«Нести свой крест…»
Л. Садыковой
Нести свой крест,
и полумесяц,
и всякую звезду.
Все параллельные сойдутся
на полюсах.
Все геометрии сольются
на небесах.
И знаки
разные
сроднятся
в другом аду.
Речитатив
Сквозь времена, пространства и причитания
мы бредем, согреваясь придуманными химерами
(и смущая химерами этими придорожные ареалы),
пробавляясь у прочих народов пророчеством и
посредничеством.
Посредники при обменах и при обманах,
торговцы насущными бубликами, и дырками
необычной формы,
врачеватели всяческих (но зачем-то и
неизлечимых) болезней,
честолюбивые и человеколюбивые козлы
отпущенья.
Сохраняя от сглаза охрипшие
в хрестоматийности храмы
и хромируя новые — ржавые и хромые,
примиряя добро со злом и неправду с истиной,
расщепляем залетные атомы, но более — свои
души.
Советчики при фараонах, кесарях, губернаторах
и халифах,
советчики при Робеспьерах, линкольнах,
Спартаках и разиных,
импресарио и менеджеры по обе стороны
баррикад,
мы сгораем в кострах, которые сами разводим.
Да… такие мы режиссеры и драматурги,
переводчики с чужих языков на чужие,
очевидцы и соратники очередного неназываемого
бога.
И глаза у нас горячи на тысячи лет вперед.
1981
«Что касается формы — то я формалист…»
Дмитрию Сухареву
Что касается формы — то я формалист,
и в миру — не рифмованный фиговый лист
предпочту, а кленовый, к примеру.
Он трепещет, и фирменный четкий узор,
узнаваемый сходу, смягчает мой взор
и связует с надеждою веру.
В растерявшийся, диалектический век
на арыки разобранных начисто рек,
удобрений и дефолиантов —
переносного смысла журчащий поток
не унес бы взаправдашний звездный листок
в пустоту запасных вариантов.
Но покуда в своих очертаньях живет
среди химии всяческой и нечистот,
только солнечным светом влекома,
молодая листва, да пребудет здесь лад
и анютиных глазок бесхитростный взгляд
на куранты у горисполкома.
Сто цветов и три тысячи разных дерев,
сохранить свою плоть неизменной сумев,
мне даруют отраду и в сквере.
Мой единственный, мой совершившийся мир!
Да и фига пускай, если это инжир.
Лишь любови хватило бы вере.
1985
«Греки уехали в Грецию…»
Греки уехали в Грецию. В Крым собрались
татары.
А там, глядишь, навострятся на Дальний
Восток корейцы…
И кончатся за ненадобностью застойные
тары-бары,
аварии, катастрофы, а также авиарейсы.
И повернет обратно залетная птица-тройка.
И полетит, свободная, местная сивка-бурка.
Шара-барой прокатится зычная перестройка,
И даже о стеклотаре не вспомнит
«Литературка».
Так было уже в истории народов
Узбекистана —
с освоенных территорий снимались ахемениды;
и родственники Пророка, и родичи Урус-хана,
ну, скажем, репатриировались, легки и
незнамениты.
А что до моей планиды — с татаркой давно
развелся,
гречанка — да хоть англичанка! — а прошлого
нет восторга.
Так что же я, все испробовав, совсем не гляжу
на звезды,
а только в «Звезду Востока», а то и в «Правду
Востока»?..
Считаю проценты хлопка, почитываю заметки,
выглядываю прогнозы на завтрашние погоды…
Как будто и впрямь не ведаю, не знаю, не
разумею
любви ли своей бессовестной, осознанной ли
свободы.
1986
Велосипед
Умер пес у Поэта, а сына и не было вовсе.
Он спортивно оделся и гонит на велосипеде.
И летит под колеса такая раздольная осень —
Листопады поспели, и желуди, да не воспеть их.
Нету слов. А слова у друзей — далеки и
невнятны.
И какие-то дети у них, и дела, и обиды…
Все их велосипеды побиты, а все их орбиты
Будто в желтые пятна продеты и в красные
пятна.
Но горит, не мигая, зеленый огонь светофора
Для того, кто оставил небесные дали в покое.
