Панка
Самолет летел, но как бы и не двигался вовсе, как бы висел, и только тень его, скользившая по белому облачному полю, указывала направление его полета: вперед. И ровно ревели моторы, и самолет неторопливо, если судить по его тени, такой игрушечной, огибал планету. Самолет словно бы тащил, вез за веревочку собственную тень по белой траве облаков.
Вот, думал Элиша, пусто глядя в овальное оконце, вот я лечу уже столько-то там часов, и треть мира я, пожалуй, уже пролетел; еще две трети, и круг замкнется без всякого шума и эффекта… Это все-таки удивительно: в сущности, я могу свалиться на землю вместе с этим железным ящиком — все зависит от случайности. Ведь это совершенно неестественно: тяжелейший сундук, набитый людьми, висит себе посреди неба. И никто из двухсот пятидесяти запертых в нем людей об этом, кажется, не задумывается — ни дети, ни взрослые, никто. Пассажиры междугороднего автобуса с большим интересом глядят в окно, чем они. Огибать планету — это привычней, чем ехать верхом на лошади. Лошадь, посади ее в самолет, наверно, нервничала бы — а людям плевать. Они бы и плюнули, пожалуй, на облака, если б только окошки открывались. Хорошо, что не открываются.
Самолет накренился, вошел в тучу. Внизу, под тучей, был Лондон.
Сюда, на юг Англии, в маленький курортный городок слетелись постигать классическое оксфордское произношение молодые люди со всех концов света. Элиша чувствовал себя среди них как старый хрен посреди травяной лужайки. Непогода стояла на дворе, под белокаменным бугром сосредоточенно пыхтело и барахталось море — холодное, зеленовато-серое, цвета мундира североевропейских армий. Дождик то накрапывал, то припускал вовсю, но это не мешало Элише: он еще был наполнен, налит беспощадным израильским солнцем, оно еще не высочилось из его пор и мстительно клокотало в нем на северной чужбине.
Али, семнадцатилетний крепыш с отменными зубами, не знавшими никотина, с волосатыми мощными запястьями, прилетел сюда из Абу-Даби.
— Я из Абу-Даби, — сказал он Элише, случайно знакомясь. — Но я не араб. Я перс. Абу-Даби — это Персия. Весь залив — это Персия. Да и Багдад тоже.
Парни и девки стояли и сидели рядом с ними в школьном буфете — немцы и сирийцы, шведы, французы и саудовцы. Легко завязываются знакомства в первый школьный день, в чужом краю, хорошо приспособленном для жизни.
— Вот они все, — Али повел вокруг себя широким подбородком, — хотят идти вечером в пивную, и не знают, в какую. А Хомейни сказал: «Не пить!» — и я не пью. И все. Легко и просто.
Али сообщил это громким голосом, и европейцы поглядели на него, а потом отвели свои голубые глаза и призадумались. Что значит «Хомейни сказал»? Какое ему, собственно, до этого дело? Да и кто он такой, в конце концов, этот страшный старик с немигающими глазами?.. Нелегко, нет, нелегко переварить европейскому желудку прописные азиатские истины. Нелегко, но — можно.
И Али с победной улыбкой, с высоты своего роста глядел по сторонам. Возможно, он станет со временем персидским министром, Али из Абу-Даби, или сядет за руль начиненного взрывчаткой грузовика…
— Мой брат, — сказал Али, не переставая улыбаться, — пилот боевого вертолета. Он воюет в Ираке.
Стоило лететь за тридевять земель, над облаками, чтобы сделать это сообщение в буфете английской школы.
А Али наклонился к Элише и добавил шепотом:
— Это израильтяне научили его летать. При шахе.
— Ну да, — сказал Элиша и похлопал Али по медному плечу. — Понятно.
— Авиация — великая вещь, — доверительно продолжал Али. — Без авиации ничего нельзя сделать.
Неясно было, чего же нельзя сделать без авиации: захватить залив, или только Багдад, или прилететь сюда, в английскую школу.
Девицы, жуя бутерброды и кекс, нет-нет да и поглядывали на плечистого Али с сахарными зубами и каменным подбородком. Не одна из них, пожалуй, согласилась бы повиснуть, любопытства ради, на его воловьей шее. Но он никого не выделял из общеевропейской массы.
А панка появилась потом — во время поездки в Чайную деревню.
Еще до последней большой войны люди этой деревни — английские мужики и бабы — сеяли пшеницу и ячмень, сажали картошку и выхаживали малину и крыжовник в редкие ясные дни северного лета. Пили они чай и цикориевый кофе, и местный самогон, надо думать, мимо рта не проносили. И никто из них не предполагал, что в скором времени забросят они свои земляные занятия и станут в один прекрасный день украшением туристских проспектов и справочников — Чайной деревней. Произошло это не потому, что чай здесь лучше или хуже, чем в других местах, — чай он и есть чай, — а по той, скорее всего, причине, что милая эта деревенька расположена у города под боком и возить туда туристов не составляет труда: проехали лесок, конскую лужайку и поле для игры в гольф — и вот уже Чайная деревня. С тем же успехом можно было бы переключить ее на кофейный разлив — бывшие мужики с бабами кипятили бы воду в старинных семейных горшках и сыпали бы туда жменю-другую кофейной крупы. Да еще посадили бы какую-нибудь древнюю бабку под стеклянный колпак на всеобщее обозрение — вертеть ручную мельницу, молоть кофейные зерна. Туристам бы это очень понравилось. А какие сувенирные открытки можно было бы напечатать с такой замечательной бабкой!.. Но кто-то почему-то решил: чай. Как будто не на картофельных грядках ковырялся всю жизнь местный народ, а на чайных плантациях, вместе со слонами.
Толпы туристов бродили по единственной улице бывшей деревни. Самолеты с красивыми знаками на хвостах привезли их сюда, чтобы они выпили здесь по чашке чая и проглотили по пончику или по ломтю яблочного пирога. Каждый третий дом на улице — чайная, она же, для упрощения жизненных обстоятельств, и сувенирная лавочка. И любезный официант, чьи руки еще, быть может, не забыли вязкую прелесть земли, примет у вас монетки за индийский чай и памятный календарик, отштампованный в Гонконге.
— Если все будут продавать пончики, кто же убьет тигра? — откинув голову и улыбаясь спросил Али, когда они с Элишей уселись за крохотный, ввиду тесноты помещения, столик чайной. Заведение помещалось в доме постройки 1543 года — эта дата, во всяком случае, была указана на стене дома, а там пойди проверь. Цифры были выкованы из чугуна, выглядели внушительно и волновали воображение случайного посетителя.
— Да, — сказал Элиша. — Действительно: кто?
— Русский Ашхабад, — сказал Али, — это, между прочим, — Персия. И Баку — это там, где нефть, знаешь, — тоже.
Элише это было безразлично, и он промолчал. Иерусалим и Тель-Авив — это дело другое, но Али ничего такого не говорил об Израиле, где его брата научили летать на вертолете.
— Я люблю израильтян, — сказал Али и, наклонившись над чашкой, понюхал чай. — Когда мне было семь лет — мы тогда еще жили в Тегеране, — я упал с моста, и израильский врач спас мне жизнь. Даже два раза. Поэтому я люблю израильтян. — Он приоткрыл крышку чайника и заглянул внутрь. — Пакетики. Хоть бы заваривали как надо!.. А теперь я живу в Абу-Даби, потому что это тоже Персия.
Комната, в которой они сидели, попивая чай, была маленькая, почти кукольная, с низким, даже и не на голове, а на плечах потолком. Бездарные картины висели по стенам, одну из которых занимала глубокая старинная печь. Электрокамин с подсветкой был даже не встроен, а вставлен в эту печь, на черной чугунной крышке которой стоял, как броненосец в гавани, высокий утюг угольного разогрева. Вплотную к печи придвинут был полотняный детский стульчик на колесиках. Стульчик был так повернут, что ребенка не было видно — выглядывала только нога, хрупкая, желтовато-восковая в неживом свете электрокамина, обутая в какой-то дырчатый пластмассовый лапоток. Казалось, что в коляске помещается не живое существо, а кукла, случайно найденная на чердаке, в бабкином сундуке… Синий носочек, голубой лапоток.
— Мать его вон сидит, — неизменно улыбаясь сказал Али. — Скромности в них нет, в этих англичанках. Ишь, глядит…
Осудив англичанок, Али допил чай и поглядел в окошко. Водяная пыль, то ли морская, то ли небесная, клубилась в воздухе. Туристы нескончаемо брели как бы в поисках чего-то крайне им необходимого.
— Надо было им сюда лететь, — сказал Элиша. — Сидели бы дома… Ты погляди, сколько японцев! Это же другой конец света. Потом вернутся к себе в Японию, откроют свои блокнотики, а там написано: такого-то числа пили чай.
— На то и самолет, чтоб летать, — сказал Али. Он сказал это так, как сказал бы: «На то и хлеб, чтоб его есть», или: «На то и женщина, чтоб с ней спать».
— А как же вот это чувство, — сказал Элиша, — чувство головокружения, потерянности: ты самим собой, как ножом, — понимаешь, как ножом! — вспарываешь и время, и пространство. Ты подумай, Али, ведь совсем еще недавно люди каждый километр с бою брали, на брюхе ползли. Для них каждая новая страна была — чудо, открытие! Я уж не говорю о Колумбе или там Давиде Ливингстоне… Ну — как?!
— Да никак, — пожал плечами Али.
Дождик перестал, по чистому, в свинцовых переплетах окну ползли последние прозрачные капли. В конце улицы ворочалось вдруг посветлевшее море.
— Гляди! — сказал Али.
По узенькой улочке с трудом пробирался бронированный фургон для перевозки денег. Рядом с водителем, в кабине, защищенной пуленепробиваемыми стеклами, сидел здоровенный детина. Вдруг перед броневиком возник, откуда ни возьмись, нищий средних лет, с мешком и в драной шляпе, не вполне трезвый. Броневик, зарычав, притормозил, детина нахмурил белесые брови и глядел на нищего свирепо. Туристы, теснясь к фасадам домов, терпеливо ждали развития событий. А нищий, бросив мешок наземь, тыкал грязным пальцем в свой глаз и оттягивал нижнее веко, подавая тем совет детине: «Гляди, сынок, в оба! Не дерьмо везешь!» Лоб детины разгладился, водитель дал газ, и довольный собою нищий едва успел выхватить мешок из-под колес броневика. Туристы двинулись далее.
— Уголовный тип, — не одобрил поведение нищего Али. — Такому надо руку рубить.
И вот тут появилась панка. Она ехала на велосипеде и глядела прямо перед собой, как будто на нее были надеты шоры. Али уставился на панку как на усыпанные изумрудами и жемчугом врата рая, распахнутые настежь.
Около чайной панка слезла с велосипеда и приковала его железной цепью к фонарному столбу. Потом она подошла к вывешенному на двери прейскуранту и, приблизив к нему лицо, — она, как видно, была близорука, — принялась его изучать. Неизвестно, почему она, на свою беду, решила погреться именно в этом заведении, а не в другом, соседнем, и зачем она вообще приехала в Чайную деревню на своем велосипеде.
Панка была в черных колготках и кожаной набедренной повязке, камуфляжная армейская сетка обтягивала ее тощую грудь. На шее ее болталась на шнуре меховая муфта. Виски панки были выбриты очень высоко, почти до темени, и на блестящей коже головы цветная татуировка — слева дракон, а справа какой-то герб — выглядела просто потрясающе. Но главным украшением панки была ее прическа — голубой гребень волос, идущий от лба к затылку, с развевающимся посредине султаном зеленого цвета. Хрупкая и вместе с тем стремительная, панка напоминала тропическую муху или какое-нибудь другое опасное экзотическое насекомое.
Когда панка вошла в чайную, Али сжал кулаки в бочонки и мучительно свел колени, как будто собирался раздавить между ними грецкий орех.
