вы что, всерьез думаете сокрушить такой силой короля?

— Нет. Но мы полагаем, что вы нам поможете.

— Обязательно, господа смоляне, обязательно помогу, как только освободим Москву от Тушинского вора. Это я вам обещаю твердо. Да вы не беспокойтесь, Смоленск выстоит и нас дождется. Вон Троица уже год держится, а у нее гарнизон раз в десять меньше смоленского.

— Значит, после Москвы?

— После Москвы на Смоленск, — подтвердил князь, отпуская смолян.

12. Этот чертов царь

И хотя многие, подталкивая короля Сигизмунда к войне с Россией, пророчили ему легкие победы на пути к Москве, где его ждут не дождутся, все-таки из всех советчиков оказался прав коронный гетман Жолкевский: король сразу же споткнулся у Смоленска.

Обещание смолянам чуть ли не золотых гор за сдачу города не могло обмануть их. Уж кто-кто, а они-то знали цену польским посулам.

12 октября, проломив петардой Молоховские ворота, поляки ворвались было в крепость, но были изгнаны с большими потерями. Этот штурм положил начало многомесячной осаде Смоленска.

Дабы усилить свою армию, Сигизмунд решил отозвать поляков из Тушинского лагеря; Отправляя в Тушино своего посла Станислава Стадницкого, король без обиняков наказывал ему:

— Довольно им служить какому-то проходимцу, пусть вступают под королевское знамя и служат Речи Посполитой.

Кроме этого вез Стадницкий и две грамоты — одну царю Шуйскому, в которой король, оправдывая свое вмешательство в дела русские, попрекал царя за резню при Лжедмитрии, за задержку послов и знатных поляков, а также за союз со шведами — врагами Речи Посполитой.

Вторая грамота была патриарху Филарету, и ей придавалось большее значение, чем царской, она была увещевательной.

Прибытие в Тушинский лагерь королевского посольства взбудоражило всех. Поляки потребовали собрать коло, на котором первое слово было дано ясновельможному пану Стадницкому.

— Панове, наш король его величество Сигизмунд III зовет вас, сынов Великой Польши, под свои знамена… — начал торжественно посол.

Рожинский, стоявший за спиной посла, мучился от мысли, что допустил этого Стадницкого до коло: «Надо было прихлопнуть его, сунуть в мешок и в реку. Ишь че несет, пся кровь!»

— …Ваше место не здесь, где вы проливаете вашу кровь неизвестно за что и за кого, а там возле стремени вашего короля, думающего о вас и вашем счастье, — продолжал с пафосом Стадницкий.

Нет, пан Рожинский, почувствовав в этих словах угрозу его власти, не мог более терпеть. Отодвинув плечом королевского посла, он вскричал:

— Мы все, дошедшие до стен Кремля, заслужили за труды наши царской награды. И она почти в наших руках. И нам идти назад? Уходить от заслуженного?

— Правильно-о, — подхватило коло. — Мы уже заслужили-и награды-ы… Заслужили-и-и!

Стадницкий был обескуражен таким приемом. Он был уверен, что на призыв короля все истинные поляки, как один человек, с радостью кинутся под высокую руку его величества.

Даже его посулы, что король тоже наградит пришедших к нему из Тушина, не поколебали решение коло: награда уже заслужена, вот, мол, когда здесь с нами расплатятся, тогда другое дело: мы готовы заслуживать ее и у короля Речи Посполитой.

— Ничего не понимаю, — бормотал Стадницкий, возвращаясь в воеводскую избу. — И это ответ королю?

— А что тут понимать, пан Станислав, — говорил Рожинский, почти не скрывая своего торжества. — Коло решило, а оно всегда право… И потом, король осадил Смоленск, который еще неведомо, возьмет ли, а уже взял Москву… ну половину Москвы. Когда она станет вся наша, Смоленск сам упадет к ногам его величества, как переспелое яблоко.

— Но вы же служите какому-то проходимцу, — пытался спорить Стадницкий.

— Только не вздумайте сказать так при народе, пан Станислав.

Для русских он царь, а для нас пусть хоть сам черт лишь бы платил. Как только мы возьмем Кремль, свергнем Шуйского, мы посадим на престол кого захотим. И будьте уверены, он не будет врагом короля или Речи Посполитой. А пока… пока вокруг этого так называемого царя кучкуются русские и нельзя им пренебрегать. Поверьте, пан Станислав, у него уже давно нет никакой власти. Мы здесь командуем. Мы! Я и…

Рожинский едва не брякнул «и Лисовский», но вовремя вспомнил, что тот изгнан королем.

— …и ясновельможный пан Ян Сапега.

Лукавил полковник Рожинский, он один был в Тушино главнокомандующим и Сапегу ясновельможного сплавил под Троицу, почуяв в нем соперника. И даже топтанье его под Троицей вполне устраивало честолюбивого Рожинского.

— Я бы хотел увидеться с Сапегой, — высказал пожелание Стадницкий.

— Но его сейчас здесь нет, он штурмует Троицу.

— А патриарх Филарет?

— Патриарх здесь. Вон его подворье.

— У меня есть к нему королевская грамота.

— Надеюсь, его величество правильно оценил роль иереев в России? — высказал догадку Рожинский.

— Да, он вполне учел прошлые ошибки.

— Вот видите, у нас уже и православный патриарх свой, исправно отправляет свои обязанности и хоть завтра готов венчать на царство достойного. Разумеется, кого мы укажем. Все надо делать с умом, — усмехнулся Рожинский. — И патриархов, и царей.

Нет, не понравился Рожинский королевскому послу, не понравился. Ведь это он собрал коло и повернул его куда хотел, в сущности, против короля. «Узурпатор, чистой воды узурпатор», — думал Стадницкий, направляясь на подворье патриарха.

Патриарх Филарет, седобородый старец, принял королевского посланца ласково и, будучи в окружении своего клира, велел дьяку Грамотину читать грамоту вслух.

Прокашляв свою басовитую глотку, Грамотин начал:

— Так как в государстве Московском с давнего времени идет большая смута и разлитие крови христианской, то мы, сжалившись, пришли сами своею головою не для того, чтобы желали большей смуты, но для того, чтоб это великое государство успокоилось…

Кивали старцы головами: «Эдак, эдак».

— …Если захотите нашу королевскую ласку с благодарностью принять, — гудел бас Грамотина, — и быть под нашею рукою, то уверяем вас нашим государским истинным словом, что веру вашу православную, правдивую, греческую цело и ненарушимо будем держать, оставим при вас, старые отчины и пожалования, но сверх того всякою честью, вольностью и многим жалованьем вас церкви божии и монастыри одаривать будем.

Пока Стадницкий был у патриарха и изыскивал возможность передать королевскую грамоту Шуйскому, в это время в воеводской избе шло совещание высших чинов Тушинского лагеря, которым заправлял Рожинский. Здесь пришли к решению еще более жесткому, чем на коло: просить короля уйти назад в Польшу, поскольку Россия уже завоевана, а Смоленск сам сдастся, как только будет взята Москва.

Был составлен конфедерационный акт, в котором объявлялось, что король Сигизмунд III «не имеет никакого права вступаться в Московское государство и лишать их награды, которую они приобрели у царя Дмитрия своими трудами и кровью».

Все присутствующие охотно подписали конфедерационный акт, отвезти его королю было поручено воеводе Мархоцкому. Тот, взяв его в руки и перечитав, сказал:

— Нужны подписи еще Сапеги и Лисовского, это придаст акту вес.

— Сапега, конечно, не помешает, — согласился Рожинский. — Но подпись Лисовского может все испортить, он же вне закона.

— Тогда надо ехать к Сапеге, — сказал пан Тишкевич. — Могу я.

— Нет, — возразил Рожинский. — К Сапеге поеду я.

Он понимал, что Тишкевича Сапега может послать подальше, а вот с ним, главнокомандующим, он должен будет считаться.

Дабы придать вес своему прибытию, Рожинский помчался к Троице в богатой боярской каптане, запряженной шестерней, в сопровождении сотни конных гусар. Сразу начинать разговор с подписи счел неприличным, спросил о Нуждах.

— Пороху бы побольше, — сказал Сапега. — Чертовы монахи приспособились воровать из наших подкопов заряды. Напасись на них.

— Порох пришлем, — пообещал Рожинский. — Вы слышали, Петр Павлович, король осадил Смоленск?

— Была ему охота ввязываться, — поморщился Сапега. — Впрочем, этого следовало ожидать. Скопин-Шуйский привел шведов, наступил на любимый мозоль королю. Но со Смоленска он напрасно начал.

— Почему?

— Он расшибет там себе лоб, оконфузится.

— Вы думаете?

— Я уверен. Вон я с монахами ничего поделать не могу, кажись, все уже передохли, а пойди на штурм — палят почем зря. А в Смоленске гарнизон раз в десять более троицкого да и воеводы опытные Шеин, Горчаков. Нет, королю там виктория не светит.

— Он зовет нас туда, — молвил осторожно Рожинский.

— Кого это нас?

— Ну поляков.

— Ага, — усмехнулся Сапега. — Что б потом было на кого свалить неудачу. И что вы ответили?

— Мы собрали коло, там постановили: не идти, пока здесь не закончим.

— Правильно постановили.

«Все, — обрадовался Рожинский, — теперь можно и о подписи заговорить».

— Я собрал совет воевод, Петр Павлович, на нем было решено рекомендовать Сигизмунду воротиться назад в Польшу. Для этого мы даже составили конфедерационный акт, который все подписали, задержка за вашей подписью.

— Что за акт?

— Вот. — Рожинский развернул перед Сапегой хрусткий пергамент. Тот прочел его, спросил:

— И кто ж собирается везти его?

— Воевода Мархоцкий.

— У Мархоцкого, видимо, две головы на плечах, пан полковник.

— При чем тут он, мы все подписали акт.

— А я не стану его подписывать.

— Почему? Вы только что говорили, что король разобьет об Смоленск лоб.

— Говорил и еще раз скажу, но против него не хочу идти. Каков бы он ни был, но он избранный король. Вы не находите странным, пан полковник, что, поддерживая здесь самозваного царя, мы вольно или невольно вставляем палки в колеса нашему королю?

— Но где он был, наш король, когда мы начинали завоевание Руси? Сидел в Кракове, танцевал краковяк и мазурку. А теперь, когда мы завоевали почти всю Россию, он является на готовенькое. Да еще зовет нас бить лбы об Смоленск, — который, вы сами сказали, почти неприступен.

— Дело не в Смоленске, Роман Наримунтович.

— А в чем же?

— Дело в унижении короля Речи Посполитой, а стало быть, самой Польши. Я на это никогда не пойду. Вспомните коронного гетмана Жолкевскогс, которого никак не заподозришь в любви к Сигизмунду. Однако, когда вспыхнул рокош, он встал на защиту короля и разбил рокошан. Вот истинно патриотический поступок, служит короне, а не человеку, ее носящему.

Нет, не убедил Роман Рожинский Яна Сапегу, не смог выбить у него подписи под таким славным документом, составленным в Тушино в воеводской избе.

— Обойдемся без него, — сказал Мархоцкий, сворачивая пергамент для печати. — Я ныне ж отъезжаю с сотоварищами.

Вся эта возня в воеводской избе, переговоры, писание каких-то бумаг насторожили царя Дмитрия. Поймав Рожинского, он спросил:

— С кем ведутся переговоры? Почему мне ничего не говорят?

— Это не твое дело, — отрезал Рожинский, не скрывая презрения к самозванцу. — Пьешь и пей, это тебе в самый раз.

— Но я же должен знать.

— Ничего ты не должен, твое время прошло. Сиди и не рыпайся, пока мы тебя терпим.

И уже вечером, при свечах ввалившийся к царю пан Тышкевич, изрядно подвыпивший, начал приставать к Дмитрию:

— Ты кто такой? А? Ты кто? Молчишь, мошенник. Я тебя выведу на чистую воду.

Шут Кошелев, находившийся при царе, кое-как выпроводил ясновельможного.

— Ну что, Петр, — обратился к нему Дмитрий. — Бежать пора. Нечего ждать от них хорошего.

— Опять ведь поймают, государь.

— На этот раз не поймают. Мы никого с собой не берем, и никто ничего не заподозрит.

— А царице не сообщим?

— Ни в коем случае. И она не должна ничего знать, и Гавриле не надо говорить.

— Что тогда надо делать?

— Принеси мне драный крестьянский армячишко с шапкой.

— В армячишке замерзнешь, государь.

— Ну ладно, кожух какой-нито постарее. И ступай запряги в извозные сани лошаденку мухортую, кинь навильника два навозу и подъезжай к отхожей будке, я выскочу из нее и… Давай, Петро, терпения моего нет уже.

Переодевшись в крестьянское платье, напялив драный кожух, надвинув на самые глаза шапку, царь в темноте пробрался к отхожей будке, влез в нее. И когда послышался вблизи скрип полозьев и фырканье лошади, выскочил, пал на теплый навоз, шепнул жарко:

— Погоняй, Петька.

— Куда?

— На Калугу гони.

С утра в Тушинском лагере начался переполох: пропал царь! Рожинский, злой как волк, носился по избам, ворвался даже к царице в покои, вскричал гневно:

— Где этот чертов царь?!

— А мне откуда знать? — возмутилась Марина такой бесцеремонностью гетмана. — Это я вас должна спросить: куда вы его дели?

Гремя саблей, Рожинский мчался дальше, огрел плеткой дворцового караульщика:

— Прозевал раз-зява!

Досталось и царскому постельничему Гавриле: почему не сообщил?

Взволновались казаки: «Ляхи выжили государя!»

Бегство царя, казалось бы совсем ненужного полякам человека, сломало все планы Рожинского. Среди жолнеров все настойчивее зазвучали голоса: «К королю! Пора к королю. Он зовет, он наградит».

Узнав, что Тышкевич последним ругал самозванца, Рожинский, ухватив его за воротник, тряс как грушу:

— Говори, сучий потрох, что ты ему говорил вечером?

— Ей-ей, пан гетман, ничего зазорного, — клялся напуганный Тышкевич. — Это вы днем изволили пригрозить ему, он и струсил.

— Я?

— Вы, пан гетман, я своими ушами слышал.

— Что я мог сказать ему грозного?

— Вы сказали, что мы тебя скоро не вытерпим.

— Неужли я так сказал? — дивился Рожинский, тужась вспомнить свои ругательства. Вспоминалось, что действительно ругал «царенка» и даже вроде кулак под нос подносил. Ах, кабы знать!

Донские казаки собрали свой казачий круг, на котором решили: «Идем до государя в Калугу». Рожинский, узнав об этом, пенял Заруцкому:

— Иван Мартынович, что же это? Остановите их.

— Чем я их остановлю?

— Скажите, что я выкачу пушки и расстреляю их.

— Не советую, пан Рожинский, казаков этим не испугаешь.

— Что же делать?

— Надо было хорошо хранить царя.

— Да хранили ж его як цацу, чтоб он пропал.

— Хранили б — не сбежал бы. Было ж уже раз — бежать хотел, успели упредить. Надо было извлечь урок.

Гетман Рожинский, привыкший держать в своих руках всех воевод и даже «царенка», никак не мог понять, отчего с бегством последнего Тушинская армия стала разваливаться, рассыпаться на глазах: поляки сразу навострились к королю, казаки — за самозванцем. Русские пребывали в некой растерянности. К Шуйскому почти никто не хотел и терпеть его тоже не желали.

На совещании у патриарха Филарета почти единогласно решили идти к королю Сигизмунду и просить у него на московский престол сына Владислава. Избрали для этого посольство, во главе поставив патриарха. Такому высокому просителю король не должен отказать.

В посольство Московского государства вошли Михаил Глебович Салтыков с сыном Иваном, князь Василий Михайлович Рубец-Мосальский, князь Юрий Дмитриевич Хворостинин, Лев Плещеев, Никита Вельяминов, дьяки Грамотин, Чичерин, Соловецкий, Апраксин, Юрьев, сюда же присовокупили и Михаила Молчанова, того самого, который представлялся Болотникову Дмитрием и целый год морочил несчастному голову.

Посольство это в количестве более сорока человек в середине января выехало к королю под Смоленск, даже не испросив позволения у гетмана Рожинского. Власть его не по дням — по часам таяла.

13. Помощь Троице

В ряду огорчений, щедро сыпавшихся на седую голову царя Шуйского, редко, но бывали и хорошие известия.

— Государь, князь Пожарский разбойника Салькова попленил. Теперь Коломенская дорога очищена.

— Слава Богу, — перекрестился Василий Иванович. — Хоть Дмитрий Иванович не оплошал. Ровно зуб больной выдернул.

— Он прислал его тебе.

— Кого?

— Ну разбойника этого.

— Зачем?

— На суд твой. Когда-то вроде ты сказал, увидеть бы злодея.

— Сказал, когда он Мосальского пограбил.

— Вот и прислал князь Пожарский тебе его в колодке.

— Довольно б было головы.

— Голову, государь, не спросишь: чья ты?

— Это верно, — усмехнулся Шуйский. — С головой не побеседуешь. Где он?

— Сальков?

— Ну да.

— Он у постельного крыльца за караулом.

— Пусть стоит. В собор пойду, взгляну. — Крестьянин Сальков, собравший шайку, изрядно досаждал Москве на Коломенской дороге, грабя обозы с продуктами, следовавшими из Рязани. Дважды царь посылал на нега отряды детей боярских, и оба раза они побиты были злодеем. Только князю Пожарскому удалось наконец разгромить шайку и пленить атамана.

Когда где-то через час царь появился на крыльце в сопровождении бояр, направляясь в Успенский собор, он увидел перед крыльцом стоявшего на коленях человека и около него двух вооруженных стрельцов. Вспомнил о Салькове. Тот ударился лбом о мерзлую землю:

— Прости, государь.

— Кто таков? — спросил негромко Шуйский.

— Сальков я, государь.

— Разбойник?

— Крестьянин, государь.

— А я слышал, разбойник ты.

— Поневоле, надежа-государь, по злой доле. Я крестьянствовал, а пришли поляки, нас пограбили, все как есть побрали. Жену увели, дочка утопилась от позора, деревню пожгли, многих побили. Куда податься было?

— Ведомо, грабить.

— Ох, государь, ныне ратай[67] не нужен стал. Разве я в этом виноват? Ни кола, ни двора, ни семьи. Что ж делать-то?

— Это я тебя должен спросить: что с тобой мне делать, Сальков?

— Простить, государь. А уж я заслужу твою милость.

— Чем же ты заслужишь, окаянный?

— Чем прикажешь, надежа-государь, я все могу: землю орать[68], железо ковать, избу рубить. Говорю, в разбой меня ляхи затолкали.

— А ты меня в грех толкаешь, Сальков, — вздохнул Шуйский. — Встань на ноги-то, застудишь коленки, кто лечить будет?

— Сам вылечусь.

Никак не мог понята Василий Иванович: чем тронул его этот кающийся разбойник? Что-то чудилось ему похожее на его судьбу. И ведь его же — самодержца довели поляки до крайности. Не царствует; мучается.

Что же еще расшевелил этот Сальков в очерствевшем сердце царя?

Что? И вдруг как молнией прояснило: «Дочь! Он говорил о дочери. И у меня ж теперь дочь есть. Хотелось сына-наследника, Бог дочь послал, милую Марьюшку. Этакое счастье на старости-то. Не ждал не гадал уж. Одарила Марья Петровна чадунюшкой».

— Как дочь-то твою звали? — спросил царь разбойника.

— Марьюшкой, государь.

Шуйский даже вздрогнул: и тут сошлось. И уж решил помиловать окаянного, но спешить не стал, царю суетиться не к лицу, молвил, проходя мимо:

— Мы подумаем, — и направился к храму.

А через два дня определили Салькова в Чудов монастырь на черные работы: дрова рубить, воду таскать и грехи замаливать, отбивая каждый день до пятисот поклонов.

Однако чудовский келарь скоро нашел новичку другое, более полезное применение. Поставил прирубать к кладовой пристройку, но снять епитимью[69] не осмелился: «На поклоны ночи достанет».

Голодно-холодно было Москве в эту зиму. С великим трудом отбиваясь от тушинцев, жила столица надеждой — вот придет удатный князь Скопин-Шуйский, прогонит поляков и тогда…

А что тогда? Далее не загадывалось, потому как вся держава содрогалась в конвульсиях грядущей погибели. Никто никого не щадил. Поляки, захватывая город, особенно если он еще и сопротивлялся, рубили, топили, вешали всех без разбору, а город сжигали.

Русские, отбивая город и то что от него осталось, не успевших бежать поляков вырубали поголовно. Опьяненные кровью зверели и те и другие. И как звери прятались уцелевшие по лесам, которыми, слава Богу, не бедна была северная Русь.

Скопина-Шуйского, всей душой рвавшегося к Москве, по рукам и ногам связывали союзники шведы, требовавшие денег, денег, денег.

В предзимье захватив Александровскую слободу и обосновавшись в ней, князь послал к шведскому королю Бориса Собакина, наказав ему:

— Напомни его величеству о нашем договоре помогать нам ратниками. Обязательно скажи, что Сигизмунд напал на Россию и осадил Смоленск. Это должно подвигнуть Карла IX к действию. Они же ненавидят друг друга. И уж кто-кто, а шведский король не может желать успеха врагу своему — королю польскому.

— А если он откажет? — спросил Собакин.

— Не должен. Ну а если откажет, испроси разрешения самому нанять и найми хотя бы тысяч пять воинов. Да чтоб все были оружные.

— Ох, Михаил Васильевич, мало тебе этих шведов?

— Мало, Борис Степанович.

— Они ж обдерут тебя как липку, князь.

— Что делать? Было б что обдирать, пусть бы драли, лишь бы воевали. Вон соловецкие монахи наскребли, прислали двадцать тысяч рублей, спасибо старцам. Даже ложку серебряную не пожалели, присовокупили. Но мне ведь надо в десять раз больше. Будь у меня деньги, я б еще осенью в Москве был бы.

— А не получится, Михаил Васильевич, поляков выгоним, шведов на шею посадим?

— Не должно бы. Только, пожалуйста, Борис Степанович, не плачься королю о нашей безвыходности. Скажи, мол, все пока ладом идет. А то запросит того более за помощь.

— Корелу отдали, чего еще ему надо?

— Найдет чего еще просить швед, найдет. Ему Нева с Орешком бельмом в глазу.

Шуйский, получив с Безобразовым письмо от Скопина, радуясь успехам племянника и огорчаясь его трениям со шведами, решил от щедрот своих сделать ему приятное. Нет, не деньгами (насчет их Шуйский всегда скуповат был), а ратников подкинуть с воеводой. Призвал к себе Валуева:

— Григорий Леонтьевич, ты храбро сражался и под Тулой, и здесь, с Тушинским вором, хочу послать тебя к Скопину вместе с дружиной. У него там шведы выпряглись, надо своими поддержать.

— Я готов, Василий Иванович, когда велишь выступить?

— Да не мешкай шибко, хоть ныне ступай.

— Скоко прикажешь взять ратников?

— Думаю, полтыщи достанет.

— Что ты, Василий Иванович? — удивился Валуев. — С таким-то войском…

— А скоко ты хотел бы?

— Ну хотя бы тыщ пять.

— Нет, Гриша, оголять Москву нельзя. У меня кажин стрелец на учете. А там Скопин тебе подкинет народишку. Изыщет. Не все ж на шведов оглядываться.

— Что передать князю Скопину?

— Передай, что я… да что я, вся Москва на него в великой надеже. Еще скажи, что Ляпуновы Коломну взяли, теперь и она, и Рязань на нашей стороне. И порадуй князя, что Шереметев уже в Суздале, воры от него во всю прыть бегут. Скажи Скопину, я жду, когда он Сапегу расколошматит, того гляди ясновельможный Троицу сломит.

Валуев, прибыв с дружиной в Александрову слободу, не застал Скопина-Шуйского в воеводской избе.

— Князь за околицей, где ратных натаривают, — сказал подьячий, очинявший гусиное перо. — Пождите, он должен скоро воротиться.

— Подождем, — сказал Валуев, сбрасывая на лавку шубу и шапку. Очинив перо, подьячий, умакнув его в чернила, опробовал на листке бумаги, спросил:

— Вы никак из Москвы?

— Да, — отвечал Валуев.

— С дружиной?

— С дружиной, с дружиной, братец.

— Князь весьма будет рад такому пополнению, а то вон Строгановы прислали ратных, дремь — не вояки. Сейчас их швед Зомме обучает воинскому делу. Михаил Васильевич туда и поехал. Зомме жалится: скоре, грит, медведь научится саблей володеть, чем эти новобранцы. Надысь один из них заместо лозины коню своему ухо срубил.

— Хорошо хоть не голову, — усмехнулся Валуев.

Князь Скопин действительно вскоре появился в сопровождении адъютанта, Головина и Делагарди. Увидев гостя, воскликнул радостно:

— Ба-а! Григорий Леонтьевич, как я рад, что именно вас прислал государь. Мне там на поле сообщили, что прибыл отряд из Москвы, а кто воевода, не сказали. Фома, — обернулся князь к адъютанту: — Немедленно распорядись разместить дружину московскую в тепле, что ж они у костров греются.

— Где прикажешь, Михаил Васильевич?

— В опричных хоромах.

— Но там…

— Тогда пусть занимают царскую трапезную и затопляют печи.

Адъютант ушел. Скопин, сбросив шубу с шапкой, прошел к столу. Подьячий, вскочив, подвинул к нему лист:

— Вот, Михаил Васильевич, перебелил я.

— Хорошо. Спасибо. Я после прочту и подпишу. Ну, Григорий Леонтьевич, рассказывайте, как там Москва, государь?

— Москва ждет вас, Михаил Васильевич, и государь тоже.

— Что Вор?

— Вор, сказывают, бежал из Тушино.

— Хорошая новость.

— Но войско-то по-прежнему в Тушино. Государь просил поторопиться, очень голодно в Москве.

— Ах, Григорий Леонтьевич, тороплюсь я, а проку? Одни не хотят, не обижайся, Яков Понтусович, другие еще учатся оружием владеть, ну и что не менее важно, за спиной у меня еще поляков много. Вот вы очень кстати прибыли, завтра же пойдете с Головиным на Переяславль поляков выгонять.

— Государь велел передать вам, Михаил Васильевич, что Шереметев уже Суздаль занял.

— Устарели эти сведения, Григорий Леонтьевич. В Суздале уже полковник Лисовский. Да, да. Не удивляйтесь, Федор Иванович взял Суздаль и не озаботился дозорами, а ночью возьми да и налети Лисовский. Шереметеву пришлось отступить во Владимир, потеряв чуть ли не все пушки и обоз. Беспечность на войне всегда боком выходит.

— Коломну Ляпуновы взяли.

— Ну эти молодцы. С этими воевать интересно. Рязань держат?

— Держат, Михаил Васильевич. Оттуда на Москву продукты повезли. Из Серпухова тоже, там Пожарский постарался.

— Ну что скажешь, Яков Понтусович? — обратился Скопин к Делагарди.

— Я по-прежнему против спешки. Пока мы не очистим тыл от поляков, не можем идти к Москве. Если мы сейчас, как зовет царь, пойдем к Москве, то мы притащим на спине врагов, которые, соединясь с тушинцами, задушат столицу и нас в ней. Поэтому я бы советовал отправить Шереметеву приказ: вернуть Суздаль. Как отдавал, так пусть и отбирает. Головин с господином Валуевым возьмут Переяславль. Лишь после этого мы сможем заняться Сапегой.

— Перед тем я усилю Троицу, — сказал Скопин. — И хороший удар с двух сторон тогда убедит Сапегу снять осаду.

— Михаил Васильевич, посланцы от Ляпунова, — доложил Кравков.

«Хых, — удивился Скопин. — Легок на помине. Позавчера поминали, а ныне уж весть от него. Чем же он обрадует?»

Вошли два крепких рязанца в полушубках, с обветренными на морозе лицами. Поклонились низко, один из них полез за пазуху, достал свернутую трубкой грамоту, прохрипел осипшим голосом:

— От нашего воеводы Ляпунова Прокопия Петровича великому князю Скопину-Шуйскому Михаилу Васильевичу.

И, шагнув к столу, положил грамоту перед Скопиным. Князь не счел нужным поправить посланца, что назвал его «великим»: оговорился мужик, с кем не бывает, взял свиток, еще хранящий тепло посланца, сорвал печать, развернул грамоту. Прочел первую строку:

«Ваше величество, государь наш…»

Поднял глаза на рязанцев.

— Но это, кажется, не мне, царю.

— Вам, Михаил Васильевич, читайте до конца.

«…Михаил Васильевич, ваш дядя Василий Иванович давно уже не царствует, а мучает страну и всех православных. Из-за него уже пролито море крови, и конца этому не видно. Народ давно жаждет его ухода с престола и хочет видеть вас на Московском царстве, только вас. Вы — герой многих сражений…»

Скопин вскочил и, щурясь недобро, спросил рязанцев:

— Вы знаете, что в ней написано?

— Да, ваше величество, — хором ответили те.

— Так вот. — Князь разорвал грамоту повдоль, потом несколько раз поперек и швырнул на пол. — Это мой ответ. Фома-а! — крикнул громко. В дверях появился Кравков. — Арестовать этих. Чего рот разинул? Обоих в караул.

