– Ну еще бы! – удовлетворенно откликнулся я. Предложение превосходное, только последовать ему будет непросто!
– Если вы хотите выиграть эпсомские скачки, – тихо возразил он, – вы их выиграете. Лошадь и жокея я вам обеспечу.
Было в его решительном тоне нечто такое, что заставило меня насторожиться и внимательнее вглядеться в его лицо.
– Вам по силам творить чудеса? – насмешливо спросил я его. – Или вы говорите всерьез?
– Проверим? – ответил он. – Выставить для вас лошадь?
– Если еще не слишком поздно, и если вам так угодно, – ответил я, – я поручаю это дело вам. Но должен сказать вам откровенно, что скачки мало меня интересуют.
– В таком случае вам потребуется переменить свои вкусы, – сказал он. – Конечно, если вы хотите произвести приятное впечатление на английскую аристократию, поскольку их мало интересует что-либо, кроме скачек. У любой знатной дамы всегда под рукой книга для записей пари, даже если она малограмотна. В литературной среде вы можете произвести настоящий фурор, но это ничего не будет значить для высшего общества, тогда как если вы выиграете на скачках, вы станете действительно знаменитым. Говорю вам как тот, кто немало знает о скачках – в сущности, я ими увлечен. Я не пропускаю ни одного крупного дерби, я каждый раз делаю ставки и всегда выигрываю! Теперь позвольте наметить дальнейший план ваших действий. После того, как вы выиграете в Эпсоме, вы примете участие в гонках парусных яхт в Коузе и позволите принцу Уэльскому победить с небольшим отрывом. По такому случаю вы зададите торжественный ужин, воспользовавшись услугами непревзойденного шеф-повара, развлекая его королевское высочество под звуки «Правь, Британия, морями», что ему весьма польстит. Также вы упомянете эту же затасканную песню в своей благодарственной речи; возможно, в результате вы получите одно или даже два приглашения от царственной особы. Вполне приемлемо. С наступлением летней жары вы отправитесь в Хомбург, независимо от того, любите ли вы пить минеральную воду или нет, а осенью устроите охоту в приобретенном поместье, о котором я уже упоминал, и пригласите принца принять участие в убийстве бедных маленьких куропаток. Тогда можно считать, что вы сделали себе имя в высшем обществе, и выбрать себе в жены любую из красавиц, доступных на рынке невест!
– Спасибо, покорнейше благодарю! – сказал я, веселясь от всей души. – Клянусь, Лучо, ваш план идеален! В нем продумана каждая мелочь!
– Таков общепринятый цикл общественного успеха, – с завидной важностью проговорил Лучо. – Интеллекту и оригинальности в нем нет места – чтобы всего достичь, требуются только деньги.
– Вы забываете о моей книге, – заметил я. – Я знаю, что в ней достаточно как интеллектуального, так и оригинального. Так что она определенно способна подтолкнуть меня к высотам моды и света.
– Сомневаюсь! – откликнулся он. – Весьма в этом сомневаюсь. К ней, конечно, отнесутся с некоторой долей благосклонности, как к плоду умственной забавы человека богатого и его чудачеству. Но как я уже говорил вам прежде, гений редко цветет среди богатства. И потом, модная публика неспособна выкинуть из своих одурманенных мозгов идею о том, что вся литература сводится к дешевым книжонкам с Граб-стрит. О великих поэтах, философах и романистах модная публика упоминает вскользь, как о «всех этих людях». Эти дурни голубых кровей осуждающе говорят, что «все эти люди» такие «занятные», будто извиняясь за то, что водят знакомство с кем-то из литераторов. Представьте модницу елизаветинских времен, спрашивающую у подруги: «Дорогая, не будешь ли ты против, если я приглашу к тебе мастера Уильяма Шекспира? Он пишет пьесы и что-то там ставит в театре «Глобус» – знаешь, боюсь даже, что ему приходится там играть, с деньгами у бедняги не очень, но все эти люди такие занятные!» Вы, мой дорогой Темпест, конечно же, не Шекспир, но с вашими миллионами шансов у вас куда больше, чем он имел за всю свою жизнь, так как вам не придется ни просить кого-то о покровительстве, ни разучивать реверансы, чтобы кланяться всяким «лордам» и «леди» – все эти благородные особы будут только рады, если вы дадите им взаймы.
– Не дам, – отрезал я.
– И брать не станете?
– Не стану.
В его живых глазах сверкнуло одобрение.
– Очень рад, – сказал он, – что вы не собираетесь, как говорят лицемерные мошенники, «творить добро», соря деньгами. Вы мудрый человек. Тратьте их на себя – тем самым разными путями вы поможете остальным. Но я иду по другому пути. Я всегда спонсирую благотворительные фонды, мое имя на всех подписных листах, и я никогда не отказываю духовенству.
– Меня это удивляет, – заметил я, – особенно на фоне того, что от вас я слышал, будто вы не христианин.
– Да, это кажется странным, не так ли? – сказал он тоном, в котором звучало нечто похожее на оправдание и насмешку. – Но попробуйте взглянуть на это в ином свете. Священники делают все, что в их силах, для уничтожения религии – путем лицемерия, ханжества, сладострастия, всевозможного шарлатанства – и когда они просят у меня помощи в их благородном деле, я с радостью соглашаюсь – и совершенно бесплатно!
