Пока он говорил, двое слуг унесли бесчувственную графиню наверх, и когда ее напоминавшую гроб постель прокатили мимо меня, один из них накинул покрывало на ее лицо, чтобы скрыть его. Но я успел увидеть чудовищную перемену в ее чертах – неизгладимую печать ужаса на осунувшемся лице, ужаса невиданного, что бывает лишь на картинах художников, изображающих терзаемые мукой заблудшие души. Глаза закатились, остекленели, застыв в глазницах, и в них отражался все тот же отчаянный, безумный страх. Как ужасно было это лицо! Кровь стыла в жилах от одного его вида, и мне сразу вспомнилось видение прошлой ночи и бледные черты трех призраков, явившихся мне в страшном сне. Как похожа на них была сейчас леди Элтон! Объятый ужасом и отвращением, я отвел взгляд и с радостью увидел, как Риманез прощается с хозяином, выражая свое сожаление и сочувствуя беде, постигшей его дом. Я же приблизился к леди Сибил, сжал ее холодную, дрожащую ручку в своих руках и почтительно поцеловал.
– Мне очень жаль! – тихо сказал я. – Я бы сделал что угодно, чтобы утешить вас.
Она взглянула на меня: глаза ее были спокойны и сухи.
– Благодарю вас. Но доктора постоянно предупреждали, что ей грозит новый удар, который лишит ее дара речи. Это очень печально; возможно, она проживет так еще несколько лет.
Я снова выразил свое сожаление.
– Могу ли я навестить вас завтра? – спросил ее я.
– Это будет весьма любезно с вашей стороны, – тихо ответила она.
– Увижу ли я вас? – спросил я еще тише.
– Если вы пожелаете… конечно!
Наши взгляды встретились; я инстинктивно чувствовал, что ей ведомы мои помыслы. Я снова стиснул ее руку, и она не отняла ее; затем с глубоким поклоном я оставил ее, чтобы попрощаться с графом Элтоном и мисс Чесни, ужасно опечаленной и напуганной. Мисс Шарлотта Фицрой покинула гостиную, чтобы присмотреть за сестрой, и не вернулась, чтобы пожелать нам доброй ночи. Риманез на миг задержался, чтобы перекинуться парой слов с графом; когда он нагнал меня в прихожей и накинул свое пальто, на губах его играла странная улыбка.
– Печальный конец Элен, графини Элтонской, – сказал он, когда экипаж тронулся, увозя нас прочь. – Паралич, должно быть, один из страшнейших недугов, что могут поразить ветреную леди.
– А она была ветреной?
– Сказать, что она была ветреной, значит слегка преуменьшить – но другого слова мне не сыскать, – ответил он. – Когда она была молода – а сейчас ей нет и пятидесяти, – она уже успела сделать все, на что только способна падшая женщина. У нее было множество любовников, и мне известно, что один из них даже покрыл долги ее мужа, проигравшегося на скачках, на что граф с радостью согласился – давили кредиторы.
– Какой позорный поступок! – вырвалось у меня.
Во взгляде Риманеза читалась издевательская веселость.
– Вы так считаете? В наши дни в «высшей десятке» на подобное склонны смотреть сквозь пальцы. Это в порядке вещей. Если у дамы есть любовники, а ее муж смотрит на это благосклонно, о чем тут говорить? Не о чем. Как нежна ваша совесть, Джеффри!
Задумавшись, я сидел в молчании. Мой спутник закурил сигарету и предложил одну мне. Я механически взял ее, не прикурив.
– Этим вечером я сделал ошибку, – продолжил он. – Не стоило мне исполнять эту «Последнюю песнь любви». Дело в том, что стихи написаны одним из бывших поклонников ее светлости, человеком, в котором было что-то от поэта, и она думала, что была единственной из живущих, кто когда-либо видел их. Ей хотелось узнать, был ли я знаком с автором этих строк, и я ответил, что был, и весьма близко. Я как раз говорил с ней об этом, объясняя, почему так хорошо его знал, когда у нее случился этот тяжкий приступ, и на этом наша беседа оборвалась.
– Вид у нее был просто ужасный!
– Разбитая параличом Елена современной Трои? Да, облик ее в те мгновения был весьма отталкивающим. Красота, мешаясь с распутством, часто кончает свой путь судорогами, остекленевшим взглядом и безвольным телом, застывшим меж жизнью и смертью. Так природа мстит распутному телу – знаете ли вы, что вечность мстит порочной душе весьма схожим образом?
– Откуда вам это известно? – спросил я с невольной улыбкой, разглядывая его лицо, отражавшее безупречное здоровье и могучий интеллект. – Ваши абсурдные фантазии о душе – единственный след безрассудства, что я сумел в вас найти.
– В самом деле? Что ж, рад, что во мне есть нечто безрассудное – лишь благодаря глупости может существовать мудрость. Признаюсь, что мои воззрения касательно душ куда как причудливы.
– Я прощаю вам это, – сказал я со смехом, – да простит меня Господь за мою слепоту и самонадеянность! – Он пристально смотрел на меня. – Вообще-то я готов простить вам что угодно лишь ради вашего голоса. Я не пытаюсь польстить вам, Лучо – у вас ангельский голос.
– Нет нужды прибегать к неуместным сравнениям, – ответил он. – Доводилось ли вам слышать, как поют ангелы?
– Да, – сказал я с улыбкой, – этим вечером!
По лицу его разлилась мертвенная бледность.
– Весьма щедрый комплимент, – сказал он, усмехнувшись через силу, и торопливо опустил окно кареты, хоть ночь и была морозной. – Мне душно здесь, давайте проветрим немного. Смотрите, как сверкают звезды! Как драгоценные камни в божественной короне! Жестокий холод, подобно жестоким временам, позволяет лучше разглядеть благородные дела. Там вдалеке едва виднеется звезда: то рдеет, словно угли, то сверкает голубой молнией – я вижу ее всегда, в отличие от многих. Это Алголь, и суеверные зовут ее злой звездой. Я люблю ее в основном за то, что у нее столь дурная слава – вне всякого сомнения, ее оболгали. Может быть, там ледяная адская бездна, где рыдающие души стынут во льдах своих пролитых слез, а может, это начальная школа на пути к раю – кто знает! А там, далеко-далеко, сияет Венера – это ваша звезда, Джеффри, так как вы влюблены, друг мой! Признайтесь, разве нет?
– Я не знаю… – проговорил я. – Словом «влюблен» вряд ли можно описать мои чувства…
– Вы кое-что уронили, – вдруг сказал он, подняв с пола увядший букетик фиалок и протянув его мне. Он улыбнулся, видя, как у меня вырвался непроизвольный расстроенный возглас. То были цветы леди Сибил, которые я так неосмотрительно уронил, и я понял, что он обо всем догадался. Я молча принял букетик из его рук.
– Мой дорогой друг, вам нет нужды скрывать свои намерения от своего лучшего друга, – сказал он серьезно, но добросердечно. – Вы хотите взять в жены прекрасную дочь графа Элтона – так тому и быть. Доверьтесь мне! Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ваше желание исполнилось.
– Это правда? – воскликнул я с нескрываемой радостью, так как понимал, какова его власть над отцом Сибил.
– Правда, я обещаю вам это, – серьезно ответил он. – Уверяю вас, что всем сердцем жажду этого брака. Я сделаю для вас все возможное – в свое время я свел вместе немало влюбленных.
Сердце мое ликовало, и, расставаясь в ту ночь, я горячо жал его руку, глубоко благодаря богинь судьбы за то, что те послали мне столь доброго друга.
– Кого вы благодарите? – загадочно спросил он.
– Богинь судьбы!
– Вот как? Сестрицы эти – прескверные создания. Быть может, это они навещали вас минувшей ночью?
– Избави Бог! – воскликнул я.
– О! Бог никогда не избавляет от необходимости следования его заповедям! – ответил он. – Иначе ему бы следовало уничтожить себя самого.
– Если он вообще существует! – небрежно отмахнулся я.
– Воистину – если!
С этими словами мы расстались и удалились в свои номера в «Гранд-отеле».
С того вечера я стал частым и желанным гостем в доме лорда Элтона, и вскоре близко сошелся со всеми домочадцами, включая даже строгую, чопорную мисс Шарлотту Фицрой. Мне было нетрудно заметить, что меня заподозрили в матримониальных намерениях, и, хотя одобрение самой леди Сибил было столь неявным, что я сомневался в том, суждено ли сбыться моим чаяниям, сам граф не скрывал своей радости от того, что ему удастся заполучить меня в качестве зятя. Не каждый день сталкиваешься с богатством, подобным моему, и даже будь я больным скакуном или отошедшим от дел жокеем, а не писателем, со своими пятью миллионами я считался крайне желанным претендентом на руку леди Сибил. Риманез почти не сопровождал меня во время визитов к Элтонам, ссылаясь на срочные дела и множество встреч. Я не слишком сожалел об этом. Я почитал его и восторгался им, но его физическая привлекательность и манеры разительно отличались от моей «просто приятной» внешности, и мне казалось невозможным, что любая из женщин предпочтет ему меня. И в то же время меня не страшила возможность сознательного соперничества – слишком великой была его неприязнь к женщинам, слишком искренней. Чувство это было столь сильным, столь страстным, что я часто не понимал, почему светские соблазнительницы, охотно искавшие его внимания, не могли разглядеть и почувствовать холодный цинизм, таившийся под его напускной вежливостью – едкую насмешку, сопровождавшую комплимент, и неистовую ненависть, горевшую в его глазах, что, казалось, выражали восторженное почтение. Однако не в моих правах было указывать на бесчисленные странности характера моего друга тем, кто не мог или не желал их замечать. Сам я не уделял им должного внимания, так как привык к тому, как быстро он был склонен к перемене чувств из всего спектра, что был только присущ человеку, и, поглощенный претворением в жизнь собственных замыслов, я не удосужился пристально изучить того, кто за каких-то два месяца стал моим верным Ахатом. В те дни я делал все возможное для того, чтобы граф Элтон оценил меня как человека и миллионера, и дошло до того, что я заплатил за него по наиболее срочным из долговых обязательств, занял ему крупную сумму беспроцентно и бессрочно, и заполнил его винный погреб редкими и старыми винами, каких он уже много лет не мог себе позволить. Таким образом меж нами легко установились доверительные отношения, до того искренние, что приязнь свою лорд выражал, взяв меня под руку, когда мы прогуливались по Пикадилли, и прилюдно называя меня «мой дорогой мальчик». Мне никогда не забыть непритворного изумления жалкого, небритого редактора дешевого журнала, повстречавшего меня в подобной компании! Очевидно, что он знал лорда Элтона в лицо, а его застывший взгляд служил подтверждением того, что он узнал и меня. Он напыщенно отказался хотя бы прочесть работы на основании того, что меня «никто не знал» – и вот! Он был готов поступиться месячным заработком, лишь бы я снизошел до того, чтобы уделить ему толику своего внимания. Однако я прошел мимо, не проявляя снисхождения, смеясь вместе с моим будущим тестем и слушая, как он рассказывает невероятно древний анекдот, чтобы меня позабавить. Случай этот был пустячным, совершеннейшей ерундой, но привел меня в хорошее расположение духа, так как одним из главных удовольствий, доставляемых мне богатством, служила возможность сполна отплатить за все презрение и оскорбления, что не давали мне ни шанса заработать себе на хлеб, когда я был беден.