о и улыбалось.
–Мисс Клер независима в своих мнениях, Джеффри,– сказала она.– Она не побеждена князем Риманцем, как большинство. Факт тот, что она только что призналась мне, что он ей не совсем нравится.
Мэвис покраснела, но ее глаза встретились с моими с бесстрашной прямотой.
–Я знаю, что не следует говорить того, что думаешь,– прошептала она как-то смущенно,– в этом мой большой недостаток. Пожалуйста, простите меня, м-р Темпест. Вы сказали мне, что князь – ваш лучший друг, и, уверяю вас, я была чрезвычайно поражена его внешностью при первом взгляде… Но потом, когда я немного присмотрелась к нему, во мне явилось убеждение, что он не совсем тот, чем кажется.
–Точно так же он сам говорит про себя,– ответил я, слегка засмеявшись.– Я думаю, у него есть тайна, и он обещал мне как-нибудь ее пояснить. Но мне досадно, что он вам не нравится, мисс Клер, так как вы ему нравитесь.
–Может быть, когда я встречу его снова, мой взгляд изменится,– сказала ласково Мэвис,– а теперь… Ну, не будем об этом больше говорить! В самом деле, с моей стороны было неделикатно высказывать такое мнение о человеке, к которому вы и леди Сибилла чувствуете большое расположение. Но что-то, казалось, заставило меня, почти против моей воли, сказать то, что я только что сказала.
Ее добрые глаза глядели огорченно и смущенно, и, чтобы успокоить ее и переменить тему, я спросил, не пишет ли она что-нибудь новое.
–О да,– ответила она,– я никогда не ленюсь. Публика очень добра ко мне, и, прочитав одну мою вещь, она немедленно требует другую, так что я очень занята.
–А что же критики?– спросил я с большим любопытством.
Она засмеялась.
–Я никогда не обращаю на них ни малейшего внимания,– ответила она,– исключая, когда они настолько запальчивы и слепы, что пишут ложь обо мне: тогда я, естественно, беру смелость опровергать эту ложь – или посредством личного объяснения, или посредством моих адвокатов. Кроме запрещения вводить публику в ложное представление о моем труде и целях, я не имею никакой вражды против критиков. Обыкновенно они – бедные труженики и страшно борются за существование. Я часто помогала некоторым из них так, чтобы они этого не знали. Один из моих издателей прислал мне на днях рукопись одного из моих злейших врагов прессы и заявил, что мое мнение решит ее судьбу; я прочла ее и, хотя работа была не из блестящих, но довольно хорошая, я, как только могла, горячо расхвалила ее и настаивала на ее издании с условием, чтобы автор никогда не узнал, что я имела решающий голос. Эта книга недавно вышла из печати, и я уверена, что она будет иметь успех.
Она остановилась и, сорвав несколько темно-красных роз, подала их Сибилле.
–Да, критикам очень плохо, ужасно плохо платят,– продолжала она задумчиво.– Нельзя ожидать, чтобы они писали панегирики пользующемуся успехом автору, когда они сами не имеют успеха: чем иным может быть подобная работа, как не желчью и полынью. Я знакома с бедной маленькой женой одного из них и оплатила счет ее портнихи, потому что она боялась показать его своему мужу. Спустя неделю он разнес мою последнюю книгу в газете, где он сотрудничает, и получил за свой труд, я полагаю, около гинеи. Конечно, он ничего не знал относительно своей маленькой жены и ее докучливой портнихи, и никогда не узнает, потому что я взяла с нее слово сохранить секрет.
–Но зачем вы делаете подобные вещи?– спросила удивленная Сибилла.– Если бы я была на вашем месте, я бы не препятствовала его жене впутаться в гражданскую палату за свой счет!
–Да?– Мэвис важно улыбнулась:
–Ну, а я не могла. Вы знаете, Кто сказал: «Благословляй проклинающих тебя и делай добро ненавидящим тебя»? Притом бедная маленькая женщина была ужасно испугана своей затратой. Вы знаете, жалко смотреть на беспомощное страдание людей, которые хотят жить выше средств: они страдают гораздо больше, чем нищие на улицах, зарабатывающие часто более фунта в день только благодаря хныканью и плаксивости. Критики находятся в гораздо худших условиях, чем нищие: мало кто зарабатывает фунт в день, и, конечно, они смотрят как на своих врагов на авторов, зарабатывающих от тридцати до пятидесяти фунтов в неделю. Уверяю вас, мне жаль критиков: они – менее уважаемые и хуже награждаемые из всего литературного мира. И я никогда не забочусь о том, что они про меня говорят, исключая те случаи, как я заметила раньше, когда они в своей поспешности начинают лгать: тогда разумеется, для меня делается необходимым восстановить истину в простой самозащите, как того требует мой долг по отношению к публике. Но, как правило, я отдаю все заметки прессы Трикси,– указала она на крошечную таксу, которая шла вплотную с краем ее белого платья,– и она разрывает их в клочки в несколько минут.
Она весело засмеялась, и Сибилла улыбнулась, следя за ней с тем удивлением и восхищением, которые более или менее выражались в ее взглядах с самого начала нашего свидания с этим веселым профессором литературной славы. Мы теперь шли по направлению к калитке, собираясь уходить.
