«Век можно провести, читая Геродота…»
Век можно провести, читая Геродота:
То скифы персов бьют, то персы жгут кого-то…
Но выцветает кровь.
В истории твоей —
Оливы шум, крестьянский запах пота.
Мельчает греков грубая семья,
Спешит ладья военная в Египет.
Мы горечи чужой не сможем выпить.
Нам — только имена, как стерни от жнивья,
А посох в те края на камне выбит…
И где она, земля лидийских гордецов,
Золотоносных рек и золотых полотен,
Где мир — в зародыше, где он еще так плотен,
Где в небе ходит кровь сожженных городов,
Где человек жесток и наг и беззаботен…
1974
Пастораль
На немнущихся лугах,
Где нежнее влаги зелень,
Пастухами плащ расстелен,
Кнут и дудочка в руках.
Кнут и дудочка — в траве…
Лапти из древесной кожи.
Клевер буйствует… И, Боже,
Небо льется к голове!
Там, где легкие ручьи,
Пляшут ноги без обутки,
В горловину праздной дудки
Заползают муравьи,
У кустов блестит роса,
Стадо засыпает сладко.
Два козла играют в прятки.
Пастушок румяной пяткой
Улетает в небеса.
1974
«Окостенелый свет расправлен в декабре…»
Окостенелый свет расправлен в декабре.
Леса оголены и встали без дыханья,
и в длинной полынье на утренней заре —
волос безжизненное колыханье.
Угольного зрачка движенья неживы,
и тени на лице на смертные похожи.
Блестящий низкий лоб и скул монгольских
швы —
меж черною водой и ледяною кожей.
Восходит нежный пар — дыханья волокно,
колеблет волосы подводное движенье…
Лежит российская Горгона. Ей темно,
и тонкой сетью льда лицо оплетено,
и ужаса на нем осталось выраженье…
1975
«Лето. Солнечные плесы. Ветер на полях…»
Лето. Солнечные плесы. Ветер на полях,
начинаются покосы, грозы в тополях.
В грязном озере лягушки, косяки мальков,
под кроватью у мальчишки — банка червяков.
Лето. И ослепло сердце — ни судьбы, ни пут.
Кто мы? Брата или деда в рекруты сдают?
И ответят: «Вы в России, а запрошлый год
о войне в Ерусалиме толковал народ».
1983
«Ничего не проси у страны — ни любви, ни суда…»
Ничего не проси у страны — ни любви, ни суда,
первородства души не оценишь ее чечевицей.
Сколько можно несу непосильное бремя труда
современника, очевидца.
Робкий шепот окраин, столиц заговорщицкий
шум
чуть колеблет и дразнит листы летописного
свода,
но, как тайный судья, соучастник судьбы,
тугодум,
вывожу на полях неизвестное слово «свобода».
Не возьму ни гроша и ни капли вина не пролью
в причащенье судьбы ко стыду нерастраченной
силы,
к нерожденной душе, к одиночеству в отчем
краю,
к этой грязной бумаге, где жизнь изошла на
чернила.
1985
«Ты прав — расправленный простор…»
А. Сопровскому
Ты прав — расправленный простор,
Трава, присоленная снегом,
И в полночь жизни — смутный вздор,
Что не излечишься побегом.
Судьба… больна… а не страна…
Все это было, было, было,
Как бы истертое кино
Перед глазами зарябило.
По мне же — горсточка тепла,
Свободный говор, гонор нищий
И страшная, живая мгла,
Что за моей спиною свищет —
Важней. В любой из наших встреч
Сквозь проговорки и усталость —
Земная соль, родная речь
Тесней сбивается в кристаллы.
1987
«Время чеховской осени, Марк…»
М. М.
Время чеховской осени, Марк,
для нас — цветов запоздалых,
еще не вошли во мрак.
Вера и твердость, вера и жалость
поддерживают наш шаг.
Я не знаю, как там, а здесь —
пыльные тени солдат Хусейна,
газ отравный, ужас осенний —
но все же ты есть, я есть,
и Иерусалим хрустальный
стекает вниз ручьями огней,
а небо в алмазах отсюда видней,
чем с нашей родины дальней.
