Надомник войныИз повести «Дупла в древах»
— Приветствую! Проходите, садитесь. Надя, у нас гость. Ну, поцелуйтесь, ситуация созрела.
В мире осталось мало загадок, и моя дочь Муся — одна из них. Что есть в вас, Леня, такого, чего не было во всех других? Никакие флюиды от вас не исходят, иначе в многонаселенной Нетании[30] началась бы эпидемия. Может быть, может быть, а скорее — в вас заложен основной элемент. Вы знаете, человек состоит из всевозможных сплавов, но есть такие, в ком присутствует толика из таблицы Менделеева.
Ладно, Наденька, ладно… корми будущего зятя. Хотя, путь к его сердцу уже проложен, зачем тратиться?
Расскажите чем обязаны. В последнее время ни вас, ни Муськи… Попрощаться? Не успели поздороваться… Куда вас гонит? В армию? Вот как… Надолго? На полгода? О-го-го! Надя, надо бы собрать в дорогу что-нибудь… Подготовила? Откуда ты… что я спрашиваю?! Сердце грядущей тещи… Муська предупредила? Вот как… вот как…
Вас уже призывали в армию? А я, представьте, никогда в ней не был. Мир читал меня от корки до корки, а война неукоснительно пропускала.
Траншеи первой мировой к моему детству поросли папоротником и травой, хотя неосторожные дачники и глупые козы продолжали взрываться на минах еще достаточно долго. Нас, детей, одних в леса не пускали, ходить можно было только по дорожкам. В траншеях лежали соблазнительные каски, вовсе еще зеленые, но не дай Господи было спуститься за ними. Наказание превышало преступление, страхи родителей сильнее детского любопытства, и власть в их руках.
Муська таскала из тех же траншей каски, ржавые насквозь. Ей уже разрешалось спускаться в окопы мертвой войны за черникой и малиной.
Вторая мировая могла призвать меня по праву, но почему-то отказалась. Вернее, судьба отменила повестку в последнюю минуту, выхватила из жизни и кинула в лагерь. Даже сводки не доходили. Карту военных действий чертили в мозгу, было в ней больше фантазии, чем смысла. Хотя, кто ищет смысл в картах военных действий…
Правда открывалась кусками, как рубцы под марлевой повязкой. Из далекой Сибири лик земли казался… слегка поврежденным. А когда я вернулся домой, на месте домов и развалин лежали пустыри, торчали фиксы новостроек, город изменился, а больше того изменились люди. Нам стало трудно понимать друг друга.
Я спустился в канализационный люк, где три года пряталась моя приятельница. Три года! А я просидел три часа и вылез. Тесное, вонючее, сырое помещение, сродни лагерному бараку. Сел на край ямы. Спокойное небо над головой. Цветет сирень. Плывет троллейбус. Остановилась бабка — канализацию чинишь? Зашел бы ко мне, в туалете течет. А ведь та же бабка шлепала над люком три года. И была — враг. Как можно постигнуть?
Мы в детстве в войну не играли, играли в индейцев. Муська играла в нечто странное — в чапаевских партизан. Что это может означать? Те же индейцы, только с партбилетом, и вместо скальпов охотятся за языками.
Потом стало казаться, что война — привилегия желтой расы. Та, последняя, не минула ни одной европейской души, не оставив на ней камня, но канула в небытие. Исчерпала собой возможность новой войны хотя бы на обозримый отрезок времени вперед. Мир хотел, чтобы его оставили в покое мира, наш мир, во всяком случае.
Шестидневная? Ну да, ну да! Скрипела гусеницами по синайским пескам. Но скрипело в радиоприемнике, не на зубах. Литовцы считали долгом пожать руку победителю. Так приятно побеждать на расстоянии! Конечно, нервничал. У нас даже был собственный генштаб, заседали на скамеечке в парке. Чертили уже по настоящим картам, однако выглядели они ничуть не достовернее лагерных. По карте мира, и даже Ближнего Востока, отвоевать Синай не стоило труда — пальцем можно было накрыть.
А здесь она меня настигла. Я имею в виду Войну Судного дня.
Такой был день… спокойный, пасмурный. Надя решила голодать. Мы были неофиты, хотелось вжиться, хотелось сопереживать.
В прежней жизни Судный день был личным днем календаря. Оплакивали ближних, дедов, не пра-прадедов. А тут…
Тот, кто говорит, что наши кладбища в наших душах, врет, Леня. Покойники остаются в той земле, куда их опустили. Смерть привязана к месту.