Ночью, ворочаясь на жестком ложе, думал до ломоты в висках: «Что делать? Сообщать об этом царю или нет? И при чем эти рязанцы? Им приказал этот дурень Ляпунов, они исполнили».

Утром князь явился в воеводскую избу хмурый, не выспавшийся, велел привести рязанцев и оставить его с ними наедине. Наказал адъютанту:

— Ко мне никого, Фома. Слышишь? И сам не суйся.

Оставшись с рязанцами, сказал им:

— Вот что, други. Ляпунову я писать не стану, передадите ему на словах, что я возмущен его предложением. Слышите? Возмущен. Как он не понимает, что исполнение того бреда, о котором он пишет, вызовет в державе еще большую смуту и кровь. И поэтому велю вам и ему забыть об этой грамоте, как будто ее и не было. Он ее не писал, я ее не читал. А Прокопию Петровичу скажите, что я считал его до вчерашнего дня умным человеком. Жаль, ошибся.

Рязанцы уехали, а на душе Скопина несколько дней было мутно, нехорошо, словно он и впрямь стал искать престол под дядей Василием. Но более всего его тревожила мысль, что Ляпунов наверняка не остановится на этом, что он будет искать более сговорчивого претендента на царский престол: «Бог мой, после смерти Бориса Годунова сколько уже крови пролилось из-за этого. Неужели Ляпунов слепой — не видит, к чему зовет?»

Однако через неделю обстоятельства заставили забыть обо всем.

От дальнего дозора прискакал встревоженный ратник.

— Князь, от Троицы идут на тебя поляки.

— Сапега?

— Наверно, он. Уже смял заставу у Коринского.

Распорядившись выкатывать на окраину пушки и заряжать их, Скопин тут же послал скорого гонца в Переяславль с приказом Валуеву немедленно быть в Александровой слободе. Другой гонец поскакал к Шереметеву во Владимир с коротким письмом: «Федор Иванович, на меня выходит Сапега. Свяжите боем, как можете, Лисовского, дабы не дать им соединиться. Зверь выполз из берлоги, пора добить его».

Когда Валуев приблизился к Александрову, с западной стороны слободы во всю полыхало сражение. Бухали пушки, сухим хворостом трещали выстрелы ружей. Увидев воеводу, Скопин даже не дал ему доложиться:

— Скорей за мной, — и поскакал к избе. Валуев едва поспевал за князем, конь был утомлен скорым переходом. Ворвавшись в избу, Скопин скорым шагом прошел к столу.

— Григорий Леонтьевич, смотри сюда, — ткнул пальцем в карту. — Сапега хотел упредить нас и привел сюда из-под Троицы почти все свое войско. Я только что допрашивал пленного, он сказал, около 15 тысяч. Под монастырем осталось мало. Ты сейчас вот этой дорогой идешь к Троице, сминаешь воровские заставы и вступаешь в крепость. Поступаешь в распоряжение Долгорукого-Рощи. Передай ему, что я не дам теперь Сапеге оторваться от нас. Задам ему здесь баню. И погоню так, что он забудет о Троице.

— А если он вам?

— Что он?

— Задаст баню.

— Ну что вы, Григорий Леонтьевич. У меня же шведы заратились, а они драться умеют. Так вот когда мы погоним поляка, скажите Долгорукому и Жеребцову, чтоб не жалели ни пороха, ни ядер, когда воры побегут мимо монастыря. Ясно?

— Ясно, Михаил Васильевич. — Валуев было повернулся уходить, но Скопин остановил его:

— Стоп, стоп, Григорий Леонтьевич. Ты забыл хоругвь.

— Какую хоругвь?

Князь достал из стола темно-красную широкую ткань с вышитой на ней Богоматерью, раскинул на столе.

— Это прислали мне из Троицы с условием, чтоб подняли ее над дружиной, которая пойдет им на помощь. Бери, Григорий Леонтьевич, это тебе пропуск в монастырь.

4 января 1610 года дружина воеводы Валуева под хоругвью Божьей матери вступила в Троице-Сергиев монастырь, смяв перед этим польскую заставу и захватив более десятка пушек и около тридцати пищалей врага.

Казалось, все предусмотрел князь Скопин, наставляя Валуева, одного не учел — соображения противника, т. е. Сапеги. Тот уже 5 января узнал, что мимо его левого крыла проскользнуло русское войско в Троицу.

— Вот же гад, обманул-таки, — выругался Сапега по адресу князя. — Сколько их?

Откуда было лазутчику знать: сколько? Но и признаться в незнании соромно. Мигом взял с потолка, то бишь с облака:

— Не менее пяти тыщ.

Оно и верно, не побежит же ясновельможный пересчитывать. Удачное начало сражения — мгновенный захват Коринского и паническое бегство русских воодушевили Сапегу настолько, что он тут же отправил гонца к Лисовскому с запиской: «Пан полковник, приказываю вам немедленно выступить к Александровой слободе и принять участие в разгроме и пленении князя Скопина. Приспел час унять этого мальчика».

Однако гонец был перехвачен русскими, и письмо попало не к Лисовскому, а к «этому мальчику». Князь прочел его, улыбнулся, сунул в карман: «На память».

Но на подступах к Александрову полки были встречены столь сильным пушечным огнем и ружейным, что невольно остановились, а вскоре и попятились. Дабы воодушевить окиснувшее войско, Сапега объявил, что царская казна, которую перевез туда еще Иван Грозный, находится здесь, и что захват ее обеспечит каждому ратнику безбедную жизнь до самой смерти.

Возможно, именно из-за этого и затянулось сражение у стен Александровой слободы, не забывшей еще разгул опричнины Грозного царя. Не оттого ли желателям «безбедной жизни» здесь весьма щедро обеспечивалась смерть на снегу, на морозе.

Ян Сапега, поставивший на карту все — или я, или он! — теряя голову, слал и слал подряд: пехоту, кавалерию на штурм русских позиций, с минуты на минуту ожидая прихода Лисовского: «Уж он-то ударит в спину этим скотам!»

Уловив в наскоках поляков однообразие — все в лоб и в лоб, — князь Скопин призвал к себе смоленского воеводу Полтора.

— Григорий, диво обойди их правое крыло, хлопни им по загривку. — Конница смолян врезалась в обозы поляков почти рядом с командным пунктом Сапеги. И ясновельможному полковнику, чтобы не угодить в плен, пришлось скакать в окружении адъютантов в ближайший лес. Этот удар «по загривку» послужил сигналом к отступлению поляков.

Сапега, помнивший, что в Троице его ждет свежая 5-тысячная дружина русских, как доложил накануне лазутчик, решил не испытывать судьбу. Собрав остатки изрядно потрепанного воинства, он повел его на Дмитров, много севернее минуя Троицу. Этот путь бегства врага и не смог предугадать князь Скопин.

Воспрянувший духом гарнизон Троицы, сразу увеличившийся на пятьсот воинов, зарядил все, что только могло стрелять, и стал ждать отступающих поляков Сапеги. Они не являлись, и уж Валуев стал беспокоиться: «Что-то не получилось у Михаила Васильевича. Сапеги-то нет».

Но вот 12 января в стане поляков, окружавших монастырь, началась какая-то беготня. Долгорукий-Роща призвал к себе казака Перстня:

— Данила, сбегай к своим, узнай, что случилось. — Перстень понял, что воевода не хочет рисковать своим воином и посылает его почти на верную гибель: «Хочет схарчить меня полякам. Ну дудки!»

— Дайте мне коня, Григорий Борисович.

— Откуда я тебе возьму? Их всех съели.

— А из валуевских.

Перстень пулей вылетел из ворот монастыря, и все находившиеся на стенах наблюдали за ним, перебрасываясь время от времени фразами:

— Эк завился. А? Небось радехонек, вырвался.

— Воевода маху дал, отпустил да еще коня подарил.

— Говорят, на разведку послал.

— Дожидайся, он те разведает.

— Думаешь, не воротится?

— Он что, дурак? Конечно, не вернется. Казак, чего с него взять.

Но было видно, как всадник, почти нигде не останавливаясь, скакал по лагерю осаждавших: от батареи к батареи, от землянок к шатрам. И, сделав огромную дугу, повернул к крепости. И летел к ней, нахлестывая и без того стлавшегося в намете коня. И никто не гнался за ним.

— Открывай ворота, он ворочается, — вскричало сразу несколько человек.

Данила влетел на взмыленном коне во двор обители, закричал громко:

— Где Григорий Борисович?

— Я здесь, Данила, — отозвался Долгорукий с башни.

— Григорий Борисович, Сапега разгромлен, бежал в Дмитров. Открывай огонь по этим, они уже в портки кладут.

14. Бегство царицы

Пан Казимирский появился в доме Марины с таинственным видом и первым делом справился:

— Ваше величество, нет ли возле вас посторонних?

— Нет, — отвечала Марина, почувствовав в госте доброжелателя.

— Я привез вам письмо от вашего мужа, государя Дмитрия Ивановича.

— Из Калуги?

— Да, да. Только, пожалуйста, говорите тише, не ровен час кто услышит.

— Давайте сюда письмо.

Казимирский достал из-за пазухи несколько пакетов, перебрал их, нашел искомый.

— Вот ваш, — подал Марине.

Та обратила внимание, что руки при этом у пана дрожали, невольно подумала: «Трусит гостенек-то».

— Только, пожалуйста, никому ни-ни, ваше величество.

— А те кому? — поинтересовалась Марина, кивнув на другие пакеты.

— Этим… разным… другим, — замямлил Казимирский.

— Рожинскому?

— О нет, на него государь в великом гневе. Позвольте удалиться, ваше величество. И если что, я вам ничего не передавал. — Казимирский попятился к двери.

— Да, да, — кивнула Марина, надрывая пакет. — Я поняла.

«Дорогая женушка…» — прочла Марина и изморщилась: «Мужлан, грубиян, забывает, кто я есть». В это время за дверью послышались крики, какая-то возня. Почуяв неладное, Марина сунула письмо за ворот нижней сорочки, и в горницу тут же влетел Рожинский.

— Ну! Говори, что этот мерзавец тебе передал?

— Как вы смеете врываться без позволения, — возмутилась Марина, но гетман ровно и не слышал этого:

— Тебя спрашивают, что он тебе передал?

— Я не желаю с вами разговаривать, вы не умеете себя вести.

— Н-ну ладно. — Рожинский прошел к кровати, бесцеремонно откинул подушку, потом оглядел туалетный столик Марины, столкнул какую-то склянку.

— Где письмо?

— Какое письмо?

— Которое вам передал Казимирский.

— Ничего он мне не передавал.

— Тогда зачем он к вам заходил?

— Он передал от мужа… поклон и что он зовет меня к себе.

— Так вот, милая. — Рожинский остановился перед Мариной и, выбросив указательный палец едва ли не к лицу ее, отчеканил: — Никуда ты не поедешь. Слышишь? А твоего муженька я скоро представлю тебе. Я приведу его сюда в Тушино, как бычка на веревочке. Поняла?

Круто повернулся и вышел, гремя саблей. В горницу заглянула Казановская, сказала сочувственно:

— И это ясновельможный пан.

— Это хам, а не пан, — ответила Марина. — Выгляни, Варя, ушли они?

— Да. Ушли. И уволокли бедного пана Казимирского.

— Оденься. Постой на улице, покарауль, чтоб кто не влетел незваным.

— Хорошо, ваше величество.

По уходе Казановской Марина наконец достала письмо мужа, развернула: «Дорогая женушка! Я наконец в Калуге, принят с великой честью. То, что над нами вытворял Рожинский, этот самопровозглашенный гетман, не должно быть прощено. Я решил казнить его сразу же, как только армия придет ко мне. Казнить всех, кто изменил нам: и русских, и поляков. Только так мы сможем навести порядок в нашей державе. С этим письмом я отправляю приказ преданным нам людям, они арестуют Рожинского и приведут сюда ко мне с войском. Надеюсь, и ты приедешь с ними, ко мне уже прибыл князь Шаховской из Царева Займища. Доверяйся только казакам, поляки и русские предадут».

А меж тем, приведя связанного Казимирского в воеводскую избу, Рожинский первым делом сам обыскал пленника, вынул пачку писем.

— Так, от кого эти письма?

— От государя, пан Роман.

— Так, — гетман стал читать адресаты: — Атаману Заруцкому… князю Засекину… князю Трубецкому… А где же мне?

— Вам не было, — смутился Казимирский.

— Кому-нибудь ты успел передать письма?

— Нет, что вы, пан гетман. Когда бы я успел?

— Но вот к Марине же успел.

— Ну к ней Дмитрий велел зайти в первую очередь, сказать ей, что он жив-здоров.

— А письмо ей было?

— Нет.

— Врешь же, сукин сын.

— Ей-ей, пан Роман. Я от нее хотел идти к… — Казимирский споткнулся.

Это сразу насторожило гетмана:

— К кому ты хотел идти?

— Ну к атаману Заруцкому, отнести письмо.

— Т-так, прочтем, что пишет наш повелитель к атаману, — усмехнулся Рожинский, вскрывая пакет. Молча, бледнея прочел. Спросил Казимирского:

— Ты знаешь, что в этом письме?

— Нет, пан гетман. Я не имею привычки читать чужие письма.

— Хых. Какой ты благородный. А я вот имею, — сказал гетман и стал по очереди вскрывать и читать все письма, складывая их на столе. Закончив чтение, прихлопнул стопку рукой. — За все, что ты принес с этими письмами, тебе полагается петля, Казимирский.

— За что, пан гетман? Я же не виноват, что вам не было письма.

— Мне менее всего нужно его письмо. В Калуге кто воеводит? Скотницкий?

— Да, пан гетман. Скотницкий.

— Ты видел его?

— А как же? Он присылал за Дмитрием в монастырь, звать его в город.

— У него есть люди?

— Есть.

— Русские?

— Нет, у него поляки.

— Так. — Рожинский побарабанил пальцами по столу. — Так. Что с тобой делать?

— Пан Роман…

— Замолчи, — перебил гетман. — Я подумаю, а пока посиди в кутузке. Эй, кто там!

Вошли два гусара, Рожинский приказал им:

— Проводите пана в темную, заприте покрепче. Сбежит, обоим головы сниму.

— Роман Наримунтович, Роман Наримунтович, — забормотал испуганно Казимирский.

— Ступай, ступай, — махнул рукой Рожинский. Казимирского увели, гетман сгреб все письма со стола, изорвал их и бросил в печку.

— Ишь чего захотел, — молвил он вслух, усаживаясь за стол. — Это мы еще поглядим, кто кого.

Приказав адъютанту никого к нему не пускать, Рожинский сел за письмо.