–Могу я иногда приходить к вам поболтать?– спросила вдруг моя жена самым очаровательным и просящим тоном.– Это было бы таким исключительным правом!
–Приходите, когда вам вздумается, после полудня,– тотчас ответила Мэвис.– Утро принадлежит богине более властной, чем Красота – работе.
–Вы никогда не работаете ночью?– спросил я.
–Разумеется, нет! Я никогда не ставлю уставы природы вверх дном. Ночь – для сна, и я пользуюсь ею с благодарностью за это благословенное назначение.
–Хотя многие авторы могут писать только ночью!– сказал я.
–Тогда вы можете быть уверены, что они дают пятнистые картины и неясные характеристики. Есть, я знаю, такие, которые вызывают вдохновение посредством джина или опия так же, как и полночными влияниями, но я не верю в подобные методы. Тот, кто хочет написать книгу, которая держалась бы более одного «сезона», должен писать утром, когда отдохнувший мозг свеж для литературного труда.
Она проводила нас до калитки и остановилась под портиком. Ее громадная собака легла около нее, и розы колыхались над ее головой.
–Во всяком случае, работа приносит вам пользу,– сказала Сибилла, глядя на нее долгим, пристальным, почти завистливым взглядом.– Вы выглядите совершенно счастливой!
–Я совершенно счастлива,– ответила она улыбаясь.– Мне нечего желать, кроме того, чтобы умереть так же спокойно, как я живу.
–Пусть этот день будет очень отдаленным!– сказал я горячо.
Она подняла на меня свои добрые мечтательные глаза.
–Благодарю вас!
Она сделала нам прощальный жест рукой, когда мы оставили ее и повернули за угол проселка, и несколько минут мы медленно шли в абсолютном молчании. Наконец Сибилла заговорила.
–Я вполне понимаю ненависть к Мэвис Клер,– сказала она.– Я боюсь, что я сама начинаю ее ненавидеть.
Я остановился и смотрел на нее, удивленный и уничтоженный.
–Ты начинаешь ненавидеть ее? Ты? И почему?
–Ты так слеп, что не можешь заметить, почему!– резко возразила она, и хорошо знакомая мне легкая недобрая улыбка заиграла вокруг ее губ.– Потому что она счастлива! Потому что у нее нет соблазнов в жизни, и потому что она смеет быть довольной! Хочется сделать ее несчастной! Но как это сделать? Она верит в Бога. Она думает, что все Его предписания правильны и благи. С такой твердой верой она будет счастлива на чердаке, зарабатывая несколько пенсов в день. Я теперь великолепно вижу, чем она завоевала публику: она внушает те теории жизни, в которых она сама убеждена. Что можно сделать против нее? Ничего! Но я понимаю, почему критики любят «давить» ее; если б я была критиком, имеющим склонности к виски и кафе-шантанным женщинам, я бы сама «давила» ее за то, что она так непохожа на остальных особей своего пола.
–Что ты за непонятная женщина, Сибилла!– воскликнул я с действительным раздражением.– Ты восторгаешься книгами мисс Клер, ты всегда восторгалась ими, ты просила ее подружиться, и почти в то же самое время ты утверждаешь, что хотела бы «раздавить» ее или сделать ее несчастной! Признаюсь, я не могу тебя понять!
–Разумеется, ты не можешь!– спокойно ответила она, и ее глаза глядели на меня со странным выражением, когда мы остановились на минуту под тенью каштана прежде, чем войти в наш парк.– Я никогда не предполагала, что ты можешь, и, непохожая на заурядную «непонятную» женщину, я никогда не винила тебя за твое нежелание понять. Я сама иногда не понимаю себя, и даже теперь я не вполне уверена, что безошибочно определила глубину или ограниченность моей натуры. Но по отношению к Мэвис Клер, разве ты не состоянии себе представить, что зло может ненавидеть добро? Что отъявленный пьяница может ненавидеть умеренного гражданина? что отверженная может ненавидеть невинную девушку? и что, возможно, я, читая жизнь, как я ее читаю, и находя ее отвратительной в ее проявлениях, не веря совершенно ни мужчинам, ни женщинам, и лишенная всякой веры в Бога,– могу ненавидеть? Да, ненавидеть!
И она захватила в горсть поблекшие листья и разбросала их у своих ног.
–Ненавидеть женщину, которая находит жизнь прекрасной и признает существование Бога, которая не принимает участия в наших общественных обманах и злословиях, и которая, вместо моей мучительной страсти к анализу, обеспечила себе завидную славу и уважение тысяч людей, связанная с невозмутимым довольством! Чего-нибудь да стоило бы, чтобы такую женщину сделать несчастной – хоть один раз в жизни, но такая, как она есть, это невозможно!
Она отвернулась от меня и медленно пошла вперед. Я последовал за ней в горестном молчании.
–Если ты не хочешь быть ее другом, тебе следовало так ей и сказать,– вымолвил я.– Ты слышала, что она говорила относительно притворных уверений в дружбе?
–Слышала,– сумрачно ответила она.– Она умная женщина, Джеффри, и ты можешь довериться ей, чтобы разгадать меня.
При этих словах я поднял глаза и прямо взглянул на нее. Ее чрезвычайная красота становилась для меня почти мучением, и с внезапным порывом отчаяния я воскликнул: