Моему учителю Данте
Пройдя середину пути земного,
я очутился в лесу, он сумрачноптицый.
Путь потерял или с первой страницы снова
свист. Лань легла. В лапах раскаты мрака.
Вопросы лесов — из величия дичие силы.
Так мысль обновилась объятием страха.
Обилье любви — только шаг ее до могилы.
Лик — клик забот, тонкой порою приходишь
к тому, что без ярости мысль —
бесплодицей хилой
флаг без крыла в пламени веры проходишь
от сна многоэра над точкой
ночи безмерной,
путь ясный утратив кружа в хороводе.
Кому я оставил следы бесхолменно?
Где отдохнуть, человече?
И сердце так сжалось словно в рассказе
раскаянье за сценой.
Чти лик-латынь и у притчи
Флоренции плечи.
Платья сверкание ровное,
кроны косящие речи
режут колонны величья одеждами птицы.
Краснее ладони на хрупкой странице,
цветок на плече — расцвела Беатриче.
1988
«Оботру твои ноги…»
Оботру твои ноги,
А в лицо не взгляну.
Свет небесный с дороги
Присмотрелся к окну.
Предусмотрена юность
Пересмотренных книг,
Под склоненной главою
Тих сияющий лик.
1988
Фантазия страстей
Округлившись у вершины убежали трубачи.
Леденеющий танец вошел
со свечой, мне ладонь протянул.
Я оглянулся —
наступающий сумрак
просунул в окно мне
тень ветки.
Догорающий вечер
мне на волосы отблеск кладет горячо.
Я наклонился —
столе обнажила плечо
статуэтка на солнце;
статуэтку накрыл удивленьем,
а в ней
зеленее камней засветились
ее лисьи глаза в камне скрытых морей.
Над морями огромным цветком
раскалились
плечи белеющих птиц,
листьями речи лились.
В тревоге язык не продумать —
трудно созвучье тоски
в словах — равнодушные трюмы.
«Все чувства у них — номерки…»
Все чувства у них — номерки —
чудовищных вымыслов числа
нелепой игривости грез.
А вместо безмерности мысли
одних ожиданий вопрос.
Хочу разорвать всю душу,
вмиг ожить, вмиг умереть
иль выдумать казнь мне похуже,
чтоб жизни не смог я стерпеть.
Но это — мираж, наважденье,
а смерти ладонь глубока.
Язык проглотив, исступленье
повисло на строчке стиха.
«Пространство меня обнажает…»
Пространство меня обнажает,
в прострацию вводит восход
не солнца. Чего? Я не знаю.
Секрет океаном растет,
претит описание жизни —
холодного ветра пятно,
в плаще словотворческой мысли,
что высится храма окном.
И все, что любовью хранимо,
на тайном холсте заволнит,
плывут мне навстречу — незримы —
предчувствия знаков одних,
крик пропасти, что окрыляет
прорывы затверженных слов,
в обрыве вниманья вздыхает,
ступени убрав у шагов,
и разум от них улетает
в уныло крылатый простор,
что ангелам видится раем,
а змеям узорами нор.
«Ночь пришла. Углится мгла…»
Ночь пришла. Углится мгла.
Пасть крыла меня взяла.
Тень легла на край стола.
Трель на краешке росла.
За окном на ели
выросла игла.
Интеллект давно
мне обещает исцеленье,
хоть сам он — результат болезни,
что вызвала его предчувствием
за ним стоящим,
как за экраном,
мысли настоящей
закрашенное бездною
окно.
Михаил Гробман
«Противны горы Самарии…»
Противны горы Самарии
И неприятны облака
А мне в ОВИРе говорили
И не пускали дурака
Зачем ломаешь ты карьеру
Мне говорил майор Петрюк
Он сионистскую холеру
Уже тогда поддел на крюк
Ах Боже мой как прав был также
Полковник Борщ из КГБ
Поступок мой назвал продажей
Моей сочувствовал судьбе
А я не верил опьяненный
Меня опутал капитал
Своею щупальцей зловонной
Он сионистов восхвалял
И вот теперь лишенный блага
Стою с ружьем я у ворот
Из облаков стекает влага
Я полон мыслей и забот
Я не желал армейской жизни
Я не желаю воевать
Хочу я жить при коммунизме
И мирно с Колей выпивать
Но все пропало все исчезло
Сломалось счастья колесо
И то что было мне полезно
Как дым исчезло и прошло
Но залечу свои я раны
И не поддамся я врагу
Возьму семью и чемоданы
И жить в Америку сбегу.
1984
«Мы в ливанском походе в холодных снегах…»
Мы в ливанском походе в холодных снегах
Воевали с арабскою силой
И на самых смертельно опасных местах
Появлялся Чапаев красиво
Он стремился вперед на своем скакуне
Вдохновляя отвагой своею
Уподобился он на Ливанской войне
Человеку герою еврею
И когда проходили мы речку Литань
Когда мы ее переплывали
Убегала от нас мусульманская срань
А мы их пополам разрубали
И Василий Иваныч одною рукой
Призывая на брань и невзгоды
На весу и скаку он рукою другой
Полковые держал две колоды
Мы бы взяли заебанный Богом Бейрут
Где в мечетях муллы завывают
Но мы знали — в Америке нас обосрут
И в Европе говном закидают
И тогда повернули мы наших коней
Злые слезы в глазах закипали
И товарищ Чапаев герой и еврей
Нас просил чтоб мы не горевали
Только сам наш товарищ Чапаев не мог
Пережить что случилась осечка
И когда мы пришли на родимый порог
Он сгорел и растаял как свечка
Посреди Тель-Авива есть старый погост
Где лежат все отцы сионизма
Там схоронен Чапаев спокоен и прост
Жертва мнения капитализма
Но гремит ежегодно почетный салют
Из почетных и толстых орудий
Про Василий Иваныча песни поют
На еврейском наречии люди
И пока проживает еврейский народ
Свою древнюю родину строя
Не забудет Чапаева славный поход
И геройскую гибель героя.
1985
«В военной засаде лежу я один…»
В военной засаде лежу я один
Детишкам отец и стране гражданин
Сжимаю гранату держу пулемет
Слежу за врагами враждебных пород
Они окопались за той высотой
Убить нас является ихней мечтой
Но жизнью своей дорожил я всегда
И кровь в организме моем не вода
Я сделаю все чтоб меня не убить
И чтоб под плитою могильной не быть
Чтоб детям не плакать чтоб родина-мать
Не стала о смерти моей горевать
И чтобы моя молодая жена
Меня не лишилась печали полна
Поэтому зорко смотрю я вперед
Где кроется мерзкий арабский народ
Готов я стрелять и гранату бросать
Туда где сидит мусульманская рать
Хочу я чтоб в панике вражая сила
Пощады скорее у нас попросила
Я их подниму с запыленных колен
Отныне удел их — унынье и плен
А сам — по-солдатски суров и красив —
Вернусь триумфально в родной Тель-Авив.
1985
«Я был инженер из Одессы…»
Я был инженер из Одессы
Жена пианисткой была
Запутали нас сионисты
И вещи жена продала
Мы в Австрии жили и в Риме
В итоге же как ни верти
В Америке нас приземлили
Этапы большого пути
Нам деньги давали толстовцы
И религиозный еврей
На родине новой хотели
Устроиться мы поскорей
Но тут начались неудобства
Я против расизма но все ж
Нью-Йорк неожиданно как-то
И даже весьма чернокож
И был нам совсем непривычен
К числу дополнительных бед
За стенкой с большою семьею
Пуэрториканец сосед
Сперва я работал таксистом
Хозяин мой был крокодил
Но счастие мне улыбнулось
С женой магазин я открыл
Теперь ничего мне не надо
Я счастлив доволен и тих
Имеем мы собственный бизнес
Хватает с женой на двоих
И лишь иногда я в постели
Шепчу благодарно во сне
Спасибо друзья сионисты
Вы жизнь исправили мне.
1985
«На кровати двухэтажной…»
На кровати двухэтажной
Сняв рубаху и штаны
Я лежу солдат отважный
Отдыхаю от войны
Мы закончили в Ливане
Все военные труды
Разбежались мусульмане
В огороды и сады
Я лежу и жду приказа
Я хочу к себе домой
В этом месяце ни разу
Не видался я с женой
Может быть в порыве неги
Одинокая жена
Невоенному коллеге
В Тель-Авиве отдана
Трудно женщине красивой
На постели прозябать
И неистовою силой
Ее кто-то может взять
Если видеть через призму
Изменения жены
То не надо сионизму
И на надо мне войны
Я отдам Ливан задаром
Иудею и Голан
Хоть арабам хоть татарам
Хоть гибридам обезьян.