«Ясновельможному пану воеводе Скотницкому, — начал он писать. — В верейный вам город тайно бежал так называемый Дмитрий, который выдает себя за царя русского. Властью данной мне от Войска, приказываю вам, воевода, взять его за караул, не причиняя никакого вреда, и под усиленным конвоем доставить в Тушино, где он должен ответить перед народом за деяния, приведшие армию к катастрофе. Желаю удачи!

Князь, полковник и гетман всего Войска Роман Рожинский».

Рожинский надеялся, что с возвращением Дмитрия может удастся удержать лагерь от развала, а ввернул слово о его ответственности за «катастрофу» лишь для Скотницкого, дабы не заробел тот арестовывать «царенка».

Ну а если лагерь все же развалится, тогда у гетмана в руках окажется самозванец, и его можно будет за хорошие деньги продать тому же Шуйскому, а нет, так сделать с ним то, что он хотел сотворить с Рожинским, т. е. отсечь ему голову.

На следующий день Казимирского привели к гетману. Рожинский, велев оставить их наедине, спросил Казимирского:

— Ну хватило времени подумать тебе?

— О чем, Роман Наримунтович?

— О чем? О жизни и смерти.

— Но я же ни в чем не виноват, пан гетман, — взмолился Казимирский.

— Передо мной виноват, виноват. Я ночью думал, что с тобой сделать, повесить или помиловать, — молвил раздумчиво гетман. — А?

— Помилуйте, Роман Наримунтович, — всхлипнул Казимирский вполне искренне. — А я за это вам по гроб жизни…

Рожинский долго молчал, словно решая вопрос: миловать ил и не миловать? Ему хотелось нагнать побольше страха на этого дурака.

— Но мы ж оба поляки, — наконец молвил он, как бы бросая «соломинку утопающему».

— Да, да, да, — ухватился за нее несчастный Казимирский.

— И вот я решил дать тебе важное поручение, выполнишь — будешь жить, не выполнишь — пеняй на себя.

— Господи, да для вас, Роман Наримунтович…

— В общем, так. Вот письмо воеводе Скотницкому — отвезешь, передашь лично ему в руки. И все. Ты прощен. Мало того, по возвращении получишь награду.

— Да господи, пан Роман… да исполнить ваше поручение… да ваше доверие для меня уже награда, — захлебывался Казимирский в искренних чувствах благодарности гетману. — Вы даровали мне… мы поляки должны друг друга всегда…

Но по-настоящему поверилось Казимирскому в спасение лишь после того, как миновал он заставы. А едучи по лагерю, он все еще ждал, что его воротит Рожинский, передумает.

«Как хорошо, что я сказал, что не знаю содержания тех писем, — думал Казимирский, поторапливая коня. — А если б признался: знаю. У-у-у, петля б была мне обеспечена. Интересно, а что он написал Скотницкому?»

Лишь отъехав верст двадцать от Москвы и убедившись, что никто за ним не следит, Казимирский вскрыл пакет и прочел послание гетмана. И был поражен узнанным: «Ого! Царя брать под стражу! Да осмелится ли воевода?»

И всю дорогу колебался Казимирский: отдавать не отдавать письмо воеводе?

«А спросит, почему сорваны печати? Что я скажу? А если отдам Дмитрию Ивановичу, тот, наоборот, похвалит, что вскрыл и прочитал. И конечно, простит неудачу с его письмами. И уж не такая большая неудача, Марине-то успел передать».

И уже въезжая в Калугу, Казимирский решительно направил коня к дому его величества. Царь, прочтя послание гетмана, действительно похвалил Казимирского:

— Молодец, Ясь. Я этого не забуду. А как мои письма? Передал?

— Понимаете, ваше величество, оказывается, за мной следили. И как только я вошел к Марине Юрьевне, ее дом окружили, а меня повязали прямо на крыльце… Но письмо ваше я ей успел передать.

— Прочла ли она его? Может, и у нее отобрали.

— У нее не отобрали, — сказал твердо Казимирский, хотя и не знал этого наверняка. — Чтобы у самой царицы… что вы?

— Ладно. Все равно молодец, Казимирский. Выпей со мной. — Дмитрий наполнил кубки. — Бери.

Казимирский был растроган таким вниманием почти до слез, взял кубок, молвил проникновенно:

— Ах, ваше величество, вы даже не представляете, какой вы чудесный человек.

— Ладно, ладно. Пей, Казимирский.

— За ваше здоровье, государь.

Отпустив обалдевшего от счастья пана Казимирского, Дмитрий призвал Гаврилу Веревкина. Сунул ему перехваченную грамоту:

— Прочти-ка.

— Ух ты! — только и смог сказать тот, прочтя письмо.

— Надо, Гавря, ковать железо, пока горячо. Езжай к воеводе, скажи, что царь приглашает его вечером на ужин для разговору с глазу на глаз, без посторонних.

Тут же обговорили все детали «ужина с воеводой». Под конец Дмитрий сказал:

— Да ребят-то подбери надежных.

— О чем ты говоришь, государь? Есть у меня такие.

Воевода Скотницкий был польщен приглашением к царскому столу: «Ценит меня государь, коль советоваться хочет с глазу на глаз». По такому важному случаю оделся пан Скотницкий в новый кунтуш, нафабрил пышные усы. В царской передней приняли у воеводы шубу, шапку, проводили до государевой горницы.

Там стол был уставлен закусками, корчагами и бутылками с хмельным питьем. Навстречу Скотницкому шагнул улыбающийся Дмитрий:

— Давно хотел, пан Скотницкий, отблагодарить вас за оказанный мне прием.

— Я рад служить вашему величеству, — молвил воевода, щелкнув каблуками.

— Прошу к столу, — широким жестом пригласил государь.

— Польщен, весьма польщен, — бормотал воевода, усаживаясь к столу.

Воеводе царь налил вина в хрустальный кубок, себе в обливную тяжелую кружку, оправдываясь:

— Все время в походах, в походах, привык из кружки.

— Да, да, — понимающе закивал воевода.

— За что выпьем?

— За ваше здоровье, государь.

— Спасибо, пан воевода. Я ценю вашу преданность.

Выпили, стали закусывать. Скотницкий навалился на жареную рыбу.

— Караси. Ужасно люблю их жареных.

— Да, да, — согласился Дмитрий. — Это хорошее блюдо.

Наполнив по второй, спросил:

— Какими силам вы ныне располагаете, пан воевода?

— Какие там силы, ваше величество? Слезы — не силы. Полуротой не более, да и те старики и калеки. Едва на караулы наскребаем. Сами ж знаете, все лучшее на Москву забрали.

— Ну ничего. У меня полк казаков князя Шаховского, в случае чего отобьемся.

— Да, да.

— Теперь ваше здоровье, пан Скотницкий.

— Спасибо, ваше величество.

Царь отпил из кружки, встал и, не выпуская ее из рук, прошел к настенному канделябру, поправил одну из свечей. Воевода опять взялся за карасей.

Дмитрий, возвращаясь к столу, на мгновение задержался возле гостя, соображая: «Гаврила сказал: по темени, в висок нельзя, можно убить». И трахнул воеводу кружкой по темени, тот и не охнул, сунулся лицом прямо в карасей. Кружка развалилась. Тут же из-за занавески явился Гаврила с парнями и большим мешком. Распяли устье мешка, засунули в него обеспамятевшего Скотницкого, молча потащили из горницы.

Дмитрий сел к столу, наполнил водкой хрустальный кубок до краев. Выпил, закусил мочеными яблоками.

Когда вернулся Гаврила с сообщниками, царь уже и лыка не вязал, но все же поинтересовался:

— Ну-ну к-как?

— Все в порядке, государь.

— А че т-так долго?

— В прорубь не пролазил, пришлось окалывать.

— Пан воевода оч-чень карасей л-любит, — усмехнулся Дмитрий. — Т-теперь ему и-их н-надолго х-хватит. Ха-ха.

Марина догадалась, что с арестом Казимирского все задуманное ее мужем не сможет состояться, все письма теперь у Рожинского и он знает все. Более того, в любой момент он может и ее арестовать, как и Казимирского. И поэтому утром она побежала в стан донских казаков с распущенными волосами, где стала кричать:

— Спасите меня! Защитите меня!

Казаки заволновались: «Кто смеет угрожать нашей государыне?!» Вокруг царицы закружилась возмущенная толпа:

— Говори, говори, государыня. Мы с того кишки выпустим.

Когда Марина поняла, что уже достаточно привлекла внимание, заговорила:

— Что вы делаете здесь? Идите к государю, он ждет вас в Калуге, к нему уже прибыл с войском князь Шаховской.

Атаман Заруцкий, узнав причину волнения в стане казаков, поскакал к Рожинскому.

— Роман Наримунтович, там Марина взбулгачила донцов, зовет их в Калугу.

— Вот же стерва, — выругался гетман. — А вы кто? Атаман или пешка?

— Там не подойти. Казаки возмущены, она кричит, что вы покушаетесь на ее свободу.

— Вот же гадюка, учуяла. А? Езжайте к Трубецкому, пусть подымает дружину на бунтовщиков.

Когда Заруцкий явился к князю Трубецкому и передал приказ гетмана, тот выругался:

— Пошел он, ваш Рожинский. Я ухожу с полком в Калугу.

— Но гетман прибегнет к силе.

— Пусть только попробует. Между прочим, Иван Мартынович, и вам бы следовало определиться, кому служить, казаки уйдут, с кем останетесь?

Беготня Марины по лагерю и ее призывы возымели действие. Донцы седлали коней, заряжали ружья. С ними уходили князья Трубецкой и Засекин с своими дружинами. Не забыта была и царица, для ее охраны была выделена хоругвь Плещеева в количестве трехсот человек. Все конники на подбор.

И тронулись, копытя, разбивая снег, мешая с мерзлой землей.

Царице надо переодеться, привести в порядок волосы. Она вернулась к своему дому в сопровождении конного конвоя.

— Я сейчас, — сказала Плещееву и исчезла за дверью.

А между тем гетман Рожинский кинулся к польским гусарам.

— Панове, в стане измена, надо немедленно воротить их, немедленно.

Сам гетман из-за ранения не мог вести войско, поручил это Зборовскому:

— Александр Самуилович, не щади их! Слышишь? Руби предателей. — Гусары налетели на хвост казачей колонны, но те оказались не робкого десятка. Открыли пальбу, бились саблями, валились на землю, дубасили друг друга кулаками, душили.

Когда наконец Марина, одетая в гусарскую мужскую одежду, выпорхнула со своей служанкой Варварой из «дворца», Плещеев встретил ее у крыльца.

— Ваше величество, сейчас ехать нельзя.

— Почему?

— Там идет сражение.

— Где? Какое сражение?

— Казаки дерутся с поляками. Рожинский натравил…

— Мерзавец, — почти прошипела Марина. — Ему это припомнится. Что же делать?

— Давайте переждем. Посоветуемся.

— Входите, Федор, — пригласила Марина Плещеева в дом и вернулась сама. Села к столу, сбросила шапку.

— Варя, — окликнула служанку. — Где там письмо от Сапеги?

— Оно у вас в сумочке, ваше величество.

— Ах да. — Марина открыла сумочку, порылась, достала письмо, развернула. — Вот. Петр Павлович пишет из Дмитрова, что мое присутствие вдохновило бы ратников.

— Вы полагаете, ваше величество, направится в Дмитров? — спросил Плещеев.

— Да, Федор, вы угадали. В конце концов, если там станет трудно, мы можем уйти в Калугу вместе с Сапегой.

— Давайте попробуем.

— Давайте. Но лучше все-таки выедем ночью, чтоб у Рожинского не появилось желание и нас задержать.

Сражение-потасовка с южной стороны лагеря шло до темноты и стоило жизни двум тысячам человек. Казаки все равно ушли, гусары воротились, волоча с собой раненых, и лагерь долго не мог успокоиться. Затих лишь под утро. Тогда и была разбужена разоспавшаяся Марина.

— Ваше величество, пора.

— Бог мой, как же я сяду в седло, — зевнула сладко царица.

— У нас есть для вас сани. Для вас и для вашей служанки.

Марину и ее служанку Варвару усадили в сани, укутали в тулупы, и они вскоре задремали под скрип полозьев и фырканье лошадей.

15. На забороле[70] Дмитрова

То-то удивился Сапега, когда появилась в Дмитрове собственной персоной сама царица Марина Юрьевна:

— Ваше величество, как вы решились в такой путь?

— Вы же сами звали меня вдохновлять ваших ратников.

— Но я никак не думал, что вы воспримите эти строчки всерьез.

— Значит, вы шутили?

— Нет, нет, но я это писал как поэтический образ…

— Успокойтесь, Петр Павлович, я просто заблудилась, ехала в Калугу, а попала в Дмитров. Вы же не прогоните меня?

— Что вы? Как я посмею? Хотя, конечно, здесь будет жарко и условия совсем не для дам, тем более не для царицы.

— А какие условия вы бы считали приемлемыми для царицы?

— Более спокойные и безопасные. Вы бы могли вернуться в Польшу, переждать эту кутерьму под защитой короля и отца, наконец. — Марина нахмурилась и отвечала резко:

— Пан Сапега, вы забыли, что я царица всея Руси. И лучше исчезну здесь, чем со срамом вернусь к моим близким в Польшу.

— Ну что ж, не смею вам прекословить, ваше величество, — преклонил голову бесстрашный Сапега, вполне оценив мужество этой маленькой женщины.

Когда Сапега стал отступать от Александрова, князь Скопин послал преследовать поляков князя Куракина, только что пришедшего из Москвы:

— Иван Семенович, у вас дружина свежая, проводите их.

Именно Куракин и осадил Дмитров, где засел Сапега с остатками войска. Марине и ее сопровождающим повезло, что успели проскочить в город до начала осады. Опоздай они хотя бы на сутки, и царица вполне бы могла угодить в плен войску Скопина-Шуйского.

Куракин не мог провести хорошую подготовку к штурму из-за зимнего времени и отсутствия тяжелых пушек и поэтому с ходу пошел на приступ крепости.

У восточной стены довольно быстро удалось набросать из плетней, бревен, натасканных из посада, помост едва ли не вровень с крепостной стеной, и все это делалось под беспрерывный ружейный огонь из крепости, хотя и не частый, но наносивший урон москвичам.

Встревоженный Плещеев явился к Марине:

— Ваше величество, я опасаюсь, что гарнизон не удержит крепость.

— Почему вы так думаете?

— Ратники утомлены в предыдущих боях и обескуражены.

— Что же вы предлагаете, Федор Кириллович?

— Я думаю, надо нам прорываться. Переоденьтесь. Вот вам сабля, пистолет.

Плещеев вышел, предоставив царице время для переодевания. И довольно скоро Марина явилась на крыльце в мужском платье, сверху — алый бархатный кафтан, на боку — сабля, за поясом — пистолет. Видимо, в этой одежде и при оружии она ощущала себя уже воином.