Я помню, чиновник отдела виз и регистраций попенял мне — мертвых вы нам оставляете. Кто будет за могилами следить? Я тогда взорвался — вы эти могилы рыли, вам над ними и траву подстригать. Все свое мы возьмем с собой! Вот тут! Глупость сказал.
Воспоминание можно упаковать в память, но надгробный камень действителен только в натуральную величину. Так оно… Мертвые нам не принадлежат. И с собой их никуда не возьмешь.
Поэтому, не поэтому… Могила отца неподалеку, так что я, вроде, исключение из общего правила… Теперь уже привык навещать ее перед Судным днем, а тогда привычки еще были прежние, плач из личного превратился в государственный, и, что я вам скажу, — не плакалось.
Сидели за закрытой дверью, боялись нарушить тишину, вслушивались в нее и считали часы.
Да, теперь тишина пропала, всенародный День велосипедиста. Нет машин на дорогах, самое время превратить их в велотреки. Нет, не раздражает. Быть впряженным в ярмо истории постоянно так же невозможно, как скинуть его напрочь. У кого есть силы единовременно проливать пот на строительстве нового Храма и слезы по поводу разрушения старого? Отплакали свое на брегах Вавилона… Надеюсь, что нет. Хорошо бы оставить этот день велосипедистам и личному выбору души. Кому плачется, пусть поплачет, кому плакать не хочется — пусть крутит педали. Я, скажем, не любитель хорового пения, и дней для переговоров с Всевышним мне в году достаточно. Но ежели кому-то удобнее плакаться в приемный день и не беспокоить канцелярию частными визитами — его дело.
Нет, теперь уже не пощусь. Моя совесть работает натощак не лучше, чем на полный желудок. А тогда я не был в этом уверен. И решил голодать. Тишина стояла непостижимая. Даже Муська не жужжала. Взялся было за книжку, Надя отняла. Она у нас максималистка. Покаяние, так покаяние. Как назло, каяться не в чем было. Не заготовил. Вслушиваюсь в себя — там тишина, ничего не шевелится. И вдруг — рев моторов. Сначала решил — в животе бурчит. Нет, моторы. И сверху — самолетный гул.
Надя, между тем, сглотнула первую виноградину. Раз уж ездят и даже летают…
Включил радио, сначала исподтишка, после на среднюю громкость. Что передавали? Белиберду. «Нитка шерсти… нитка шерсти… утренняя заря… утренняя заря… зеленый выгон…»
Вроде негромко радио играло, но, ввиду абсолютной тишины, двор услыхал и сбежался. «Что передают?» — спросил Липкин, ветеран многих войн. Я перевел. «Похоже на шифр». У него был вдолбленный и принятый комплекс захвата радио и телеграфа. «Революция?» — несмело предположил. Я отверг. «Кто против кого?» — «Бегин захватил власть». — «Чушь, — вмешался Игорь Грушкин, плохой мастер на все руки, — просто воинские сборы. У меня есть приятель, ему надо ехать к бензоколонке, когда по радио услышит: „Дойная корова“». «Дойная корова», — послушно объявила дикторша. Грушкин вызвался поехать к бензоколонке, найти приятеля и выяснить, в чем дело. «На машине все-таки…» — засомневался Липкин. «А я на велосипеде». Не утверждаю, что моду на велосипедный Судный день выдумал Грушкин, то есть трудно предположить, что с него началась какая-нибудь мода…
Мы вышли во двор, а там стоял «виллис», здесь его называют «джипом», и Ионатан прощался с Машенькой Шор. Двор не любил Ионатана. Машенька привела его со стороны, и даже (или особенно) ее собственные родители не пришли от этого в восторг.
Зайдешь к Шорам — сидит, развалившись в единственном кресле, жрет арбуз, обтирает ушные раковины несвежим платком и здоровается не с тобой, а с тайным агентом в телевизоре. Отец Машеньки, Залман Шор, покрывался зелеными пятнами по медному загару. Простой парень Залман Шор тянет телефонный кабель по земле, крепким словом не брезгует, торгуется, как одессит, хотя родом из Бобруйска, но притом в сандалиях на носок, а не на босу ногу, и рубашка застегнута до приличия… к книжке прикладывается, в шахматы разумеет, хорошей выучки пролетарий. Для него дом не просто крепость, а крепость под флагом, и тут такое… «Когда уже уберутся на собственную квартиру! С глаз вон, и с нервов долой!»