Время медленных облаков,
звук струны и луна в ущербе…
Доктор Чехов, не стоило так далеко
заезжать, не стоило знать языков,
чтобы сказать: «Ich sterbe».
1990
«На улицах города, где дождь и ветер…»
На улицах города, где дождь и ветер,
где мы узнали, что человек смертен,
где мы пьянели в глухом цветенье,
а ночь прикапливала наши тени,
я присягаю вам в прежней вере.
О, бредни о Бабеле и Бодлере,
о, девушки в бабушкиных перчатках —
дворянской складки, железной хватки, —
с коими мне ни в чем не тягаться,
я не забыла о прежнем братстве!
Прощай же, полдень любви несчастной,
желанья славы, молитвы страстной,
когда входили, не зная броду,
в свершенья пору, в забвенья воду…
1990
Геннадий Беззубов
Парк победы
Чугунный летчик, натянув перчатку,
Бежит сквозь парк размеренной стопой,
Купальщицу чугунную минует,
Она — за ним, и вот уже вдвоем
Они аллеи длинным шагом мерят,
И толстый снег недвижно на плечах
Лежит, как меховая оторочка.
Все это — ночью. Ковыляет вслед
Чугунный мальчик с околевшей рыбкой,
Обледенелой ивою луна
Сплошь забрана, как арфой. Тишина
Недолгой представляется и зыбкой,
Но все-таки стоит. И длинный шаг
Не отдается, не звучит в ушах,
Чугунным льдом на озере не дрогнет,
В пустых аллеях эха не родит,
Где вылитый из бронзы эрудит
Посмертно размышляет о наградах:
Мол, и за гробом в них бывает прок —
Но, неспособный двигаться без ног,
Завистливо косит вослед бегущим…
Эпохе тоже краткий век отпущен,
Не потому ли парки застолбить
Она спешила, пьедесталы сеять,
Чтоб статуи чугунные взошли
Полночным урожаем многотонным,
И сквозь валящий непроглядный снег
Свой бесконечный продолжали бег.
1987
«Нет кладбища, где погребен мой дед…»
Нет кладбища, где погребен мой дед.
А если бы и было — нет могилы.
Кто помнил место, все убиты вслед.
Из яра указать не хватит силы.
Кладбищенских архивов тоже нет.
Меня назвали в честь него. Потом.
На лад, конечно, греческий и русский.
Отец вернулся — этот жуткий слом —
Срывался, не выдерживал нагрузки,
Хотя жена была и новый дом.
Но не было могилы. Только в яр
Он мог пойти, и там спросить у глины.
И возвращался по ночам кошмар,
Где следствия смешались и причины,
И дым к утру виденья застилал…
Но где они? Где все погребены,
Весь этот хворост, напитавший печи,
Насытивший жерло большой войны?
(Мы, стало быть, в долгу у русской речи,
Другою, правда, и не снабжены…)
А кладбище еврейское снесли.
На этом месте что-то возводили
И возвели. Теперь уж возвели.
А праха не осталось. Даже пыли.
Другая почва. Нету той земли.
Что до надгробья, то стоит оно
Над матерью. На камне эти лица —
Эмалевое странное окно.
Не стоит беспокоиться и злиться.
Как в небе ясно.
Как в земле темно.
«Костью жженой и газовой сажей…»
Костью жженой и газовой сажей
По весне не случайно залит
Подмалевок текучих пейзажей,
Тех, что май с полотна соскоблит,
Чтобы краски сменить на иные
Пред лицом просиявших небес
И дворы написать проходные,
Где брандмауэр желтый облез,
Черных лестниц железные счеты,
Стертость камня и ржавость гвоздя
Воплотить без особой охоты,
Этак вскользь, невзначай, проходя,
Глядя вверх, где из серого брюха
Выползает слепящий закат
Желтой музыкой тихой, вполуха,
О которой впотьмах говорят.
1987
«Этот лист сентябрьский, еще зеленый…»
Этот лист сентябрьский, еще зеленый,
Только хрупкой ржавчиной окаймленный,
Окруженный радужным ореолом,
Как горящий саван над трупом голым.
Этот лист тисненый, знакомый с детства
Так, что и касаться его не надо,
Что он — цель, а может, дурное средство
Времени рассеянья и распада?
Но цветною кожей поверх ладони
Так усердно льнет, выгибая спину,
Что с ноги сбиваешься, и в колонне
Нет привычной стройности и помину.
Лиственное детство, тупая зрелость
И бетонной старости закоулки —
Все в прожилках этих запечатлелось,
В каменных меандрах немой прогулки…
Но труба зовет. Этот сбой короткий,
Этот странный случай, момент возврата
Мы, конечно, вспомним потом, за водкой,
Уходя тяжелой, как смерть, походкой
По листве хрустящей в страну заката.
1988
«От куполов витиеватых…»
От куполов витиеватых
И до убийц молодцеватых,
До сизых кречетов Москвы
Все взятым кажется взаймы
Оттуда, из угла глухого,
Где дело есть убийство слова,
Где душной злобы немота
Огнем выходит изо рта.
Ни почвы там, ни человека,
Ни ликов Феофана Грека,
От запустенья озверев,
Натура раззевает зев.
А в прорезь каменной личины
Косятся хмурые мужчины
Из питерских очередей,
Гранит надвинув до бровей.
1988
«На отмелях балтийских побережий…»
На отмелях балтийских побережий,
Где голос застывает в янтаре
И не звучит, и только ветер свежий
В древесной разбивается коре,
Ища пути на Запад из прихожей
Европы, где цветастый половик,
На редкое животное похожий,
Как выходец из запрещенных книг.
О да! О ja! Здесь это все умеют.
Каким наречьем ни переводи,
Каких обмолвок ни держи в уме и
Ассоциаций — их хоть пруд пруди, —
Но беглое касание предмета
Скорей подскажет, чем изгиб ума,
Нужда какая порождает это,
Какая воля и какая тьма.
На площадях, где сумрачные ночи
Брусчатку высветляют, как паркет,
Жизнь кажется туманней и короче,
Пока ее не обнажает свет,
Пока ее идея мировая
Не зажигает сразу, как витраж,
От сала и картошки отрывая,
Другой предпочитая антураж.
Увы, идея непереводима,
И возвращаться нечего за ней
В края, где в декабре туман от дыма
Не отличить — какой из них темней?
Когда, к заросшим паркам подступая,
Зыбучие пески переходя,
Пустого моря влага ледяная
Рябит от бесконечного дождя.
Лишь пар дыханья подтверждает: живы
Все эти побережья до сих пор,
Которым, как народные мотивы,
К лицу поллитра, шмайсер, Кьеркегор.
Следы зубов германских и российских
Береговая линия хранит.
Так кошка мышь хватает, и, потискав,
Ей придает вполне съедобный вид.
На отмелях обкатанные смолы,
Стихи живые цвета коньяка.
Порой волна подхватит ком тяжелый
И лупит в берег, бьет наверняка
В то место, где система корневая
Висячих сосен, растеряв песок,
Еще цепляется, полуживая,
За воздух, но уже сгустился сок
Беспомощных корней, отяжелела
Лесная кровь, и лишь свинцовый пот
Обременяет рвущееся тело,
Взмахнувшее крылами неумело,
Чтоб обратить падение в полет.
1983
«Империя по-русски говорит…»
Империя по-русски говорит,
Не чувствуя растущего акцента,
И нежная славянская плацента
Многоязыким пламенем горит —
Империя по-русски говорит.
Империя не слышит никого —
Ни разума, ни собственной природы.
Как быстро размывают естество
Могучие подпочвенные воды!
Империя не слышит никого.
Уже у горла подступивший страх,
Уже томит предчувствие угрозы,
Которая клокочет в берегах
Неумолимой деревенской прозы,
Которая усобицы сулит,
Кровавые, глухие перегрузки…
Империя по-русски говорит?
Империя не говорит по-русски.
1989