С восточной части крепости доносилась стрельба, крики. Оттуда бежало несколько ратников.

— Стой! — закричала им Марина. — Вы куда?

— Москали жмут, не удержаться.

— Как вам не стыдно? А ну назад.

— Ваше величество, — заикнулся было Плещеев. Но Марина уже бежала к восточному фасу заборола. За ней трусцой следовали ратники, Плещееву ничего не оставалось, как тоже бежать за ней.

Появление на стене среди защитников женщины с пистолетом в руке подействовало на многих отрезвляюще.

— Как вам не стыдно! — кричала она. — Я женщина и не теряю мужества. А вы? Вы мужчины или тряпки?

Свистели пули и стрелы, но Марина даже не пригибалась, видимо, по неопытности не представляя всю степень опасности.

Под ее ободряющие крики осажденным удалось сбросить уже влезших на забороло москвичей и отогнать их.

Вечером Сапера выговаривал Плещееву:

— Как же вы допустили, что царица взбежала на забороло?

— Ее невозможно было удержать, когда она увидела струсивших ратников, — оправдывался Плещеев.

Князю Куракину не удалось взять Дмитров с ходу. Сделав несколько попыток, он принужден был отойти, поскольку не имел большого запасу пороха для ружей и пушек да и продовольствие кончалось.

Не лучше дела обстояли и у Сапеги. Вечером, собрав к себе сотников и хорунжих, он говорил им:

— Панове, мы понесли немалые потери, из-за чего жолнеры совсем пали духом. Сегодня, стыдно сказать, на восточной стене их возглавляла сама царица и во многом благодаря ее мужеству нам удалось отбить нападение. Противник пока ушел, не знаю, надолго ли. Нам надо воспользоваться предоставленной передышкой и запастись продовольствием.

— Где его взять, пан Сапега, в округе все деревни разорены и пограблены, — сказал Будзило.

— Я знаю об этом. Придется послать отряд до самой Волги, там вполне возможно удастся захватить купеческий струг с хлебом. И поведете этот отряд вы, Будзило. Фуражировка — дело для вас знакомое.

— Но для этого надо много людей.

— Я даю вам половину нашего отряда.

— Ну если половину, то, конечно, достанет.

— Постарайтесь не ввязываться в бои, помните, что вас ждут голодные товарищи, мы будем вас ждать здесь. Но если противник не даст нам отсидеться, пойдем на Волоколамск, ступайте за нами туда.

— А почему не на Тушино?

— Там сейчас нет царя, и я боюсь, что лагерь скоро распадется. Тем более что Скопин с армией уже близко, и Рожинский даже не попытается выйти против него.

— Почему?

— Хм, — усмехнулся Сапега. — Вы видели, какого пинка Скопин дал нам? Так что Рожинский вполне оценил его силу и даже пытаться не будет противостоять ей. Нынче у нас одна надежа — король с коронным гетманом Жолкевским. Только они, пожалуй, смогут остановить Скопина. Но они ныне по уши завязли под Смоленском.

— Им бы надо на Москву, — вздохнул Будзило.

— Жаль, Иосиф, что вы не коронный гетман, — съязвил Сапега. — Не сердитесь. Я, между прочим, тоже так думаю. Пала бы Москва, и Смоленск никуда бы не делся, открыл ворота.

Определив по карте направление для будзиловского отряда и назначив для отхода раннее утро грядущего дня, военачальники разошлись. К Сапеге пришел Плещеев.

— Ну как там наша амазонка? — спросил Сапега.

— Ее величество почивает. Притомилась.

— Признаться, я не ожидал от нее такой прыти.

— Я тоже, — согласился Плещеев. — Я что к вам пришел, воевода, царица хочет завтра ехать в Калугу.

— Но это же риск.

— Я ей тоже говорил об этом, она и слышать не хочет. Говорит: отобьемся.

— Ты гляди, как ей понравилось ратоборствовать, — усмехнулся Сапега. — Ну ничего, я завтра ее отговорю.

— Отговорите, Петр Павлович, только не сообщайте ей о нашем разговоре. А то будет еще сердиться на меня. А я ведь забочусь о ее безопасности.

Но Ян Сапега явно переоценил свои возможности и недооценил характер «амазонки». С утра он был занят отправкой отряда Будзилы. Сперва решили выкликнуть для этого добровольцев, полагая, что поход будет тяжелым, и поэтому принуждать здесь людей не надо. Но, видимо, сидение в крепости, на которую в любую минуту может напасть враг, было еще менее привлекательным. Добровольцами в поход вызвалось более половины гарнизона. Пришлось самому Сапеге вместе с хорунжим отбирать людей физически крепких и, что не менее важно, имеющих добрых коней. Будзило проверял даже холки у лошадей — не сбиты ли.

На все это было потеряно много времени. И вместо раннего утра выехали почти перед обедом. К этому часу и казаки Марины уже были в седлах и ждали ее выхода. Для царицы помимо заседланного коня были приготовлены сани, с полстью и тулупами, запряженные парой. Марина могла выбирать, ехать ли верхом или в санях.

Воевода Сапега, подъезжавший к ее ставке, понял, что несколько припоздал, поскольку царица уже стояла на крыльце в мужском платье, с саблей на боку и ей уже подводили коня.

Плещеев помог ей сесть на коня, подтянул под ее рост стремена.

— Ваше величество, позвольте поинтересоваться, куда вы собрались? — спросил, подъехав, Сапега.

— В Калугу к мужу.

— Я вам не советую сейчас ехать. В дороге очень опасно, Марина Юрьевна.

— А для чего у меня казаки?

— Но их мало.

— Ничего. Трехсот сабель с меня довольно.

— Тогда я вынужден буду просто задержать вас.

— Как задержать? — нахмурилась Марина.

— Я отвечаю перед державой за вашу жизнь.

— Вы в своем уме, полковник?

— Да. Я в своем уме, Марина Юрьевна.

— Меня — царицу — задерживать? — Женщина недобро сверкнула очами. — В таком случае я дам бой вашим ратникам и прорублюсь через них. Вы этого хотите?

Сапега понял, что совершил ошибку, начав говорить с ней в присутствии казаков: «На ней черт верхом поехал. И она сделает то, что обещает, дабы не уронить себя в глазах этой черни».

— Ну что ж, ваше величество, — вздохнул Сапега. — Видит Бог, что я предупреждал вас. Вы упорствуете. Счастливого пути.

— Спасибо, — сквозь зубы процедила Марина и тронула коня.

16. Королевский аппетит

Торжественный прием московского посольства у короля Сигизмунда III был назначен на 31 января 1610 года в предместье Смоленска.

Гофмаршал предупредил Салтыкова, что на приеме должно быть не более пятнадцати человек из всей делегации и что говорить могут только трое. И как можно короче.

Салтыков, как старший в посольстве, сразу принял решение:

— Я буду приветствовать короля и побуждать его к милостям. Вторым будешь ты, Иван, — сказал он сыну. — Ты станешь говорить от имени патриарха и всех иереев. И наконец, от Думы ты, Иван Тарасьевич, будешь просить на московский престол его сына Владислава.

— Хорошо, Михаил Глебович, — с удовольствием согласился дьяк Грамотин, понимавший всю ответственность своей миссии.

— А что я скажу от патриарха? — усомнился Иван Салтыков. — Приедет Филарет, пусть и говорит.

— Он, может, вообще сюда не доедет, — пронедужит долго и воротится в Москву. А за него, за нашу веру, сказать обязательно надо.

Вечером наедине Салтыков выговаривал сыну:

— Я тебе, дураку, самое главное слово назначил, за веру, а ты упираться: «А че я скажу?» Чтоб король опознал тебя, заметил. Неужто не понятно? У меня вторым говорить Рубец-Мосальский напрашивался, а я тебе, дураку, отдаю. А ты? Эх, молодо-зелено.

Король уже знал, с чем явилось московское посольство. Воротившись из Тушина, Стадницкий посвятил его величество в суть предстоящих переговоров.

— Ну и как, по-вашему, я должен с ними держать себя? Ведь, что ни говори, они никого не представляют, как я Понимаю: ни царя, ни самозванца.

— Они представляют русский народ и православие, ваше величество. И мне сдается, вам с ними надо быть предельно внимательным и ласковым. Ведь как вы с ними обойдетесь, будет назавтра уже известно в Смоленске.

— Вот тут вы правы, Станислав. Теперь еще вопрос. Рожинский только что прислал мне письмо, где настойчиво зовет меня к Москве. Ваше мнение?

— Это понятно отчего. От него все разбегаются, скоро некем будет командовать. Он хватается за вас, как утопающий за соломинку, простите.

— Ранее, как вы мне доносили, он был против меня.

— Тогда был в силе, а ныне — в проигрыше. Самозванец ему плаху обещает, вот он и оборотился до вас.

— Пишет, что Шуйский в ссоре со Скопиным и чтоб я написал Скопину милостивое письмо.

— А это он уже придумывает. Скопин побил всех его воевод — Кернозицкого, Лисовского, Зборовского, Сапегу. А с Шуйским у него в порядке. Царь весьма им доволен. Предлагать писать Скопину… Это даже смешно.

— А ему, Рожинскому? Писать?

— Ни в коем случае, ваше величество. Он сам влез в эту кашу, пусть сам и расхлебывает.

Где-то в душе Стадницкий даже торжествовал: «Отмстилось гетману мое унижение».

31 января в день приема послов король приказал по Смоленску не стрелять, не из уважения к «москалям», а бережения ради. У смолян была привычка отвечать даже на одиночные выстрелы. Только не хватало заполучить ядро во время переговоров. В Смоленске наверняка через подсылов знают, где будет король в это время, и попытаются достать его пушкой.

Еще осенью в клочья разнесло его шатер. Дважды попадали в королевские зимние квартиры — в первой разбили ящик с вином, во второй — в щепки разнесли походный трон, на котором только что сидел Сигизмунд, на минуту отлучившийся по малой нужде.

— Спасибо моему мочевому пузырю, — пошутил тогда побледневший король. — Вовремя позвал.

Но нынче была еще надежда, что по своим смоляне бить не станут, и все же для надежности «не надо дразнить их». Итак, пушки утихли, высокий торжественный прием московских послов начался.

Гофмаршал представил королю главу делегации — боярина, окольничего, воеводу пана Салтыкова Михаила Глебовича, а уж всех остальных четырнадцать членов от князя Юрия Хворостинина до Федора Андропова, выслужившегося при самозванце из простых кожевников до посла, представлял сам Салтыков. И каждый представляемый при этом делал низкий поклон королю, как говорится, «от бела лица до сырой земли».

— Ваше величество, — начал торжественно Салтыков, — позвольте вам от всей Русской земли выразить благодарность за то, что вы столь близко к сердцу принимаете наши беды. Что вы в самый тяжелый момент нашей истории протянули руку помощи.

Покосившись на Потоцкого, стоявшего около, Сигизмунд молвил ему негромко:

— Которую руку у Смоленска, того гляди, оттяпают мне благодарные русичи.

Потоцкий на реплику короля усмехнулся краешком рта, мол, понял вас.

В речи Салтыкова несколько раз повторено было слово «милость», к которой он звал его величество и заранее благодарил за нее. Вторую речь держал Иван Салтыков:

— Ваше величество, я бью челом вам от имени занедужившего в пути патриарха Филарета, умоляя вас не покушаться на нашу православную веру, не рушить наши церкви и храмы, чтобы святая вера греческого закона была неприкосновенной, чтобы учителя лютерского и римского верования раскола церковного на Руси не чинили. Чтобы король и его подданные чтили наших святых и никогда не вмешивались в дела и суды нашей церкви…

В продолжении всей речи молодого Салтыкова король утвердительно кивал, что, естественно, воспринималось как согласие со всем сказанным.

Но вот приспел час говорить и думному дьяку Грамотину:

— Ваше величество, царь Шуйский много принес бед Русской земле, так как незаконно захватил престол, переступив через крестоцелование. За его клятвопреступление Бог наказал всю землю, и вот уже много лет она никак не замирится, льется безвинная кровь, не сеется хлеб, хиреет торговля. Мы просим ваше величество от имени измученной России на московский престол отпустить вашего сына Владислава…

При последних словах Грамотина король не кивал, а несколько склонил голову к Потоцкому, который бормотал ему в ухо:

— Они оттого просят королевича, что его после будет легче согнать с престола. Не соглашайтесь.

Совет Потоцкого совпадал с желанием самого короля, и он лишь глазами дал знать ясновельможному: «Вполне с вами согласен».

Впрямую и резко отказывать московскому посольству в отпуске сына на русский престол Сигизмунд не стал, но дал понять, что сам не прочь завладеть им:

— Мы с моим сыном Владиславом обещаем блюсти в России православную веру, не рушить ваши церкви. Любая вера есть дар Божий, и мы считаем, что никакую веру стеснять не годится. Поэтому мы с Владиславом настаиваем на том, чтоб и католическая вера была на Руси уважаемой. Чтоб для поляков в Москве был построен костел, где бы они могли молиться, а русские если бы и входили туда, то с благоговением. Пусть соберутся вместе наши сенаторы во главе с ясновельможным паном Стадницким и вместе с московскими послами выработают условия договора, учтя наши замечания, а потом мы его и подпишем. Как вы думаете, господа послы, сколько потребуется на это времени?

— Я думаю, довольно будет трех-четырех дней, — сказал Салтыков. — У нас почти все записано, надо согласовать лишь с сенаторами и учесть пожелания вашего величества. К тому времени, я надеюсь, подъедет патриарх Филарет и приложит свою владычную руку.

По уходе послов Потоцкий сказал королю:

— Надо было сказать, чтоб вписали в договор сдачу Смоленска. А то мы с этими рядимся, а смоляне лупят по нас из пушек.

— Возможно, вы и правы, Яков, но у меня есть сведения, что Шеин не прочь сдать город, а архиепископ смоленский против этого. Все дело в иереях. Вот явится Филарет, тогда можно будет и об этом поговорить. А вообще, конечно, лучшим бы выходом было взять Смоленск на щит, мечом. Больше чести, а главное, не они бы нам диктовали условия, а мы.

— Чести, конечно, больше, — согласился Потоцкий. — Но ратников станет меньше. А ведь еще идти до Москвы надо, сломить Скопина. Вот если б послов прислал Шуйский.

— Шуйский — лиса, он на переговоры соглашается тогда, когда трон шатается. А сейчас Скопин победоносно приближается к Москве, Шуйский даже на мои письма не отвечает, он уже чувствует себя победителем. И потом, это посольство враждебно Шуйскому, а значит, нам союзники.

По прибытии патриарха Филарета ему была тоже дана торжественная аудиенция, на которой король, в частности, поинтересовался:

— Ваше святейшество, вы знаете ли смоленского архиепископа?