1985
«Ты помнишь Абраша дороги военные…»
Ты помнишь Абраша дороги военные
И наш боевой батальон —
Как шли нам навстречу арабские пленные
Понесшие сильный урон —
Ливанские звезды стояли над пальмами —
Собаки брехали вдали —
Мы в наших тачанках с сиденьями спальными
Летели в дыму и пыли —
Мы сзади оставили избы еврейские
Ослов запряженных в плуги —
Визжа и крича мусульманские мерзкие
От нас убегали враги —
Мы гнали ислам аргументами вескими
Чтоб больше на нас он не лез —
Ни знамя пророка ни ружья советские
Не сделали им перевес —
И мы растоптали их гнезда осиные
Их логова стерли мы в прах —
И белое знамя с полосками синими
Внесли в Тель-Авив на рысях.
1989
«Я сионист и я горжуся…»
Я сионист и я горжуся
Незримой вредностью своей —
Уже давно владею Русью
Как франкмасон и как еврей —
Везде где пахнет русским духом
Я тайно властвую над ним —
Прислушиваюсь чутким ухом
Талмудом вскормлен и храним —
Моих невидимых агентов
Полна вся русская земля
И много есть моих процентов
От КГБ и до Кремля —
Когда советские солдаты
Вошли в глухой Афганистан
Шла тель-авивская зарплата
За избиенье мусульман —
Когда под вечными крестами
Сам Горбачев несет призыв —
То говорит его устами
Всемирный город Тель-Авив —
И я лелею цель простую
В своей курчавой голове —
Звезду еврейскую святую
Повесить в Каменной Москве.
1989
«Интифада интифада…»
Интифада интифада
Мы тебе совсем не рады
Ты возникла словно пень —
И звенишь ты целый день —
Там где солнышко сияет
И кузнечики поют
Интифада интифада
Ты разрушила уют —
Перестань журчать противно
Тенькать пенькать и пищать
Перестань не позитивно
Наши мысли раздражать —
Мы желаем наслаждаться
Без напрасной суеты
И друг другу улыбаться
В мире неги и мечты —
Интифада дорогая
Исчезай куда-нибудь
И свои простые звуки
Захвати не позабудь.
1990
«В тот год советские дивизии…»
В тот год советские дивизии
Войти хотели в Тель-Авив
Но не хватило им провизии
И провалился их прорыв
Бегли солдаты их голодные
Бросая пушки на бегу
А вслед евреи благородные
Им предлагали творогу
Но офицеры неподкупные
Блюдя мундиров русских честь
В песках солдат теряя трупами
Не разрешали творог есть
В тех творогах зерно заложено
Всех сионистских зол и бед —
Так говорил парторг встревоженно
Печально глядя на обед
И растеряв в пустыне воинство
Пришли начальники в Москву
Их там приняли по достоинству
По чашке дали творогу
И с той поры в часы урочные
Тому кто носит партбилет
Дают еду кисломолочную
Для остальных ее уж нет
Зато доносит телевизия
Шум перестройки и призыв
И больше русские дивизии
Уже не ходят в Тель-Авив.
1990
«Солнце жгло умирали деревья и плакали дети…»
Солнце жгло умирали деревья и плакали дети
И советские орды шли на наш золотой
Тель-Авив
И муллы призывали своих мусульманов в мечети
Чтоб ударить нам в тыл топоры и ножи наточив
В это грозное время сплотившись вокруг
сионизма
И собравшись вкруг многопартийной системы
своей
Мы раздали солдатам своим поллитровые
клизмы
И туда захерачили перец с кибуцных полей
И пока оккупант разворачивал к бою «катюши»
Мы подкрались ударным маневром к нему со
спины
Мы вонзили им в жопы еврейские адские груши
И они завопили бежа и теряя штаны
Но враги убегая нам так обосрали отчизну
От священных низин и до горной библейской
выси
Мы уж были не рады что эту придумали клизму
Невозможно дышать хоть бери и святых выноси
И тогда мы собрали арабов отняли их средства
убоя
Вместо этого выдали мыло а также скребок
Мы над ними воздвигнули знамя свое голубое
И с тех пор они чистят нам скалы поля и песок
А советская армия как убежала рыдая
Так с тех пор мы ее никогда не встречали нигде
Может где-то в Кремле на морозе сидит голодая
И смирилась с судьбой и привыкла к военной
беде.
1990