с же уеду в Париж, или Берлин, или Москву, и даю вам слово, что я больше не вторгнусь в ваш домашний круг. В несколько дней вы поправите этот разлад и научитесь мудрости переносить раздоры, случающиеся в супружестве, с хладнокровием…
– Невозможно! Я не расстанусь с вами, – пылко сказал я, – и не стану жить с ней. Лучше жить с верным другом, чем с лицемерной женой!
Он поднял брови с недоумевающим выражением, потом пожал плечами, как человек, который сдается на неоспоримый довод.
Встав, он отложил мандолину и подошел ко мне; его высокая величественная фигура бросала гигантскую тень на блестящие лучи лунного света.
– Клянусь вам, Джеффри, вы ставите меня в весьма неловкое положение. Что делать? Вы можете получить развод, если хотите, но, я думаю, будет неразумно затевать эту процедуру после четырех месяцев супружества. Свет тотчас же начнет толковать. Лучше сделать так, чтобы избежать сплетен и скандала. Вот что: не решайте что-либо поспешно, поезжайте со мной на день в город и оставьте вашу жену одну поразмыслить над своим безумием и его возможными последствиями; тогда вы будете в состоянии лучше судить о ваших дальнейших действиях. Идите в свою комнату и спите до утра.
– Спать! – повторил я, содрогнувшись. – В той комнате, где она! – Я прервал себя криком и взглянул на него умоляюще: – Не схожу ли я с ума? Мой мозг в огне! Если б я мог забыть!.. Если б я мог забыть! Лючио, если бы вы, мой верный друг, обманули меня, я бы умер, но ваша правдивость, ваша честность спасли меня.
Он улыбнулся странной циничной улыбкой.
– Тс! Я не хвалюсь добродетелью! – возразил он. – Если б красота леди была искушением для меня, я мог бы уступить ее чарам; сделав так, я был бы не больше чем человеком, как она сама сказала. Но, может быть, я больше чем человек; во всяком случае, телесная красота женщины не производит на меня никакого эффекта; разве только если она сопровождается красотой души, тогда она производит эффект, и эффект весьма необыкновенный. Она возбуждает во мне желание испытать эту красоту – доступна ли она или неуязвима. Какой я нахожу ее, такой я ее и оставляю.
Я устало смотрел на узоры лунного света на полу.
– Что же мне делать? – спросил я. – Что бы вы мне посоветовали?
– Поезжайте со мной в город, – ответил он. – Вы можете оставить жене записку, объясняя свое отсутствие, и в одном из клубов мы спокойно поговорим о деле и решим, как лучше избежать общественного скандала. Сейчас же идите спать. Если вы не хотите возвращаться в вашу комнату, спите в соседней, около меня.
Я машинально встал и приготовился повиноваться ему. Он украдкой следил за мной.
– Не выпьете ли вы успокоительного лекарства, если я приготовлю его для вас? – спросил он. – Оно безвредно и даст вам несколько часов сна.
– Я бы выпил яд из ваших рук! – ответил я равнодушно. – Отчего вы этого не приготовите для меня? А затем… затем я заснул бы на самом деле и забыл бы эту страшную ночь.
– Нет, к несчастью, вы бы не забыли! – сказал он, беря свой дорожный несессер и вынимая оттуда коробочку с белым порошком, который он постепенно разводил в стакане. – Это-то и есть самое худшее в том, что люди называют смертью. Кстати, я просвещу вас немного в науке, чтобы рассеять ваши мысли. Научная часть смерти, дела, что продолжаются за кулисами ее, весьма заинтересуют вас – это очень поучительно, в особенности тот ее отдел, который я называю возрождением атомов. Клеточки мозга суть атомы, и в них находятся другие атомы, называемые памятью, необыкновенно жизненные и удивительно плодородные… Выпейте это. – И он протянул мне приготовленную микстуру. – Для теперешних обстоятельств она гораздо лучше, чем смерть: она производит онемение и парализует атомы сознания на короткое время, между тем как смерть освобождает их.
Я был слишком поглощен самим собой, чтобы понимать или обращать внимание на его слова, но я выпил покорно то, что он дал мне, и возвратил стакан. Он продолжал с минуту следить за мной. Затем он открыл дверь в комнату, смежную с его комнатой.
– Ложитесь на эту постель и закрывайте глаза, – продолжал он тоном, не допускающим возражений. – До утра я вам даю отдых, – и он странно улыбнулся, – от снов и воспоминаний. Погрузитесь в забвение.
Иронический тон его голоса обидел меня; я смотрел на него полуукоризненно и увидел его гордое красивое лицо, бледное, как мрамор, отчетливо выточенное, как камея, смягчившееся, когда я встретился с его глазами; я почувствовал, что ему было жаль меня, несмотря на его любовь к сатире, и, схватив его руку, я горячо пожал ее вместо всякого ответа. Потом, войдя в следующую комнату, лег и почти тотчас уснул; я больше ничего не помнил.
XXXIII
Вместе с утром явилось полное сознание; я с горечью вспомнил все, что случилось, но более я не был расположен тужить о своей судьбе. Мои нервы были слишком поражены онемением для какого-либо взрыва страсти. Тяжелое притупление заняло место поруганного чувства; и, хотя отчаяние наполняло мое сердце, я пришел к непреклонному решению – больше не видеть Сибиллу. Никогда больше это красивое лицо, обманчивая маска фальшивой натуры, не соблазнит моего зрения и не побудит меня к жалости или прощению – это я решил. Выйдя из комнаты, в которой я провел ночь, я прошел в свой кабинет и написал следующее письмо:
Сибилла!
После позорной и унизительной сцены прошлой ночи вы должны понять, что дальнейшая совместная жизнь невозможна.
Князь Риманец и я едем в Лондон; мы больше не возвратимся. Вы можете продолжать жить в Виллосмире: дом – ваш, и половина моего состояния, записанная на вас в день нашей свадьбы, даст вам возможность поддерживать привычки вашего «круга» и жить с той роскошью и экстравагантностью, которые вы считаете необходимыми для аристократического положения. Я решил путешествовать, и я намереваюсь так устроиться, чтобы мы больше никогда не встретились, хотя, конечно, я сделаю все от меня зависящее, чтобы избежать какого-либо скандала. Упрекать вас за ваше поведение бесполезно: вы потеряли всякое чувство стыда. Из-за преступной страсти вы унизили себя перед человеком, который презирает вас, который по своей честной и благородной натуре ненавидит вас за вашу неверность и лицемерие, и я не нахожу прощения тому злу, какое вы сделали мне, и оскорблению, какое вы нанесли моему имени. Я предоставляю судить вашей собственной совести, если у вас есть таковая, что сомнительно. Женщины, подобные вам, редко беспокоят себя угрызениями совести. Делайте с вашей жизнью, что можете или хотите, – я равнодушен к вашим действиям и, со своей стороны, постараюсь забыть о вашем существовании.
Это письмо, сложенное и запечатанное, я послал моей жене в ее апартаменты с ее горничной. Девушка возвратилась и сказала, что передала его, но что ответа не было: «У ее милости сильная головная боль, и они не выйдут из комнаты».
Я выразил как можно учтивее свои сожаления, чего верная служанка, естественно, и ожидала от новобрачного мужа своей госпожи, и затем, отдав приказания моему человеку Моррису уложить мой чемодан, я наскоро позавтракал с Лючио более или менее в молчании, так как я не желал, чтобы слуги подозревали, что у нас происходит нечто неладное.
Я объяснил им, что я и мой друг были отозваны в город по неотложному делу, что мы будем отсутствовать дня два, может быть и дольше, и что какие-нибудь экстренные известия или телеграммы могут быть посланы в «Артур-клаб».
Я обрадовался, когда наконец мы уехали, когда высокая живописная красная крыша Виллосмира исчезла из вида и когда, наконец, мы сидели в вагоне для курящих и были в состоянии следить за милями, постепенно отделявшими нас от красивых лесов в осеннем наряде поэтического Варвикшира. Долгое время мы молчали, делая вид, что читаем утренние газеты, – до тех пор, пока я не бросил скучный и утомительный лист «Таймс» и, тяжело вздохнув, откинулся назад и закрыл глаза.
– Право, я очень огорчен всем этим, – сказал тогда Лючио с чрезвычайной ласковостью. – Мне кажется, что я принес несчастие. Если б леди Сибилла никогда не видела меня!
– Ну да, тогда б я никогда не увидел ее! – ответил я с горечью. – Благодаря вам я впервые встретился с ней!
– Верно! – Он задумчиво посмотрел на меня. – Я поставлен в весьма злополучные условия: выходит почти так, что я виноват, хотя никто бы не мог быть более невинным или благонамеренным, чем я!
Он улыбнулся, затем продолжал с важностью:
– В самом деле, я бы на вашем месте избежал скандальных сплетен. Я не говорю ради своего невольного участия в этой неприятности: для меня решительно все равно, что обо мне говорят. Но ради дамы!
– Ради себя я постараюсь избежать их, – сказал я резко. – Больше всего о себе самом я буду думать. Я отправлюсь, как я намекнул сегодня утром, путешествовать на несколько лет.
– Да, поезжайте охотиться на тигров в Индию, – подал он мысль, – или убивать слонов в Африке. Так делают многие мужчины, когда их жены забываются. Несколько хороших известных мужей в настоящее время находятся в чужих краях!
Опять блестящая загадочная улыбка осветила его лицо, но я не мог улыбнуться в ответ. Я угрюмо глядел в окно на голые осенние поля, через которые мчался поезд, – пустынные, сумрачные, точно моя собственная нерадостная жизнь.
– Поедемте со мной на зиму в Египет, – продолжал он. – Поедем на моей яхте «Пламя». Мы отправимся в Александрию, а затем на Нил и забудем о существовании таких легкомысленных кукол, как женщины; по крайней мере, будем смотреть на них как на игрушки для нас, «высших» существ, которые мы легко бросаем.
– Египет, Нил! – бормотал я.
Как бы то ни было, но идея понравилась мне.
– Да почему нет?
– Почему нет, в самом деле! – повторил он. – Я уверен, что предложение вам приятно. Поедем смотреть страну старых богов, страну, где моя принцесса жила и мучила сердца мужчин! Может быть, мы откроем останки ее последней жертвы. Кто знает?