Даже Серый просек: никакие не сферы, а свора.
А друзья не хотят: мол, видали еще не такое.
И на вкус норовят, и на цвет ради пламенных
басен.
Человек человеку товарищ, конечно, и витязь…
И на запах — согласен, и даже на ощупь —
согласен.
А на цвет — извините. На цвет — извините-
подвиньтесь.
Это все-таки Азия… Самую черную цену
Заплатил он, связуя безвременья жухлые нити.
А какую весну пережил! А вину… А измену…
А измену какую… Но с круга сойти — извините.
Позади кольцевая и весь этот город, в котором
Он стихи написал и почти уже все напечатал.
Как встречал его Серый! С каким милосердным
укором
приносил свой резиновый мячик, внимая печалям.
Отыгрались мячи. Нету слов о любви и природе.
И закат на исходе, и эти костры догорают.
Вот Володя бы понял. Володя Высоцкий…
Володя!..
А теперь вот и Серый… Да что они все
умирают…
Эта смерть. Эта жизнь. Этот сон, что по-новой
приснился,
Как он Серого гладил, свинцовые очи не глядя…
А со шприцем когда этот ветеринар наклонился,
Он лицо отвернул и все гладил, и гладил, и
гладил…
1989
Со своей колокольней
Россия, люблю тебя и потому оставляю.
Живи без оглядки на страсти мои роковые.
Спаси тебя Бог. Ну а я — не умею, не знаю.
Прости мне, шалтаю-болтаю, хлеба дармовые.
Уже не впервые рюкзак за моею спиною…
И что за резон в нескончаемом сорокоусте?
Прости. А себя не вини безнадежной виною.
Навряд ли я стою какой-то особенной грусти.
Да ну меня к лешему. Или не к лысому черту
Я пешие кости рысцою гонял и наметом? И самая
вольная воля вонзалась в печенку,
А всякая служба казалась, тем более, медом.
Конечно, отчасти и я отрабатывал сласти,
Спасал кормовые от этой пропащей погоды.
Но больше засучивал по продовольственной
части
Во время напасти на овощи и корнеплоды.
Прости мне свои недороды, убогие виды,
Безумные бреды, со мною прожитые вместе.
За то, что горел, не смущаясь холодной обиды,
И тоже — отчасти. И все порываясь по чести.
А если о счастье — и я разделил ошалело
И помыслы брата о вольной строительной
касте,
Заботы, и те же корыта… Но в том-то и дело,
Что даже тогда ты меня отличала по масти.
А я, причастясь безответному Нечерноземью,
Вовсю полыхал… И какие зароки-обеты…
Россия, прости мне, охальнику и ротозею,
Горючие слезы и самые черные беды.
Когда я приеду, оттуда, теперь уже в гости,
Неогнеопасен и сам по-осеннему стоек,
Внимая лазоревой сини и белой бересте,
В малиновом звоне твоих золотых перестроек
Услышу родимой общаги недюжинный рокот,
И шелест рябины, и озера шепот лесного,
И лепет ночного дождя… И уже ненароком
Услышу себя самого, и озвучится снова
Сквозь стук электрички и хрипы гитарной
свободы
И скрежет лопаты, взмывающий к ушлой вороне,
Мой памятник, загодя сложенный в те еще
годы, —
Дозорнопожарная вышка в Кунгурском районе.
1989–1990
Владимир Френкель
«Как стая черных птиц над светлой синевою…»
Как стая черных птиц над светлой синевою,
Над озером, над морем, над любою
В движенье медленном катящейся волной,
Повиснет косяком остроугольным,
Трепещущим и все-таки спокойным,
В стремлении, в стремлении домой,
Как стая, как стрела, пространство прерывая,
Внезапна и смела — от края и до края —
Небесная стрела, как птиц немая стая,
Прочертит по земле нежданный путь земной.
1972
«Что оставим, то оставим…»
Что оставим, то оставим,
Что считаем мы своим.
Ничего не переправим,
Каждый миг непоправим.
Ни сомнения, ни страха,
Ни надежды, ни пути,
Ни руки немого взмаха
На прощание — прости!..
Ничего не остается,
Нечего оберегать,
Если высшее дается —
И последнее отдать.
1976
Стансы
Если и жизнь опустела,
Точно редеющий лес,
То не останусь без дела —
Я-то пока не исчез.
Ясная, как на ладони,
Жизнь, и яснее теперь
Тут, на земном небосклоне,
Вижу ее без потерь.
Радуюсь чистому кругу
Неотменимых забот,
Радуюсь книге и другу,
Нынче-то — наперечет!
Сказка покажется былью
Нам на крутом вираже,
Но исторической пылью
Что-то покрылось уже.
Вечно лишь то, что не вечно,
То, что у нас под рукой.
Вот — начинается вечер
И остается со мной.
«Половина третьего. Зима…»
Половина третьего. Зима.
День недолог и недолог путь.
Безнадежно ровные дома
Силятся хотя бы не уснуть.
День на сновидение похож
И на ужас чистого листа.
Вижу — все окутавшая ложь
Паром вылетает изо рта.
Воздух стынет. Все запрещено.
Скулы и дыхание свело.
На заиндевевшее окно
Крестиков узором намело.
Ничего не видно. Ну и пусть.
Слишком много в мире этом чувств.
Господи, какая благодать —
Не смотреть, не думать, не дышать.
1987
«Видите, какому бездомовью…»
Видите, какому бездомовью
Отдаем и жизни, и сердца!
Ничего не выстрадать любовью,
Ничему не верить до конца.
Господи, от края и до края
Над страною нашей власть Твоя
Милуя, без гнева, не карая,
Правишь Ты пределом бытия.
Год за годом, пламенем палимы,
Пламенем гордыни и тщеты,
Ничего Тебе не принесли мы,
Кроме беспредельной нищеты.
1987
«Меня застрелят на границе…»
Меня застрелят на границе,
Границе неба и земли,
Душа всполохнутою птицей
Растает в северной дали.
А тело в смертное оденут,
И в землю колышек вобьют,
Но не пойму, куда же денут
Последних несколько минут,
Когда, друг друга узнавая,
Соединятся на крови
Земля горячая, живая
И дар божественной любви.
То будет час перед рассветом.
Погаснет на небе звезда,
Путеводящая на этом
На белом свете, и тогда —
Тогда в какое-то мгновенье
Меня коснется благодать,
И тайной горечи движенье,
Что ничего не досказать.
1984
«Когда заслышу русскую речь…»
Когда заслышу русскую речь,
То даже не оглянусь.
Чего страшиться и что беречь —
Безмолвия не боюсь.
Востоко-запад, Иерусалим,
Нагроможденье скал,
Времен, наречий, — зато над ним
Небо — чего и ждал.
Сосредоточенно углубясь
В историю, ищешь свет
Иных времен и меж ними связь,
И видишь, что связи нет.
Совсем забуду родной язык,
Его корней торжество.
Пустыне нужен звериный рык
И более ничего.
Твердыня каменная древней,
Прочнее и царств земных,
И Божий Глас высоко над ней
До времени не затих.
А там, на западе, меркнет свет,
Что в полдень сводил с ума.
Как хищник лапами, следом в след
Приходит с востока тьма.
1989
Встреча
Откуда бы это — привязчивое наважденье —
Цветные блики, и запах свеч, и каминный чад…
В наше-то время какое может быть пенье,
И плач младенца, и никто не придет назад.
Все что-то не помню… была какая-то встреча,
Нешумный круг… нет, это завтра, потом,
потом…
Вот мы и собрались, скажу, здравствуйте,
добрый вечер,
Страшный Суд отложен, да мы его подождем.
Еще подождем друзей, подождем любимых,
Нелюбимых тоже, любящих нас, родных,
Еще умерших, еще путешествующих,
невозвратимых,
Имена же Ты, Господи, знаешь их.
И никто из нас не придет назад, никогда
ниоткуда
Никуда не вернется, потому что некуда, потому
что нет
Дальнего берега, и разве что чудо,
И мы увидим нездешний, ушедший свет.
А мы соберемся здесь, нет, Господне Имя
Нас соберет, и тогда-то мы воспоем —
Славься, славься, небесный Иерусалиме,
Господен свет и последний дом.
1989