Теперь же нежно целуется с зятем, смотрит гоголем. В чем дело? «Война», — объявляет Залман. «Сборы!» — сердится Игорь. «Война. Ионатана призвали. Вот, спроси».
Спрашивать откомандировали меня, Ионатан никакого языка, кроме своего, не понимал и понимать не хотел. «Война, — подтвердил. — План Даяна: заманим в клещи, трахнем со всех сторон, и капец! К концу недели буду назад».
К концу недели была первая воздушная тревога. До этого я о них в книжках читал. Ничего страшного. Поднимаешься на крышу, сыпешь песок, зажигалка шипит. Развлечение.
А тут велели как раз спускаться в подвал. Сирена выла дурным голосом. Я кое-как управлял собой, но у Надьки руки и ноги высвободились от управления… ни один тормоз не работал. Заплетались, тряслись, цеплялись за стулья, за столы и занавески. Потом ничего, привыкли. Тряслись слегка, но действовали. Сколько тревог было? Не вспомню. Вовсе привыкнуть не успели. Одна только Берта сжилась с сиренами. Отказывалась спускаться. «Что это за убежище, когда в нем вся вода и вся канализация? Лучше пусть штукатуркой убьет, чем в вонючей жидкости тонуть».
Да нет, Леня, с точки зрения ПВО Берта абсолютно права. Когда строили наш дом, война казалась пройденным этапом. Победители не способны судить здраво. Пускают много сопель, чтобы было чем перешибать.
Прошла неделя, пошла вторая. Новости налетали — хуже саранчи. Все, что было зеленого в душе, сожрали под корень. Там провал, и тут прорыв. Чем спокойнее тон дикторов в телевизоре, тем муторнее на душе. Я знал, что война — царство слухов, но знать одно, а жить в нем другое. Сколько бы отдал за слово правды, даже самой горькой!
Опять дворовый генштаб, снова карты, на сей раз локального формата. Синай огромный, Голан высокий, канал широкий, и все набито стреляющим железом. Над головами гудела американская техническая помощь, а людей в стране обидно мало. До ужаса мало. Пробовал призваться — отправили назад на лавочку. Война — дело молодых.
Не простое дело! У двора оказался еще один солдат, кроме Ионатана. На нижнем этаже жила семья из Аргентины. Папа Эдуардо, усатый коммивояжер, мама Женни и сын Мигуэль. В русскоязычном шуме их не было слышно, никто не заметил, как Мигуэль ушел воевать. И вдруг Залман Шор начал наведываться к Мендесам. Как-то гляжу, он тянет телефонный шнур из их окна на улицу.
«Боятся отойти от телефона, вдруг Мигуэль позвонит. Вторую неделю привязаны к аппарату. Выведу телефон на улицу, пусть подышат воздухом».
Вывел шнур, поставил телефон на лавочку под окном, Мендесы стали ходить вокруг телефона, двор вокруг Мендесов. А телефон молчал. На весь двор молчал проклятый телефон!
Неужели во всей стране предков не найдется человек, который бы позвонил Мендесам даже по ошибке?! Что они тут делают вообще?
Нет, так и не зазвонил. Зато как-то под вечер вошли во двор солдат и солдатка. «Где живут Мендесы?» Мы не успели ответить, а Женни вдруг развернулась и побежала в дальний угол. Села там на землю под пальмой и затряслась. Какое-то время все стояли в стороне, первым опомнился Эдуардо, солдат еще что-то говорил. Солдатка вытащила пузырек с лекарствами, попросила стакан воды. Эдуардо вырвал пузырек, запустил в кусты, поднял жену на руки, понес в дом.
Что было дальше? То, что всегда бывает. А я пошел в город. Бродил по улицам. Часть магазинов закрыта, часть открыта. В двери одного стоит продавец. Прошла баба, ткнула пальцем в торшер на витрине, спросила: «сколько?» Хозяин назвал цену куда меньшую, чем была проставлена. Баба вытащила кошелек, продавец пошел за торшером. «Как ты можешь! — крикнул я. — Дети погибают, а у тебя торшеры в голове!» Баба дернулась, оставила торшер на тротуаре, отошла на несколько шагов, потом вернулась, схватила лампу за стержень, замахнулась на меня и пошла с ним дальше. «Сука!» — бросил ей вслед. «Нельзя так, — вздохнул продавец, — война — не война, жизнь продолжается. Я мог бы сидеть дома, покупателей нет, торговать не хочется, два сына и зять в армии. Но вот, открываю каждый день… Надо».
