Удары посыпались на стол. Женька пригнулась. Несколько раз топорик пробивал столешницу и выходил то рядом с ухом, то немного в стороне.
Сил визжать уже не было. Она перемешивала рев, плач и крик, переходящие в какое-то подобие воя, и жалела, что не успела распахнуть окно на кухне, может быть, ее вопли услышали бы прохожие? Вдруг сообразила, что подъезд выходит на другую сторону дома. Водитель там, в машине, и вряд ли слышал ее крики. А Сашка Абаев, он-то сообразит, что она успела ему сообщить?! Все-таки он уже семь лет работает. Старый и опытный работник. Хватило ему ума поднять тревогу? Почему он оказался в диспетчерской? Он же после суток.
Такие дурацкие мысли лезли в Женькину голову, пока безумный дядька рубил стол над ее головой и толкал коленями кухонную дверь. От этих ударов и грохота в мозгу образовывалась пустота, инстинктивно хотелось свернуться калачиком, но приходилось спиной удерживать притвор.
Хорошо, что безумец не додумался бить в него топориком. Рыхлая оргалитовая плита не выдержала бы этого, а развернуться и упереться ногами Женька не успевала уже и не сообразила.
Вдруг удары прекратились. Хрипло заорал дядька. Квартира наполнилась голосами и матерными словами.
– Женя! Вылезай! – Она не сразу узнала голос старшего врача. В нем было море тревоги и нежности. – Все хорошо. Мы его скрутили!
Она выбралась из-под стола. Барышев ворвался в кухню и прижал Женьку к груди. А она вдруг заревела, как плачут дети, заливая его слезами и не имея возможности сказать и слова. Гудела.
Барышев гладил ее по растрепанной, засыпанной стеклом голове и повторял:
– Успокойся, все прошло. Все хорошо. – Он стряхивал с волос Жени осколки, гладил ее по спине.
Она не видела, что с Барышевым ворвались еще несколько человек в халатах и водители.
Орал и ругался матом психованный дядька, которому подоспевшие мужчины выкрутили руки и вырвали топорик.
Барышев сказал строго:
– Не калечить! Свяжите, и пусть с ним психиатры разбираются с милицией.
Он поднял опухшее от слез Женькино лицо. Но она упорно прятала его в ставший мокрым на груди белый халат старшего врача.
– Успокойся. Все хорошо.
Она еще несколько раз прерывисто всхлипнула, собирая разбегающиеся мысли. Чуть отстранилась, вспомнив, что это не друг, а Барышев! Человек, который ее терпеть не может. Она не подумала, что он первым примчался на ее крик о помощи. Она забыла уже все, что происходило несколько минут назад. И его слова и как он успокаивал ее. Она уперлась ему в грудь и отстранилась.
– За что вы меня ненавидите, Владимир Анатольевич? – Это был единственный вопрос, который она смогла, кое-как, задыхаясь, произнести.
Барышев опешил. Он не знал, что ответить. А она закрыла лицо руками и снова заревела. На это раз от всей накопившейся обиды. Она что-то пыталась ему сказать, перемежая слова всхлипами:
– Вы же меня на Центр… а что вам до моего халата?! Я плохо работаю? Что вы с карточками пристали?
Барышев собрался с мыслями. Он не все понял из этой словесной каши, которую обрушила на него Женька, но главное уловил.
В квартире уже появились милиционеры и медики психиатрической бригады. Там шел опрос, осмотр, и каждый занимался своим делом. О Жене и старшем враче, разговаривавшем на кухне, все, казалось, забыли.
Барышев не знал, как объяснить Женьке, что он ее совсем-совсем не ненавидит, а скорее наоборот. Он как те мальчишки в пятом классе, дергавшие нравящихся девочек за косы, использовал любую возможность, чтобы повидать Женю, оказаться с ней наедине и объясниться, наконец, но всякий раз ему не хватало решимости, и весь разговор заканчивался претензиями и обидой с ее стороны. Стена, которую сам Барышев мечтал разрушить, с каждым эпизодом становилась только выше крепче.
Стоя на грязной кухне в разгромленной квартире какого-то безумного алкоголика, которому понадобилось вызвать сегодня утром и к которому по воле случая попала именно Женька, Барышев вдруг интуитивно осознал, что если сейчас, вот здесь немедленно он с ней не объяснится, то уже не сможет этого сделать никогда. И он будет ненавидеть себя за трусость и глупость! А все их отношения опять перейдут в плоскость позиционной и глупой в своей бесперспективности войне.
Войны Барышев совсем не хотел. Ему не хватало ума раньше понять, какие чувства испытывает к нему Женя. И если бы не этот случай, не ее внезапная откровенность, он и не допер бы своим административным мозгом, что она его и любит, и боится, и ненавидит одновременно. И это дикое сочетание несочетаемых эмоций до сих пор мешало ей потребовать от него объяснений.
Он отвел Женькины руки и, взяв ее зареванные щеки в ладони, наклонился и поцеловал их. Нежно и спокойно. От этого слезы Женькины полились еще сильнее.
– Не плачь, пожалуйста, Женя. Я был дурак. Я люблю тебя.
Только когда он снова ее поцеловал и громче повторил прямо на ухо, она подняла на него глаза и спросила:
– Правда?