— Да, я знаком с владыкой Сергием, — отвечал Филарет.

— Вы могли бы с вашим авторитетом заставить смолян сдать нам крепость.

— Я на это никогда не пойду, ваше величество, да и спутникам моим не позволю.

— Почему? Мы же готовим договор о приглашении меня и моего сына Владислава на московский престол.

— Когда ваш сын сядет на Москве, приняв пред тем нашу православную веру, вот он тогда может распорядиться Смоленском как государь, но и то с согласия всей земли Русской. А я пастырь духовный, ваше величество, не более того. Не имею никакого права приказывать смолянам изменить присяге.

— Дело в том, ваше святейшество, что, по моим сведениям, многие смоляне готовы открыть нам ворота, но всему противится архиепископ, даже грозит проклятиями.

— Владыка Сергий поступает, согласуясь с совестью и присягой, которую наверняка он же и принимал.

— А вы не могли бы написать ему письмо?

— Нет, ваше величество… Впрочем, если меня принудят к этому, то напишу в похвалу его мужеству и твердости.

— Это Ваше окончательное слово?

— Да, ваше величество. Берите Смоленск силой, если сможете, а я… мы слабостью своей не отдадим его.

Король был обескуражен, хотя и понимал правоту патриарха.

Договор, состоявший из восемнадцати пунктов и предусматривавший, казалось бы, все: от венчания Владислава на царство до положения холопов, крестьян и казаков — был наконец подписан, но Сигизмунд на этом не успокоился. Он лично составил текст присяги и заставил всех членов посольства поклясться на ней:

— Пока Бог нам даст государя Владислава на Московское государство, буду служить и прямить и добра хотеть его государеву отцу, нынешнему наияснейшему королю польскому и великому князю литовскому Жигимонту Ивановичу.

И каждый подписался под этой присягой. Этой клятвой князь литовский Жигимонт Иванович, он же «наияснейший» король польский Сигизмунд III, обеспечивал себе власть в Москве без перемены веры.

Пусть перекрещивают и коронуют сына, править-то будет он — отец.

Сигизмунд тут же отправил письмо польским сенаторам с просьбой о помощи войском и деньгами: «…только недостаток в деньгах может помешать такому цветущему положению дел наших, когда открывается путь к умножению славы рыцарства, к расширению границ республики и даже к совершенному овладению целой Московскою монархией». Вот уж истина: аппетит приходит во время еды. Осталось немногое — проглотить для начала Смоленск.

17. Тушино в огне

Бегство из Тушинского лагеря царицы Марины окончательно перессорило всех. Был утерян смысл существования самого табора. И первым побежали оттуда гости-купцы. Исчезали тихо, без шума и, как правило, ночью, не без основания опасаясь своих вчерашних покупателей, привыкших жить воровством ИГ разбоем.

Рожинский, настроивший против себя почти всех военачальников и приговоренный заочно Дмитрием к смерти, невольно взял сторону короля. В своих письмах он звал его в Тушино, обещая скорую победу над Шуйским, который якобы поссорился со Скопиным, и спихнуть его с трона помогут все москвичи.

Но король не отвечал на его призывы, он, видимо, не забыл письма, в котором тушинцы требовали его ухода назад в Польшу и под которым первой стояла подпись гетмана Рожинского.

— Я не верю ни единому его слову, — говорил Сигизмунд.

А меж тем в Тушино войско кипело, как котел, в любой миг готовый взорваться. Воевода Тышкевич, ненавидевший гетмана, стал исподтишка настраивать жолнеров против него. Не отставал от Тышкевича и пан Мархоцкий, прямо требовавший: «Надо собрать коло. Ты начни, Самуил, а я поддержу. А на коло мы его выведем начистую воду».

И Самуил Тышкевич, собрав около сотни самых отъявленных горлопанов и отчаянных жолнеров и гусар, в полном вооружении привел их к ставке Рожинского. Они хором кричали заранее выученное:

— Коло-о-о! Коло-о-о! Гетмана-а! Гетмана-а!

Рожинский разослал своих адъютантов сзывать своих сторонников. И они сбегались, кучкуясь около высокого крыльца, на котором стоял бледный и измученный раной гетман Рожинский.

— Роман Наримунтович, мы с тобой.

Толпившиеся на площади перед избой зачинщики прикатили откуда-то бочку, поставили ее на попа и на нее сразу же полезло несколько желающих сказать свое слово.

— Стерви-и, — шипел на них Тышкевич, — не все сразу, по очереди.

Сам Самуил и не думал влезать на нее, по старой памяти все еще опасаясь Рожинского, хотя и видел уже его бессилие.

И так случилось, что сторонники гетмана столпились у высокого крыльца воеводской избы, а противники клубились на площади вокруг бочки.

— Скажи, ясновельможный гетман, — кричал жолнер, завладевший бочкой. — Для чего ты выжил царя с царицей? А?

— Я их не выживал, они сами…

— Громче-е! — вопила площадь.

И тут из-за спины гетмана явился Заруцкий, зычно крикнул:

— Заткнитесь и услышите. Гетман недужен, кричать не может.

Шум несколько стих, и Рожинский повторил свой ответ:

— Они сами уехали.

— А отчего уехали? — допытывался жолнер с бочки. Но в следующее мгновение его уже столкнул казак:

— А почему ты, пан Роман, не даешь нам уйти к государю?

Но с крыльца уже закричал кто-то другой, опередив гетмана:

— Да вались ты к своему Дмитрию, целуй его в задницу.

И тут пошло. На крыльце и на бочке выпрыгивали один за другим, как черти из-под лавки, доказывали, предлагали, спорили:

— Не нужны нам цари: ни Дмитрий, ни Шуйский! Без них обойдемся.

— Как не нужны? А кто жалованье платить будет? Гетман? Так у него в кармане вошь на аркане.

— Га-га-га… Гы-гы-гы…

— Чего ржете, жеребцы? Жареный петух в задницу клюнет, заплачете.

— Надо идти до короля. Он зовет.

— А кто наградит за прошлые труды? Король? Дудки.

— В Калугу надо до Дмитрия Ивановича, он зовет, он рассчитается.

— Пошел ты со своим Дмитрием Ивановичем. Надо за Волгу итить.

— А что ты там потерял за Волгой?

— Там есть чего взять, дурень. А то король думает нами заслониться от царей. Вот пусть разберутся: кто кого. Тогда мы и воротимся.

Чем дальше, тем неуправляемее становилось коло, словно по кочкам катилось.

— Братцы-ы, надо разбегаться, — голосила бочка.

— До короля, до короля! — выло крыльцо.

— Предатели, предатели!

— Вы сами переметчики, сумы переметные!

— Государь велел жмякнуть гетмана!

И со стороны бочки грохнул выстрел, пуля, взвизгнув над самой головой Рожинского, впилась в верхнюю косячину входной двери. Гетман и пригнуться не успел. И сразу затрещали выстрелы с обеих сторон. Шмелями зажужжали над головами пули. И тут народ кинулся врассыпную. Мгновенно опустела площадь, обезлюдило крыльцо, осиротела бочка.

Рожинский, морщась от боли в раненом плече — его кто-то толкнул об косяк, когда они под свист пуль кинулись в избу, — ругался:

— Тышкевич-негодяй был там у бочки. А? Это каково, пан Александр?

— Надо уходить, Роман Наримунтович, — отвечал Зборовский. — Уходить, пока мы не перестреляли друг друга или не прихватил нас тут Скопин.

Заруцкий, стоя у окна, молча тер шею, на ладони была кровь.

— Иван Мартынович, — спросил его Зборовский, — тебя зацепило, что ли?

— Да щепка отлетела от косяка и по шее мне.

— Ну щепка — не пуля. Кто там начал стрелять, вы не заметили?

— Черт их знает.

— Кто-то из ваших казаков.

— Возможно, — согласился Заруцкий. — Там их было больше половины.

— Они, ясно, уйдут в Калугу, — сказал Рожинский. — А вы, атаман Заруцкий?

— Что я там потерял?

— Значит, вы с нами?

— Разумеется. У короля под Смоленском отряд донцов, мое место там, возле них.

— Да, выбор невеликий, — вздохнул Зборовский. — В Калуге — дурак, в Кремле — мерзавец.

— Под Смоленском тоже не Македонский, — съязвил Рожинский.

— Но и на небо рано, — в тон ему ответил Зборовский.

— Александр Самуилович, распорядись там, пусть позовут Тышкевича и Меховецкого.

— Вы думаете, они явятся?

— Чем черт не шутит, паны все же.

Зборовский послал рассыльного звать панов Тышкевича и Меховецкого. Однако тот, воротившись, доложил:

— Меховецкого не нашел, а Тышкевич сказал, что с предателями не хочет иметь дело. Они уже там в обозе возы запрягают.

— Возы? — насторожился Рожинский.

— Да. На Калугу сбираются.

Гетман скрипнул зубами — не то от собственного бессилия, не то от разбереженной раны.

— Иван Мартынович, у тебя есть лично тебе преданные казаки?

— А как же, Роман Наримунтович, мои станишники со мной в огонь и в воду.

— Потребуются в огонь. Прикажи им сегодня вечером поджечь табор, сразу со всех сторон. Чтоб было море огня. Да, да, господа воеводы и атаманы, уходим, ничего не оставляя врагу. Н-ничего.

— Государь, государь, — тряс царя за плечо постельничий. — Василий Иванович!

— Ась, — вспопыхнулся Шуйский. — В кои-то веки задремал, а ты…

— Тушино пластат, Василий Иванович. Тушино!

— Как пластат? Чего несешь, Петьша?

— Горит воровское гнездо.

Шуйский побежал к западным окнам дворца. Стекла румянились от зарева, полыхавшего в тушинской стороне. Несмотря на то что горел вражеский стан, на душе было тревожно. Москве пожары — досада.

— Кабы до нас не дошло, не перекинулось.

— Так тихо ж, Василий Иванович, ветра-то нет. И потом, там Ходынка… Пресня. Не перескочит.

— Дай Бог, дай Бог, — бормотал царь, мелко крестясь, не смея еще радоваться, но уже моргая от подступающих слез облегчения — горит воровское гнездо, «пластат».

Гетман Рожинский уводил остатки войска на запад, дабы присоединить его к королевской армии и этим заслужить прощение. В обозе перемешались сани, телеги. Скрипели давно немазанные колеса, прыгая на не оттаявших колдобинах, шипели на раскисшем снегу полозья саней. Кашляли, матерились возницы, полосуя кнутами измученных, надрывающихся лошадей.

Хмуро шагали пешие ратники, проклиная и гетмана, и короля, и царей, валя всех в одну кучу.

Атаман Заруцкий, исполнив со своими станичниками приказ гетмана, обгоняя пехоту, догнал его возок.

— Роман Наримунтович, пробач, я пошел вперед.

— Езжай, Иван Мартынович, жди меня в Волоколамске.

Заруцкий, ничего не ответив, хлестнул плетью коня, переводя его с ходу на рысь. За ним, растягиваясь по обочине, скакали его станишники, обрызгивая пехоту грязным мокрым снегом. Ратники с завистью смотрели им вслед, не желая ничего хорошего: «Шоб вам пропасть, идолам!»

Прибыв в Иосифо-Волоколамский монастырь, где решено было передохнуть после нелегкой дороги, Рожинский не застал там Заруцкого. Монахи сообщили, что казаки, покормив коней, выгребли в торбы последнее жито и уехали.

Забравшись в одну из келий, Рожинский решил отдохнуть, но едва прикрыл глаза, как прибежал адъютант, сообщил с тревогой:

— Пан гетман, войско бунтует.

— Опять? — изморщился Рожинский. — Кто там мутит?

— Руцкой с Мархоцким.

— А где Зборовский?

— Ой там, пытается успокоить, просит вас быть.

— Черт бы их драл, — ворчал Рожинский, поднимаясь с ложа. — Помереть не дадут.

С помощью адъютанта он добрался до трапезной, где стоял шум и гам. И Зборовский, забравшись на стол, безуспешно старался перекричать это скопище. Увидев Рожинского, обрадовался, крикнул:

— Роман Наримунтович, объясните вы им, дуракам.

Жолнеры взвыли от такого оскорбления, забрякали саблями. Адъютант помог гетману влезть на лавку, с нее — на стол.

Рожинский с почерневшим измученным лицом обвел горящим взором толпу, увидя, что она не боится его, спросил с ненавистью:

— Какого вам черта надо?

И там, от окна, неожиданно закричал Руцкой:

— Нам надо знать, кто оплатит нам прошлые труды? Король? Так он пошлет нас подальше. Может быть, ты, гетман?

— Тебе, капитан Руцкой, я бы отплатил сейчас же, жаль, не захватил с собой пистолета.

Казалось, рухнул в трапезной потолок, поднялся такой шум и гвалт, что Рожинский не мог расслышать собственного голоса. Там-тут уже засверкали сабли, того гляди опять могла начаться стрельба.

Рожинский пытался говорить, поднимал руку, прося тишины, но разбушевавшиеся жолнеры орали еще сильнее, не желая слушать того, кто совсем недавно был их грозой.

Тогда гетман плюнул и шагнул вниз на лавку, но промахнулся и рухнул снопом со стола под торжествующий рев толпы. Ударился раненым боком о лавку и потерял сознание.

Очнулся гетман уже в келье при тусклом свете свечи. Около был Зборовский.

— Ну слава Богу, — сказал он. — Жив.

— Н-нет, — прошептал Рожинский, не имея сил сделать вдох. — Я уже не…

Договорить ему не дала какая-то неведомая сила, сдавившая грудь, и он опять потерял сознание…

Умер он перед рассветом, на мгновение обретя сознание и речь, тихую едва слышную:

— Жаль… Очень жаль…

И затих, уходя в вечность с открытыми глазами. Зборовский сам закрыл их.

Через два дня остатки тушинского войска повел на запад полковник Зборовский. Другая его часть, под командой Руцкого и Мархоцкого, повернула на Калугу в надежде там получить расчет за труды прошлые и заслужить новые милости.

— К королю успеется, — сказал Руцкой.

18. Вступление в Москву

После бегства тушинцев и разгрома Сапеги под Дмитровом Москва сразу вздохнула свободно. Очистились дороги, по ним повезли припасы столице, оживился Торг.

Еще тлели за Ходынкой головешки тушинского табора, как по Москве разлетелась радостная весть: «Князь Скопин-Шуйский завтра вступает в Москву — наш спаситель и освободитель».

Все это время, пока Москва, напрягая последние силы, сражалась с Тушинским вором, не имея возможности избавиться от него, все жили надеждой: «Вот придет Скопин, он его прогонит». Все самые лучшие новости связывались с его именем: «Скопин освободил Орешек», «Скопин взял Тверь», «Скопин разгромил Лисовского», «Скопин уже в Александрове», «Он у Троицы».