Надо ли? Нашли кого спрашивать! По мне и звезды не зажигаются, потому что это кому-нибудь нужно. Я не объясняю себе этот мир, я пробую его понять.
Изменить? Действовал дважды, оба раза меня почти сразу схватили за руку. В первый раз — советская власть, во второй — собственная теща. По какому поводу?
Когда моя единственная война кончилась, мозг сверлил дурацкий вопрос — кто виноват? Необходимо найти виновника, иначе душе не успокоиться. Положа руку на сердце, не мой мозг задал вопрос, вернее, не только мой. Бывают ситуации, при которых людям требуется слезть со своей лошадки в караване истории, забежать пред головные ряды и махать там руками. Нет, караван повернуть, слава Богу, почти невозможно. Почему «слава Богу»?
Потому что, когда караван истории меняет направление, в суматохе гибнет столько народа, что оставшимся прежнее направление начинает казаться дорогой в рай.
Кто может ответить на ваш вопрос? Пункт прибытия никому не известен, как можно догадаться, где пролегает кратчайший путь в неведомое?
За что я боролся после войны? Убей — не помню. Бегал по квартирам, агитировал за что-то, подписывал петиции, собирал под ними подписи на площадях. За что, за что! Только дурак борется за что-то, нормальное большинство борется против чего-то. Лично я невзлюбил Голду Меир и Даяна. Почему? Тогда это было понятнее, чем теперь. Они варили суп, недоглядели, и начался пожар. Поди знай, как бы сложилось, будь на их месте кто-то другой! Их головы оказались назначенными для выкупа вины, и надо было строить гильотину. Надо было — что еще я могу сказать?!
Ну, я бегал, бегал и добегался. На службе стали глядеть косо. Шахматы в Нетании беспартийные, а футбол — клановая игра. Стенка на стенку. Я же бегаю по поручению противной стороны.
Берта раньше меня усекла, что к чему. «Сема, — сказала с укором, — я боюсь, что вашу беготню наша семья не может себе позволить. Надиного молока на всех не хватит, чем вы собираетесь кормить детей?»
Я отрезвел и вышел из игры. Нет, не жалею. Во-первых, справились без меня, во-вторых, получился из нашей затеи обыкновенный пшик. Жалко сломанных копей. Что, что? Из-за таких, как я, в стране сложилась нездоровая атмосфера? Голос ваш, а мысли Муськины. Почему так? А откуда бы в вас пошли атмосферные проблемы?
Приехали вы недавно, все вам в новинку, воздух свежий, в душе не надышано сомнением прошлых мыслей и действий… Когда не в чем винить себя, как можно обвинять других? Ваша атмосфера осталась за кордоном. Годы пройдут пока она зарядится местным опытом до громов и молний.
У Муськи? У нее уже есть право на свой прогноз погоды, но вам по нему ни выходить на улицу без зонта, ни под зонтом смысла не имеет.
Что, кстати, вас особо беспокоит в атмосфере? Вот как? Мера добра и зла, не больше и не меньше! Когда вы ехали сюда, у вас не было сомнений в вашем праве на эту землю? Нет? А сейчас есть? Почему?
Потому что Муська в нем не уверена? Тогда дезертируйте, везите даму сердца на необитаемый остров, стройте для нее замок из собственных костей на песке. Почему на песке? Муськины замки ни на какой реальной почве строить невозможно. Почему из костей? Потому что никакого мозга, кроме костного, вы себе не оставили.
Считаю ли я собственную дочь дурой? Ни в коем случае. Она живет своим умом, и раскидывает им по собственному разумению. А если занимает у других, то столько и того, чего годами и опытом жизни пока недодано. Вы же могли уже составить себе примерную таблицу мер добра и зла, не прибегая к Муськиной подсказке.
Составил ли я? Для себя составил, но предложить в качестве эталона затрудняюсь. Видите ли, Муська живет пока в мире универсальностей. Добро вездесуще, зло безгранично. Мои крупицы того и другого хорошо помещаются на чашах весов, и пока чаши в относительном равновесии, в душе сносная погода.