— Вот, — сказал Али. — Вот это да!
— Ты не нервничай, — сказал Элиша. — Тут таких много.
— Бог, ты все можешь, — не сводя с панки глаз, серьезно сказал Али. — Сделай так, чтобы я взял ее.
— А откуда ты знаешь, что Бог всемогущ? — сказал Элиша и покачал головой.
Он родился далеко от израильских холмов и песков, и не отродясь был он Элишею. Был он в прежней, доизраильской жизни Матвеем, Мотькой. А имя Элиша принял он потому, что среди древнееврейских героев, тени которых живы по сей день, Элиша был самым сомневающимся — тем самым «другим», о котором Талмуд упоминает с заметным раздражением[19]. Помимо того, само это имя звучало нежно, как «Андрюша» или «Катюша», и это было приятно. «Головорез Элиша» как-то не звучало, в то время как «садовник Элиша» или даже «ночной сторож Элиша» звучало очень хорошо.
Сколько он себя помнил — да и раньше, по ту сторону памяти, — Элиша всегда запаздывал к праздникам, и это подливало горечи в его жизнь. Родившись, по воле родителей, в середине тридцатых годов, он опоздал, таким образом, к обильно накрытому столу русской революции. В Израиль он приехал в начале семидесятых — а попади он туда двадцатью пятью годами раньше, он стал бы, может быть, сыном боевого полка и был бы произведен впоследствии в генералы… Впрочем, Элишу не оставляла надежда на то, что не все еще потеряно. Израиль — страна чудес, и это без всяких оговорок. И вовсе не исключено, что в пустыне за городской помойкой Элиша обнаружит в один прекрасный день золотого шестикрылого серафима с сапфировыми глазами. Или придумает афоризм. Или в голову ему вдруг придет идея, как варить бензин из воды Мертвого моря.
Отдавая себе отчет в том, что серафима не могут отыскать уже две тысячи лет, а варка бензина требует специальной подготовки, не говоря уже об оборудовании, Элиша, тем не менее, оставлял место для надежды, и это весьма облегчало его жизнь. Грубый и циничный человек назвал бы его пустым мечтателем и даже сплюнул бы в сторону — но разве применимо определение «пустой» к понятию «мечтатель»? Мечтательность — это свойство детского безграничного воображения, еще не обточенного акульим наждаком пасмурных жизненных обстоятельств. Мечтательность — это, если угодно, и есть настоящая, безоглядная вера, вера в непознанное, а потому возможное.
Али проще смотрел на вещи. Панка поразила его воображение и заполнила его целиком, вытеснив все, что там помещалось ранее, и не оставив места ни для чего иного. Али хотел спать с панкой, и немедленно. Победа над Ираком и вторжение в Баку отодвинулись в туманную сумеречь второго плана.
Али перестал бывать на занятиях, не показывался в школьном буфете. Его видели озабоченно рыскающим по городу, заглядывающим в сомнительные пивные. А панка разъезжала по городу на своем велосипеде, и мало кто обращал на нее внимание. Но дороги их — одержимого перса и человекоподобной панки с татуированными висками — пересекались: они вместе ели пиццу в «Зеленой шляпе» — главной пиццерии города, потом пили кофе с пахлавой в арабской кофейне «Касба». Вечером того дня Элиша встретил Али на набережной. Ветер и дождь отогнали туристов от моря, и Али одиноко шагал, плечом к ветру, сунув руки в карманы мешковатых парусиновых штанов. Вода хлюпала в его синих матерчатых чувяках, напяленных на грубые верблюжьи ноги степняка.
— Ну, как? — поравнявшись с Али, спросил Элиша.
— Еще нет, — мрачно сказал Али и прошел мимо.
Он появился в школе дня через три. Освобожденно улыбаясь, глядел он на Элишу, подошедшего к нему.
— Все, — сказал Али. — Вогнал. Прямо в сердце.
Панку больше не видели в городе; может, она ушла куда-то. Впрочем, никто ее и не хватился.