Его еще не видели, а уж имя его становилось легендой. И даже бегство тушинцев объяснили просто: «Так Скопин же на подходе, они и диранули».

Слава всегда вырастает быстро, если Герой еще далеко. Если Герой очень близко, она его может и не заметить.

Чуть свет 12 марта за Дмитровские ворота выехала делегация встречать победителя. Священный клир с иконами и хоругвями, купцы с подарками и хлебом-солью, музыканты; и простой люд с добрым словом и затаенной радостью.

И вот появилось на дороге войско. Впереди на конях два героя — Скопин-Шуйский и Делагарди, сразу за ними, тоже на коне, молодой хорунжий со знаменем-хоругвью, с вышитой Богоматерью. За хоругвью полк Григория Валуева, за ними под командой Горна и Зомме идут шведы, за шведами — опять русские дружины Чулкова, Вышеславцева, потом Полтев во главе смолян, позади артиллерия.

Грянула музыка, приветственно закричали люди, замахали Шапками, руками. Нет, не дали князю Скопину просто так въехать в ворота. Дорогу перегородили священники в сверкающих золотом ризах и именитые москвичи с хлебом-солью.

Князь сошел с коня, принял хлеб, поцеловал его, отломил кусочек, ткнул в солонку, съел. Передал каравай Фоме и подошел к архиепископу, тот осенил его иконой, произнес короткую проникновенную речь, сравнив в ней князя с библейским Самсоном, победившим филистимлян.

Они ехали по улицам Москвы, запруженным ликующим народом, кричащим здравицы князю Скопину Михаилу Васильевичу — освободителю и заступнику. Все крыши домов обсели люди. Гудели колокола на церквах. Весело гудели, трезвонисто.

Князь, радуясь вместе с народом, кивал направо-налево и тоже помахивал рукой, часто прикладывая ее к сердцу, что значило: и я вас люблю, дорогие москвичи.

Наконец гулко, под копытами, процокал мост через Неглинную, и они выехали на Красную площадь, где встречены были патриархом и царем.

Скопин и Делагарди сошли с коней. Царь Шуйский, не скрывая слез радости, обнимал племянника, бормотал проникновенно:

— Спасибо, Мишенька, спасибо родной. Ты спас наше царство, да вознагражден будешь по деяниям твоим.

Потом состоялась в Успенском соборе благодарственная служба, которую вел сам патриарх Гермоген. А после во дворце царском закатил Василий Иванович пир в честь победителей.

Лишь ночью добрался Михаил Васильевич наконец до родного подворья, обнял мать, жену, истосковавшуюся по мужу. Утешал их плачущих:

— Все хорошо, родные. Все ладом, я дома, я с вами. Москва, насидевшаяся, наголодавшаяся в осаде, натерпевшаяся страху и ужасов, теперь ликовала, гудела от застолий, наверстывая за все прошлые годы упущенное. Шведов, пришедших вместе с князем Скопиным, москвичи тащили сами по дворам на постой, угощали последним, «что Бог послал».

Не проходило дня, чтобы Скопина не звали на какой-нибудь пир:

— Михаил Васильевич, уважь нас своим прибытием.

— Князь, без тебя гости пить не хотят.

— Михаил Васильевич, забеги на часок. Княгиня с княжной все уши прожужжали: позови, пригласи.

Едва появлялся Скопин на улице, как тут же неслось: «Он! Сам!» И все бежали смотреть, каждый норовил хоть мелькнуть перед ним. Падали на колени, били лбами землю:

— Спаси Бог тебя, Михаил Васильевич. Здравия тебе, государь ты наш желанный!

Вся Москва славила князя Скопина, радовались, что явился наконец настоящий воевода-победитель, дождались героя, вырастили, вспоили.

Да не все радовались. Были и завистники, особливо среди знати. Скрипел зубами от досады князь Дмитрий Иванович Шуйский. Искал зацепку, как бы осрамить героя-то. Да и герой ли он? Княгиня Катерина Григорьевна умница, подсказала:

— Он же Корелу шведам подарил. Как же так? Какой герой?

Помчался Дмитрий Шуйский к брату-царю:

— Что ж это деится, Василий, его судить надо, а вы чуть не молитесь на него: герой, избавитель.

— А тебе никак завидки, Митрий?

— Каки завидки, каки завидки? Мишка Корелу шведам отдал. Подарил. Да за это…

Тихо засмеялся Василий Иванович:

— Эх ты, законник, то шведам отдано в оплату за услугу. В Думе чаще бывать надо, Митрий. Бывал бы, знал бы. С мово согласия и с думского все деилось.

Поняв, что обмишурился с Корелами (вот и слушай баб-то!), князь Дмитрий ляпнул по самому больному месту царя:

— Он собирается у тебя престол похитить, Василий.

— Чего несешь? — нахмурился Шуйский.

— Не несу, а истину молвлю. Своими ушами слышал, как в народе ему вопили: ты государь наш любезный! А Ляпунов так в грамоте Мишку его величеством величал.

Дмитрий Иванович думал, обрадует брата, но тот неожиданно стукнул об пол посохом, вскричал гневно:

— Изыди, Митька, пока я не хватил тебя хлудом по спине! Изыди, окаянный!

— Тебе правду-истину, а ты… — хотел обидеться князь Дмитрий, но в следующий миг царь достал-таки его посохом.

— Прочь с глаз моих, нечестивец!

Ушел Дмитрий Иванович от греха. Чего доброго, во гневе-то царь шибанет в косицу, как Грозный сына Ивана, да и убьет ненароком. Ладно, по плечу угодил посохом-то, а что, если б выше.

Дома, узнав в подробностях о случившемся, княгиня Катерина Григорьевна молвила уверенно:

— За правду он возгневался-то, Митя, за правду. Правда-то глаза колет. Ну ничего, пусть прожует, проглотит.

И действительно, по уходе брата задумался царь: «А что, если прав Митька? Что, если племянничек на Мономахову шапку обзарился? Ныне звон он взорлил, вознесся. Ничего удивительного. Надо будет поговорить с ним. Узнать, чем дышит?»

Призвав к себе Скопина в один из вечеров в свой кабинет, усадив к столу царскому, начал Шуйский тихий разговор, неспешный. Василий Иванович — не Дмитрий, горячку пороть не станет, начал издалека:

— Как думаешь, Михаил Васильевич, далее творить? На Калугу, на Вора идти или на короля?

— Думаю, государь, надо по сильному бить наперво, по королю. Разгромим его, а там, глядишь, Вор сам истает.

— А хватит сил короля одолеть?

— Хватит, Василий Иванович. Тут ведь какое дело-то, дядя Вася, Сигизмунд, не ведая того, сам залез меж молотом и наковальней. Да, да, сам. Вот он осадил Смоленск, сколь на приступ ходил и все без толку. Именно Смоленск и будет этой самой наковальней, ну а молотом станем мы со шведами. Ведь когда я подойду да ударю короля со спины, Шеин-то с Горчаковым наверняка пособят из крепости.

— Сдогадаются?

— А я к ним пошлю с дороги лазутчиков. Уговоримся заранее. У меня ведь и смоляне есть с воеводой Полтевым, эти рвутся хоть сейчас в бой.

— А за чем задержка, Миша?

— Так ведь кони у нас за зиму повыхудали, подкормить надо. Да и людям передых не помешает. Наскучились по дому. Ну и пусть путь обсохнет, первая травка выскочит, коням хоть на щипок. Пушкам и телегам ремонт требуется. Хлопот много, государь.

— Ну что ж, ладно. Я рад за тебя, Миша. И твою «наковальню с молотам» весьма одобряю.

— Токо, Василий Иванович, пожалуйста, никому не сказывай об этом, даже и думцам, на кого мы сбираемся, когда пойдем. Пусть никто не знает.

— Я понимаю, Миша. Что я хотел тебя спросить. Тебе Ляпунов присылал гонцов?

— Присылал, Василий Иванович.

— С чем слал-то?

— Да-глупости, не стоит разговора.

— А все-таки? Шепни на ушко, с чем слал, — прищурился Шуйский, и глаза его сверкнули как-то настороженно, как у кота, приготовившегося к прыжку на мышь.

— Уже донес кто-то, — вздохнул Скопин. — Я не хотел тебя огорчать, дядя Вася.

— Ну огорчи, огорчи, — не отставал Шуйский.

— Да писал он, что-де надо меня на престол возвести.

— А ты что ему?

— А ничего, грамоту его порвал, гонца выпроводил.

— Ну что ж, — молвил смиренно царь, нечаянно узнавший о том, чего ему еще никто не доносил, лишь брат Дмитрий брякнул и вот, вишь ты, попал, как пальцем в небо. — Молодец, сынок. Я от тебя иного и не ожидал. А Прокопий Ляпунов, видно, еще та птица.

— Да на рати они оба весьма надежны, Василий Иванович. Благодаря им только Рязань к Вору не прислонилась.

— Ты еще молод, Миша, где тебе людей распознать, а я их наскрозь вижу.

И хотя попрощался царь с князем доброжелательно, а все ж в душе тлела искра недоверия: «Ох, не может так быть, чтоб человек в его годы да с его родословной о царском венце не думал. Не может быть. Скрытничает племянничек. Я ведь сам-то лжецарю вон чего городил: семь верст до небес и все лесом, туману напускал. И Михайла не святой».

Никому уж не верил Василий Иванович, жизнь научила… Самые верные, самые, казалось, преданные вдруг врагами становились ему и даже на жизнь его умышляли. Не поверил до конца и племяннику: «Лукавит Михайла».

Придя домой, спросил свою любезную женушку:

— Мария Петровна, это котора баба наворожила Тушину гореть синим пламенем?

— Офросинья-юродивая, Василий Иванович. Сказала, через месяц сгорит осиное гнездо, и как в воду глядела.

— Ты ее позови как-нито к нам. Хочу об одном деле поспрошать, пусть поворожит. Зови как бы к себе по женскому делу, угости хорошо. А я вроде случайно зайду. Интересно, что скажет ведунья.

— Она боится-то правду баить, батюшка.

— Отчего?

— Да, грит, за спиной иного такое вижу, что скажу — ведь убьет, изурочит.

— Я не за себя спрошу, пусть не боится.

Царица Мария Петровна жена послушная, уже на следующий день велела отыскать Офросинью-юродивую и привести к ней. Усадила в домашней столовой за стол, как и велено было, угощала немудреным сочивом, медовой сытой. Хмельным не решилась баловать, еще спьяну-те наворожит чего ни попадя. Разговор вела за жизнь.

Когда вечером явился Василий Иванович домой, заглянул в приоткрытую для него дверь из столовой. Увидел юродивую, уплетающую за обе щеки угощение, подумал с осуждением: «Во дорвалась дура-то, никакого тебе атикету».

Но вошедши как бы случайно в столовую, молвил с наигранным удивлением:

— О-о, у нас гостья. Здравствуй, Офросиньюшка.

— Здравствуй, царь-государь, — отвечала юродивая без должного трепету, даже не отрывая задницу от стула. Но что с дуры взять, стерпел царь. А она-то что понесла, не дала и с мыслями собраться: — Ну спрашивай, царь-государь, раз пришел.

— С чего ты взяла, что я спрашивать должен?

— С крыши, батюшка. С крыши, где пасутся мыши да кота на них нет.

«Во дура-то, пошла-поехала», — едва подумал царь, как Офросинья продолжила:

— Конечно, дура я, царь-государь, даже вижу, о чем спросить хотел.

Шуйский поперхнулся, выдавил:

— О чем же?

— Кто после тебя на престол сядет. Верно?

«Вот сука, не в бровь — в глаз угодила».

— И кто же? — спросил вмиг пересохшим языком.

— Не тот, на кого думаешь, батюшка, не тот. Сядет вьюноша, лазорев цвет.

— Имя? Имя его? — просипел Шуйский.

— Михаил, батюшка, Михаил…

Показалось царю, что качнуло его, пошел вон из столовой, до конца играя роль случайно вошедшего. Прозревая не глазами, нет, в них потемнело от услышанного, прозревая сердцем, душой: «Ах, Миша, племянничек дорогой. Вона че удумал-то. Вона. На дядю, на родного… А я-то уши развесил, старый дурак. Рот разинув, слюни распустил. Ах! Ах!»

19. Победитель опасен

Яков Делагарди всегда у князя Скопина гость дорогой. Оно и понятно: ратное поле сдруживает крепче родства. Вот и на этот раз, поговорив о приготовлениях к походу, сели вдвоем за стол. Фома, как водится, принес корчагу хмельного меда, рыбку жареную, икорку черную, яблоки моченые и калачей свежих. Все поставил на стол, наполнил чарки и исчез, оставив воевод вдвоем.

После первой же чарки Делагарди заговорил:

— Михаил Васильевич, надо скорей идти на Смоленск.

— А чем коней кормить будем, Яков?

— Дело не в конях, Михаил.

— А в чем?

— Мне не нравится, как к тебе при дворе стали относиться.

— Мне, может, тоже не нравится, Яков Понтусович. А что делать?

— Делать то, князь, на что мы с тобой назначены — воевать. А при дворах… при любых и при нашем тоже одно занятие — поедать друг друга, кто кого опередит.

— Я никого не собираюсь есть, — отшутился Скопин.

— Тебя съедят, Миша, тебя. Вот чего я боюсь.

— Не бойся, Яков. Подавится, — молвил твердо Михаил Васильевич, наполняя чарки. — Ты лучше напомни Горну о пушках. Пусть лично все принимает после ремонта.

— Еверт знает свое дело, Миша, а на лишний помин может обидеться.

— Вот этим мне и нравятся шведы, — сказал Скопин. — Прикажешь ему и можешь не беспокоиться, сделает все в лучшем виде. А нашему долбишь, долбишь… Пока он рукава засучит, пока развернется. Плюнешь, да и сам сделаешь.

Делагарди засмеялся, похлопал ласково Скопина по плечу:

— Эх, Миша, Миша, хороший ты человек. А беречься не умеешь.

— На рати беречься — победы не видать, Яков.

— Я не о рати, я о завистниках. Слишком много их у тебя при дворе. А это чревато…

— Ну хорошо, Яков, перед маем выступим.

— За сколько дней?

— За неделю.

— Ну вот это уже другой разговор. За это не грех выпить.

У храма Покрова на Рву сидел гусляр на ременном стульце, перебирая струны, пел подсевшим осипшим от старости голосом:

…Он правитель царству Московскому,

Обережитель миру крещеному

И всей нашей земле светорусския,

Что ясен сокол он вылетывал,

Как белой кречет он выпархивал,

Выезжал воевода московский князь,

Скопин-Шуйский Михайла Васильевич…

Ах как хотелось Дмитрию Ивановичу пнуть по этим гуслям Ногой, чтоб разлетелись на щепочки и дать оплеуху этому гугнявому старикашке, слеподыру несчастному. Гусляр и впрямь был слеп или прикидывался незрячим.