Так Муська считает? Отчасти она права. Человек, которому ни разу в жизни не пришлось убить человека, существо неполноценное и разумно мыслить не может. Вас призывают для убийства. Это так. Но перед вами встанет не посланник мира, а такой же потенциальный убийца. В данной ситуации не стоит обсуждать, кто прав, вернее, кто больше прав. Сколько ни есть в вас правоты, оставь вы ее беззащитной, она погибнет вместе с вами. Кто думает в драке? Кто побеждает по здравом размышлении? Зачем носиться по лабиринтам разума именно в тот момент, когда чей-то кулак маячит перед вашим носом?
Ах, Леня, послушайте… Такие вещи вам никто подсказать не может, решает их каждый за себя. Буду ли я на вашей стороне, если вы решите иначе? Иначе — как? Я ведь не обнародовал собственное кредо. Насчет необитаемого острова? К сожалению, все вышли. А на островах обитаемых драки — вещь неминуемая. Как вы, кстати, собираетесь бежать? Вплавь? По воздуху? Пешком? Вы не собираетесь? Тогда зачем вы дурите голову себе и мне?
Муська кинула вам червя сомнения в качестве приманки, вы клюнули и ходите теперь на леске вокруг собственной удочки? Очень интересное занятие! Хотите знать, что я думаю? Хорошо, отвечу. Бегите от моей дочери, как от чумы. Пока вы еще не совсем внутри, как тот несчастный Йона. Я с ней справляюсь. Даже не пробую. Не вхожу в конфронтацию, как пишут в сводках.
Нет, теперь я думаю, что вы друг другу не подходите. Я и раньше так думал? Однако! Интуиция не обманывает. Сатрапа? Я не выбираю женихов моей Пенелопе. Она справляется сама. Но если в вас нет того, что я в вас выдумал, то опять встает вопрос — что Муська нашла в вас такого, чего не было в остальных?
Так где мы застряли? Будем искать политическое убежище? Треп? Ладно, вычеркнем страницу из общей биографии. Все, что надо, собрали? То, что было написано в повестке? Этого хватит? Надо было порасспросить опытных вояк. Мазь от потертостей, бинты? Как зачем? Стертые ноги болят сильнее задетой совести. Позвоните, как только будет ясно, где вас расквартировали. Я пока что наведу справки и привезу все, что требуется. Муська? Она вам доставит вчерашние газеты и пацифистский манифест. Кто знает, годится ли эта бумага на обмотки?
Леня, пока Муська отвяжется от мыслей о себе и начнет думать о вас, пройдет хороший кусок времени. Позвольте заполнить пробелы хотя бы частично. Вы способны сами о себе позаботиться? Доказывайте кому угодно, я с вас доказательств не требую. В качестве надомника войны желаю записаться в отцы солдата. Кто знает, доживу ли до Данькиных стертых ног? Кстати, Муська была вы-да-ю-щейся солдаткой. Лезла в самое пекло, чем убийственнее, тем лучше. У нас поджилки тряслись, еле доживали от одной увольнительной до другой. Инструктор в танковых частях. Выродок женского батальона.
Нет, соображения были чисто практические. Разносить кофе по кабинетам начальства не Муськина стезя. Неминуемо кончилось бы дисциплинарным судом и тюремным заключением. А так мы храним в архивах благодарственную главнокомандующего и вырезки из газет. Муська четко знает, что хорошо для нее, поэтому вам следует твердо определить, что хорошо для вас, иначе вместо семейной жизни вам предстоит бессрочная служба в штрафном батальоне.
Вспомнил! Надя, у нас где-то были куски непромокаемого пластика. Для документов и прочая. С Муськиных времен. И это… тряпки для чистки оружия. Муська вам все же собрала пакет, но вы его засунули в рюкзак, не разбирая? А где она сама? Такое дело? Какую протекцию она ищет и для чего? Вы готовы воспользоваться? Лучше знает? Она все знает лучше других, мой друг, но не всем подходит чужое знание. Ни в коем случае! Протекция великая вещь. И куда она вас собирается определить? В разносчики кофе? Вы полагаетесь на нее? Понятно.
Нет, с какой стороны разочарован?! Жизнь — суровая школа, дураки не согласны учиться в другой, а умников и победителей осуждать запрещается. Правильно, и я не Бог весть какой борец, поэтому, если оставлен жизнью в дураках, то не по собственному выбору. Единственное утешение.