– Очевидно, подобные шутки доставляют вам удовольствие – усмехнулся я, бросив окурок в камин. – Кроме того, вы склонны высмеивать собственные благодеяния. А это что такое?
Вошел Амиэль, держа серебряный поднос, на котором лежала телеграмма на мое имя. Я открыл ее – и вот что писал мне мой друг-издатель:
«Приму книгу с удовольствием. Немедленно пришлите рукопись».
Почти торжествуя, я показал телеграмму Риманезу. Тот улыбнулся.
– Ну конечно! А вы ожидали иного ответа? Правда, ему стоило использовать иные выражения, так как я не думаю, что он бы принял книгу с удовольствием, если бы вынужден был издавать ее за счет собственных средств. Ему бы следовало передать вам «с удовольствием приму от вас деньги за публикацию вашей книги». Так что вы намерены делать?
– Немедленно решить этот вопрос, – ответил я, чувствуя удовлетворение от того, что час расплаты моих врагов уже близок. – Книгу следует разрекламировать в прессе как можно скорее – и мне доставит особое удовольствие лично позаботиться обо всех деталях. Что же до всего остального…
– Предоставьте это мне! – И Риманез покровительственно возложил свою изящную бледную руку мне на плечо. – Предоставьте это мне, и будьте уверены, что совсем скоро я вознесу вас высоко, как медведя, что сумел добраться до булочки на верхушке смазанного жиром столба – и этому зрелищу позавидуют люди и станут дивиться ангелы!
Следующие три или четыре недели пролетели волнующим вихрем, и на их исходе я с трудом мог узнать себя в праздном, безучастном расточительном моднике, в которого так внезапно превратился. В случайные одинокие мгновения прошлое являлось мне подобно картинке в калейдоскопе, вспышкой нежеланного воспоминания, и я вновь видел себя, измотанного, голодного, убого одетого, склонившегося над рукописью в своем жалком жилище, отчаявшегося, но в своем отчаянии находившего странное утешение в собственных мыслях, где из нужды рождалась красота, а из одиночества любовь. Дар созидания во мне уснул – я почти ничего не делал и мало о чем думал. Но я был уверен, что моя умственная апатия явление временное, что так отдыхает мой интеллект и мой неустанно трудившийся мозг, и я заслужил этот отдых после моих страданий от бедности и горя. Книга вот-вот должна была уйти в печать, и, пожалуй, главным из удовольствий для меня была корректура верстки, которой я занимался лично. Но даже удовлетворение от писательской деятельности имело изъян – и мое основание для недовольства было в своем роде единичным. Несомненно, я читал плод своих трудов с удовольствием, так как в отличие от своих современников считал, что хорошо знаю свое дело, но мой самодовольный эгоизм литератора мешался с немалой долей неприятного удивления и скептицизма, поскольку моя книга, написанная с воодушевлением и проникновенностью, выносила на обсуждение умонастроения и насаждала идеи, в которые я сам не верил. И теперь я спрашивал себя: как такое могло случиться? Как получилось, что я склонял читателей к принятию ложных ценностей? Размышляя над этим, я пришел к обескураживающим выводам. Как дошло до того, что я вообще написал роман, чьи идеи разительно отличались от моих нынешних? Мое перо, сознательно или нет, писало о вещах, которые мой рассудок решительно отвергал – например, о вере в бога, в беспредельные возможности духовного развития – сейчас я не верил ни в одно из этих убеждений. Когда я предавался столь идеалистическим и глупым мечтам, я был беден – я умирал от голода, и в целом свете у меня не было ни единого друга; вспоминая об этом, я безотлагательно приписал мое так называемое «вдохновение» деятельности истощенного мозга. Но что-то трудноуловимое сквозило в наставлениях романа, и однажды, проверяя последние из оставшихся листов, я поймал себя на мысли, что в благородстве книга превосходит автора. Внезапное мучительное чувство пронзило меня, и я отложил бумаги, подошел к окну и выглянул наружу. Шел проливной дождь, на улице чернела грязь пополам с талым снегом, промокшие пешеходы имели несчастный вид – зрелище было чрезвычайно тоскливым, и осознание того, как я богат, ни в коей степени не умаляло внезапно нахлынувшего уныния. Я был совершенно один, так как снял номера неподалеку от тех, где расположился князь Риманез; также я обзавелся слугой, достойным, добропорядочным малым, нравившимся мне хотя бы потому, что он полностью разделял инстинктивное отвращение, питаемое мной к княжескому слуге Амиэлю. Был у меня теперь и собственный экипаж с лошадьми, кучером и стременным – так что, хоть князь и я были самыми близкими друзьями в мире, мы избегали чрезмерной близости, порождающей презрение, держась таким образом порознь. В этот день настроение мое было куда хуже, чем во времена былой бедности, хотя, строго говоря, печалиться мне было не о чем. Я полностью мог распоряжаться своим состоянием, был в добрейшем здравии, имел все, что хотел, вдобавок зная, что могу с легкостью удовлетворить любое из появившихся желаний. «Маховик прессы» с подачи Риманеза так раскрутился, что обо мне как о «знаменитом миллионере» написали почти в каждой из лондонских и провинциальных газет – и в интересах публики, к сожалению, неосведомленной в подобных делах, могу с совершенной откровенностью заявить, что за с