Ударь такого, мигом сотня заступников сыщется. Эвон развесили уши, слушают. Тронь старикашку пальцем, взовьются как бешеные: «Ах ты убогого! Да мы тебя!» И ведь побьют, не посмотрят, что князь. Чего доброго, и убить могут.

Зато надо братца царствующего порадовать. Все не верит, все отмахивается, еще и посохом норовил ударить. Прибежал Дмитрий во дворец: «Где царь?» «В Думе, в Грановитой».

Прождал до обеда у кабинета в приемной. Появился Шуйский с Мстиславским, кивнул брату: погоди, мол. Дождался, когда ушел от него Мстиславский. Вошел, прикрыл плотно дверь за собой:

— Вот ты серчал давеча из-за Скопина. Вон у Покрова гусляр уж в песне его царства Московского правителем навеличивает.

— На кажин роток, Митя, не накинешь платок, — вздохнул Шуйский. — Попоют, попоют да и перестанут. А Скопин что? Не сегодня завтра на войну идет, а там всяко может случиться. Пуля-то не разбират, кто перед ней — смерд ал и князь. Да и потом, окромя его некого боле на короля слать. Измельчали воеводы-то, всяк токо о своей корысти мнит. Забыл, сколько их к Вору перекинулось? А Михайла, слава Богу, мне прямит. Со шведами ладит пока.

— Вот именно «пока».

— Ну а там видно будет.

Не решился Василий Иванович открывать брату, чем юродивая его оглоушила. В свое время по пьянке обещал престол ему отказать, ежели наследник не родится. Да если и родится, все равно велит Дмитрию опекуном быть до взроста. «А скажи о юродивой, он ведь тогда на Михайлу волком осмотреть станет, чего доброго, худое умыслит. Нет, не надо пока. Может, та дура-то нарочи ляпнула. А если вдруг моя Петровна парня родит, назову Михаилом и все. Тогда пусть сбывается по Офросиньему слову».

Опасения Дмитрия Ивановича хорошо понимала и разделяла лишь жена его, Екатерина Григорьевна. Ей тоже не нравилось, что вся Москва «носится с этим Мишкой Скопиным».

— Нашли героя, на шведском коне в славу въехал.

Какой жене не хочется мужа своего царем видеть? А самой царицей покрасоваться? И княгиня Екатерина чем хуже других? Старшая сестра ее, Мария, царствовала за Годуновым, а чем же она хуже ее? Правда, у Марии-то больно смерть люта случилась — задушили беднягу вместе с сыном. Но ведь не каждую царицу душат-то. Даст Бог, ее-то, Катерину, минет чаша сия. Главное, Мите престол раздобыть, а уж посля придумает что-нибудь княгиня, то бишь уже царица, извернется, чай, отцова дочка, Малютиного корня.

Князь Воротынский собственной персоной к Скопину пожаловал:

— Михаил Васильевич, сделай честь дому моему. Восприми сына моего от купели.

— О-о, Иван Михайлович, поздравляю тебя с наследником. Почту за честь. Как назвать решил?

— Алексеем.

— Когда крестишь?

— 23 апреля.

— Буду. Обязательно буду.

Приехал князь Скопин на подворье Воротынского к назначенному часу. Там слуги, лакеи с ноги сбиваются, от поварни, от медоуши к дому туда и обратно бегают с крынками, тарелями, корчажками, почестной стол в доме готовят.

Крестили новорожденного в домовой церкви. Тут только Скопин узнал, что восприемницей будет еще и тетка Екатерина Григорьевна Шуйская. Увидев его, радостно воскликнула княгиня:

— А-а, племянничек дорогой Михаил Васильевич, ноне еще и покумимся с тобой. Я рада. А ты?

— Я тоже, Катерина Григорьевна, — отвечал Скопин более в угоду тетке, чем от действительной радости.

Священник отец Пафнутий повязал восприемникам белые платки и начал обряд крещения. Они стояли у купели рядом тетка и племянник, она по плечо ему. Поп, совершив погружение младенца в купель и надев золотой крестик на него, передал орущего возмущенно княжича крестным отцу и матери.

Скопин, взяв голенького мокрого младенца, боялся, как бы не выскользнул он из рук.

— Ну-ка дай его мне, кум, — молвила Екатерина. — Это что ж мы орем-то, Алексей Иванович, — и зачмокала, засюсюкала: — Ух ты, какие мы горластые, голосистые.

Подошла мамка-нянька, унесли крикуна. Отец Пафнутий развязал платки на крестных родителях, положил их под образом Богоматери.

Из домовой церкви все гости направились к застолью на крестинный пир. А в это время за воротами, на улице теснились нищие, ждавшие своего угощения, полагавшегося им после крестин. Не забыл про них князь Воротынский, приказал слуге:

— Нестерка, вынеси за ворота и питья, и закуси вдосталь. Всех одели, никого не обидь.

Едва начался крестинный обед, как перед Скопиным явилась Екатерина Григорьевна:

— Ах, кум, сам знаешь, как я тебе обязана, сколь добра ты сделал нам с Дмитрием Ивановичем. Выпей, кум, почестный кубок из рук моих.

— Спасибо, тетушка Катерина.

— Кума, — подсказала весело княгиня.

Скопин с готовностью поправился:

— …Кума Катерина Григорьевна, — и приняв из ее рук кубок, выпил его до дна, отер усы. — Спасибо.

— На здоровьичко, милый, — княгиня поцеловала его, молвила весело, игриво: — Сладок кум, да не про наш ум.

Чем рассмешила все застолье и смутила молодого князя. Пиршество продолжалось. Гости хмелели, все говорливее становясь. Князь Воротынский старался каждому уделить хоть толику внимания:

— Григорий Леонтьевич, что ж не допил-то чарку?

— Князь Иван, попробуй-ка вон того балычка.

— А где наша крестная? Что-то не вижу.

Оно и впрямь никто не заметил, когда и как исчезла княгиня Шуйская Екатерина. Вроде со всеми подымала чарку, целовала кума, шутила и как растаяла.

— Михаил Васильевич, куда куму дел? — спросил Воротынский шутливо.

Но Скопин неожиданно побледнел, из носа по усам побежала кровь, он откинул голову на спинку кресла.

— Что с тобой, князь? — кинулись к нему Воротынский и Валуев.

— Что-то плохо мне, — прошептал Скопин. — Голова кругом пошла.

— Нестерка, — закричал Волынский. — Зови лечца.

— Он на Торг ушел.

Всполошились гости, повскакали с мест, столпились встревоженные около Скопила.

— Что с ним?

— Занедужил.

— Оботрите кровь.

— Надо дать воды.

— Лучше молока.

— Его надо на ложе положить.

— Да, да, на ложе.

— Давайте возьмемся. Князь, берите его за плечи. Григорий, поддержи ноги.

Поднятый на руки Скопин неожиданно внятно проговорил:

— Пожалуйста, домой.

— Да, да, да, — подхватил взволнованный Воротынский и закричал: — Нестерка, вели запрягать каптану. Да быстрей ты, телепень!

Ехать с Скопиным вызвались Валуев и Федор Чулков. Гости, пораженные случившимся, не захотели уже возвращаться к столу. Праздник был испорчен. И вскоре все начали разъезжаться.

Валуев, вернувшись, застал только князя Воротынского. Он поднял встревоженный взгляд:

— Ну как?

— Плохо, князь. Очень плохо. Его еще в каптане начало рвать.

— Отчего бы это, Гриша?

— Как отчего? — возмутился Валуев. — Его отравили.

— Кто? Что ты мелешь?

— Кума твоя, курва, вот кто! Она — змеюка малютовская.

— Тише, Гриша, тише. Могут холопы услышать. И это в моем доме, Боже мой!

— Шила в мешке не утаишь, Иван Михайлович, завтра вся Москва будет знать: у Воротынского убили князя Скопина.

— Бог с тобой, Григорий Леонтьевич, что ты говоришь? При чем тут я? Да и потом, может, еще обойдется, выздоровеет князь.

— Хотелось бы верить, но от укуса такой змеи… Эх, Иван Михайлович, кто тебя надоумил ее в крестные звать?

— Она сама напросилась.

— Как, то есть, сама? — насторожился Валуев.

— Ну как? Я сказал ей, что восприемником зван Михаил Васильевич, она и говорит: меня тоже возьми, хочу с племяшом покумиться.

— Покумилась, сучка, покумилась.

— Но ведь, Григорий Леонтьевич, это же твои предположения только. Может, к Скопину какая-то болезнь прицепилась.

— Эх ты, Иван Михайлович, — сказал с упреком Валуев. — Я думал, ты умный человек, а ты… Да чего там говорить. — Валуев махнул рукой и вышел, даже не попрощавшись.

Скопин умирал тяжело. Страшные боли терзали внутренности. Делагарди прислал своего лекаря, тот велел давать больному парного молока. И казалось, от него наступало какое-то облегчение, но оно было недолгим. Начиналась рвота, и все молоко свернувшейся массой вылетало обратно. Любая пища только усиливала боль, и уже через неделю князь Скопин исхудал до восковой желтизны.

— Скорее бы… Скорее, — шептал он побелевшими губами.

— Что, Мишенька, что, родненький? — спрашивала жена Анастасия Васильевна, заливаясь слезами.

Но у него уже не хватало сил даже на жалость:

— Смерти прошу, смерти… Где она?

Пороховой дорожкой, вспыхнувшей от искры, бежала по Москве новость, «Скопина-князя отравили».

— Кто?

— Шуйского Дмитрия жена.

— Ах, стерва. А? Да за это убить мало.

— Это он… Это по приказу Васьки.

— Не может быть?

— Что не может быть. Народ Скопина в цари прочил. А Ваське не в дугу.

— Ах ты ж, батюшки, горе-то како!

И едва разнеслась весть: «Михаил Васильевич преставился», как на Торге настойчиво зазвучали голоса: «Убить Шуйчиху! Убить змею подколодную!»

Толпа, вооружась дрекольем, кинулась к подворью князя Дмитрия Шуйского. В дубовые ворота застучали палками, закричали требовательно:

— Отчиняй! Давай малютино отродье на суд мирской!

Дмитрий Иванович послал к царю конюха за помощью:

«Скажи, чернь взбулгачилась, как бы не побила нас». Тот крышами амбара и сарая перебежал на другую улицу, помчался к Кремль.

Екатерина Григорьевна, поняв, что чернь явилась по ее душу и не надеясь на крепость ворот, спряталась в бане под полок: там не найдут.

Однако помощь из Кремля подоспела вовремя. Прибежала рота стрельцов с алебардами, оттеснила толпу, разогнала и согласно царскому приказу приступила к охране подворья князя Шуйского.

Ночью был призван во дворец сам Дмитрий Иванович. Царь с ходу напустился на него:

— Это ты, что ли, велел ей извести Михаила?

— Да ты что, Василий Иванович? Ни сном ни духом.

— Думаешь, я так тебе и поверил?

— Ей-богу, Василий. И Катя же ни при чем.

— Ты про свою Катю помолчи. Знаю я ее. И не божись попусту. Вот что теперь прикажешь делать?

Мялся князь Дмитрий, что он мог посоветовать.

— Хоронить, что еще.

— Это и без тебя знаю. Кто армию под Смоленск поведет? Ты?

— Давай я.

— И опять без порток прибежишь.

— Ну сейчас со шведами совсем другое дело.

— Ну смотри, Митрий, это в последний раз. Слушайся хоть Делагарди.

В опочивальне царь и жене Марии Петровне выговаривал:

— Твою дурочку Офросинью по-доброму к Басалаю бы отправить, кнутиком погладить.

— За что, Василий Иванович?

— Чтоб не турусила, что не скисло: Михаил следующий, Михаил… Где он теперь? Вот то-то. Тоже мне ведунья выискалась.

— Народ на тебя, батюшка, сказывают, шибко сердится за него.

— Оно и понятно, некоторые его мне в преемники прочили и твоя дура Офросинья тож.

— Ты не осерчаешь на мой совет, батюшка?

— А что ты хотела посоветовать, Мария?

— Вели, батюшка, положить его в Архангельском соборе, где царей кладут.

— Да ты что, Марья, серьезно?

— Еще как серьезно. Ты сразу же всем своим врагам нос утрешь, мол, и впрямь хотел его в наследники назначить.

Василий Иванович помолчал, соображая, потом молвил:

— А что, Мария, пожалуй, ты права. Так мы и створим.

И на пышных царских похоронах князя Скопина-Шуйского в Архангельском соборе царь первым кинул горсть земли на гроб и, заливаясь слезами, отступил в сторону, уступая место близким родственникам покойного.

Но кто верил этим слезам?

«Уступил свое место на кладбище».

И люди того более уверялись, что именно по тайному приказу Шуйского извели Михаила Васильевича: «Пожаловал в цари после смерти».

Трудно народ обмануть, еще трудней угодить ему.

20. Эпилог

Внезапная смерть князя Скопина-Шуйского — единственного победоносного воеводы Смутного времени — погубила надежды народа на благополучное окончание несчастий державы.

Русская армия двинулась к Смоленску под командованием спесивого, но бездарного воеводы Дмитрия Шуйского, не сумевшего даже наладить взаимоотношения со шведским командованием, а именно с Делагарди.

Но до Смоленска армия не дошла. Под Царевым Займищем она была разгромлена гетманом Жолкевским. Делагарди, рассорившийся с Шуйским и перешедший на сторону короля, увел свой отряд в Швецию, поступая по пути с русским населением нисколько не лучше поляков, словно мстя за своего друга князя Скопина.

Это явилось началом конца царства Шуйского, гибелью династии, а вскоре и пленением поляками самого Василия Ивановича и всех его братьев вместе с женами. В плену всем им и суждено было сгинуть…

Но главное, Русская земля была еще на долгих три года ввергнута в тяжелые испытания бесцарствия, оккупации, и страдания.

Лишь в 1613 году, сбросив с себя иго польских завоевателей, сметя с лица земли самозванцев и их приспешников, русский народ избрал наконец законного государя — юного Михаила Романова, даже в мыслях не претендовавшего на шапку Мономаха, на царскую власть, поперву и отказываясь от нее. Может быть, России и далее следовало возводить на трон не рвущихся к нему, а бегущих от престола. Ибо именно от Михаила Романова — сына патриарха Филарета — умиротворилась держава, а юродивая Офросинья, пережившая всех Шуйских, долдонила на углах непонятное:

— А я что сказывала? Не слушались, окаянные.

Юродивых у нас слушают, да не по их делают от веку и доныне.

А победителей опасаются.

Справка об авторе