Этот наивный вопрос сам собой сорвался с распухших Женькиных губ.
– Конечно, правда, – улыбнулся Барышев. – Я тебе делаю официальное предложение. Прости, что обстановка не романтичная. Ты выйдешь за меня?
Женька кивнула и только тогда поняла, что, согласившись, надо что-то сказать.
– Если ты не шутишь, чтобы меня успокоить.
Барышев даже задохнулся от возмущения:
– Как ты могла подумать?!
Женя пожала плечами. Она немного успокоилась и пыталась привести мысли и чувства в порядок, поэтому достала распакованный бинт из кармана и принялась оттирать слезы и размазанную тушь.
– Не три, – Барышев забрал у нее импровизированый платок. – Лучше умойся.
– Тут очень грязно. – Женька огляделась. – Как мне оформлять вызов? Я ведь его даже осмотреть толком не успела. Не знаю, как его зовут.
В коридоре на них наскочил опер из отделения милиции с требованием от Женьки срочно писать заявление на напавшего. Она не хотела. Ведь дядька невменяемый, он ящерок давил…
Но Барышев настоял. Надо написать. Тогда его принудительно отправят на лечение. Он предложил Женьке вообще сняться с линии и уехать домой, но она отказалась.
На подстанции разговоров о нападении не избежать. Страх ушел, остались воспоминания, которые вызывали у Жени грустную усмешку. Несчастный человек, который чуть не убил ее, не вызывал в ее душе больше ничего, кроме жалости.
Куда важнее было признание, сделанное Барышевым. Она рассталась с ним уже в диспетчерской. Тот ушел проверять карты. А ее пережитый шок потихоньку отпускал и вместе с адреналином замыливались и слова старшего врача: «Ты выйдешь за меня?» Она все больше убеждалась, что ей это привиделось, что она сама придумала и его губы, прикасавшиеся к щекам и глазам, и слова, о которых столько мечтала, и вот ей привиделось. Нет, он все так же ее терпеть не может. А она должна вернуться в реальность.
Целые сутки, гоняя по вызовам, она вспоминала эту сцену и все сильнее она превращалась из настоящей в киношную. Будто и не с ней это было, а с кем-то другим, с другой девушкой…
В восемь она сдала бригаду и, закинув на плечо сумочку, выскочила с подстанции за ворота, где ее с огромным букетом ждал старший врач, чтобы ехать подавать заявление. На этот раз не в милицию, а в ЗАГС.
Барышев не мог дождаться, пока сможет сбежать с подстанции домой, он не решился отпроситься у заведующей, потому что вообще не хотел афишировать, что сделал Жене предложение. А больше всего думал о том, что надо скорее разузнать адрес ЗАГСА, заказать такси, купить цветы и какой-нибудь подарок для невесты.
Барышев не спал всю ночь в ожидании следующего дня и был почти уверен, что Женя тоже ждет встречи.
Он совсем не мог предположить, что Женька его признание уже к утру посчитает своеобразным дежавю на фоне пережитого стресса. Что, отдежурив сутки, она будет уверена, что ничего на самом деле не было, и пойдет домой, не ожидая встретить. Она испытывала привычную усталость после дежурства и больше всего хотела добраться до квартиры, принять душ и лечь спать.
Увидав старшего врача с букетом, Женя подумала: сон не закончился? А если это не сон, значит, мечты сбываются. Надо только в них верить. Она ничего не сказала, когда Барышев вручил ей цветы и, взяв за руку, повел к машине. Сон продолжался, и совсем не хотелось просыпаться. Ей казалось, скажи она хоть слово – и хрупкий мир ее мечты рассыплется, как мозаика из зеркальных осколков.
Часть 4. Студенческие истории
Партизан
В нашем институте много разных учебных точек. Лекции там, семинары сям, а больницы вообще эвон где! Но на переезды отведено время. Не отведено оно только на обед.
Курс пропедевтики (основа медицины – правила опроса, осмотра и описания больного), группа готовит студенческие истории болезни. Чуть поменьше Библии, чуть потолще Евангелия.
Преподаватель раздал на двух-трех по одному больному – опрашивайте, собирайте подробнейший анамнез, включая семейный от до Р.Х. и до наших дней – во всех поколениях кто и чем болел и от чего умер, а особенно подробно изучить надо жизнь больного с момента родов. Чем вскармливали, когда какие прививки получал, со скольки месяцев начал держать головку, занимался онанизмом или нет, когда начал курить, пить, говорить и т. п.
И вот студенты разошлись по палатам, опрашивают своих больных.
В одной большой палате лежит дед. Рядом с ним две девушки.
Они спрашивают, а дед молчит. То ли глухой, то ли прикидывается. Рядом отдыхают другие больные.
Девушки готовы разрыдаться уже. История не составляется от слова «совсем».
В палату заглядывает парень-студент, он постарше девушек и, кажется, уже имеет некоторое среднее медицинское образование. Он показывает девушкам на часы!
– Девки! Цигель, цыгель, ай-лю-лю… нам еще пожрать надо успеть, собирайтесь!
Студентки в слезы.
– Дед молчит как партизан в гестапо!
Парень вбегает в палату и как заорет деду в ухо: