тление, что сами вы не вполне верите в те идеи, что хотели внушить, и поэтому своих целей вы не достигли.
– Я уверен в вашей правоте, – сказал я, испытывая невероятное унижение. – Книга эта ничтожна, она всего лишь наделала шума в этом сезоне.
– Так или иначе, – продолжала она, и блеск ее глаз выдавал всю силу ее чувств, – вы не очернили свое перо порочностью, столь свойственной нынешним писателям. Я хочу спросить вас, считаете ли вы возможным для девушки читать те книги, что свободно публикуются сейчас; те, что советуют ей глупые друзья из высшего общества, потому что они «ужасно странные», и при этом оставаться неиспорченной и невинной? Книги, что подробно говорят о жизни изгоев? О тайных пороках мужчин? Те, что проповедуют почти что в качестве священного долга «свободную любовь» и всеобщую полигамию? Что бесстыдно вводят в круг добродетельных жен и девушек с чистыми помыслами героиню, открыто ищущую мужчину, какого угодно мужчину, чтобы родить от него ребенка, не опускаясь до замужества? Я читала все эти книги, так чего же от меня можно ждать? Уж точно не невинности! Я ненавижу мужчин, я ненавижу женщин, я ненавижу себя за то, что женщина! Вы удивлены тем, что я восхищаюсь Мэйвис Клэр – лишь из-за того, что книги ее на время вновь возвращают мне чувство собственного достоинства и позволяют увидеть человечество в лучших его проявлениях; благодаря им, пусть даже на час, я вновь чувствую слабую веру в Бога, и мои помыслы становятся свежими и чистыми. Но тем не менее вам не следует видеть во мне невинную юную девушку, Джеффри, из тех, которых воспевают и идеализируют поэты – я нечистое создание, достойный плод распущенности нравов и пошлой литературы нашего времени.
Я молча смотрел на нее, мучимый болью, пораженный, смятенный, словно нечто бесконечно прекрасное и ценное только что рассыпалось в прах у моих ног. Она поднялась и принялась беспокойно расхаживать по комнате, медленно, грациозно, с затаенной яростью, вопреки моей воле и желанию напоминая мне затравленного хищного зверя в заточении.
– Не заблуждайтесь насчет меня, – сказала она, на миг остановившись и смерив меня мрачным взглядом. – Если вы женитесь на мне, вы должны полностью осознать последствия своего выбора. С таким состоянием, как у вас, вы, конечно, можете жениться на любой из тех, кто понравится вам. Я не утверждаю, что вы найдете кого-то лучше, чем я; не думаю, что это возможно среди подобных мне, так как все мы одинаковы – все вымараны одной кистью, все полны исключительно сладострастных и бездуховных взглядов на жизнь и наши обязанности, как столь обожаемые нами героини одобренных обществом романов, которые мы читаем. Где-то в провинции, среди людей среднего достатка, быть может, вы и отыщете действительно хорошую девушку, непорочную, как цветок розы, но вероятно вы найдете ее скучной и глупой, а этого вам не захочется. Мое основное достоинство – то, что я красива; вы это видите, все это видят, и я не собираюсь делать вид, будто не понимаю этого. В моей внешности нет никакого обмана – мои волосы настоящие, мое лицо естественное, моя фигура не прячется под искусным корсетом, и я не крашу ни ресниц, ни бровей. О да! вы можете быть уверены в том, что красота моего тела подлинно натуральна! но за ней не скрывается столь же прекрасная душа. И я хочу, чтобы вы это поняли. Я вспыльчива, завистлива, необузданна, зачастую черства и склонна к болезненной впечатлительности и меланхолии, и я должна признаться, что впитала, будь то сознательно или бессознательно, презрительное отношение к жизни и отсутствие веры в бога, являющиеся главными темами почти всех современных социальных учений.
Она умолкла, и я смотрел на нее со странной смесью обожания и разочарования, как варвар может смотреть на идола, которого все еще любит, больше не веря в его божественность. Хотя все, что она говорила, согласовалось с моими собственными теориями – так на что же мне было жаловаться? В Бога я не верил, так почему же я должен был непоследовательным образом сожалеть о том, что она разделяет мои убеждения? Я невольно цеплялся за старомодную идею религиозной веры как священного женского долга; ни одной причины, способной это подтвердить, я не находил, разве что романтической иллюзии, что за тебя будет молиться достойная женщина, если сам за себя ты молиться не способен. Однако было очевидно, что Сибил была достаточно «прогрессивной», чтобы обойтись без религиозных суеверий; она никогда бы не стала молиться за меня, и, если бы у нас родились дети, она никогда не стала бы учить их нежным мольбам, вознесенным к небу ради меня или нее. Я подавил вздох и хотел было заговорить, когда она приблизилась ко мне, положив руки мне на плечи.
– Вид у вас невеселый, Джеффри, – сказала она куда более спокойным тоном, чем прежде. – Утешьтесь! Еще не поздно передумать!
Наши взгляды встретились; в ее глазах застыл вопрос – глазах прекрасных, сияющих, ясных и чистых, как сам свет.
– Я никогда не передумаю, Сибил, – ответил я ей. – Я люблю вас; я всегда буду любить вас. Но мне бы не хотелось, чтобы вы так безжалостно судили себя – у вас такие странные мысли…
– Вы считаете их странными! – сказала она. – Не стоит! Не в это время «новых женщин»! Благодаря газетам, журналам и декадентским романам я верю в то, что в высшей степени достойна роли жены! – она горько рассмеялась. – Нет ничего, что я не знаю об этой роли в браке, хоть мне еще и нет двадцати. Долгое время меня готовили к тому, что продадут по наивысшей цене, и все глупые мысли о любви – любви поэтов и идеалистов, о которой ребенком я мечтала в Уиллоусмире – все они растаяли, все они умерли. Идеальная любовь мертва, и что еще хуже – вышла из моды. Меня тщательно учили тому, что ничто, кроме денег, не имеет значения, и вряд ли вам стоит удивляться тому, что я говорю о себе как о предмете торговой сделки. Брак для меня и есть сделка, как считает мой отец – ведь вам прекрасно известно, что, как бы ни была сильна ваша любовь ко мне или моя к вам, он никогда не позволил бы мне выйти за вас замуж, если бы вы не были богаты, причем богаче многих. Я хочу, чтобы вы осознали: мне полностью ясна природа заключенной сделки, и я прошу, чтобы вы не ждали священной девичьей любви от женщины со столь извращенными умом и сердцем, как мои!
– Сибил, – сказал я со всей серьезностью, – вы клевещете на себя, я уверен в этом! Вы одна из тех, кто может жить в этом мире, но не быть его частью; ваш разум слишком открыт и чист, чтобы быть порочным, даже если вы соприкасаетесь с чем-то дурным. Я не стану верить ни единому вашему слову, порочащему вашу милую и благородную натуру, и Сибил, позвольте попросить вас не огорчать меня постоянным напоминанием о том, как я богат, или я начну расценивать это как проклятье. Я любил бы вас так же сильно, если бы был беден…
– Любить меня вы бы могли, – перебила она меня с необъяснимой улыбкой, – но не осмелились бы заявить об этом!
Я промолчал. Вдруг она рассмеялась и нежно обвила руками мою шею.
– Ну, полно вам, Джеффри! Я закончила свою речь – будь она навеяна моим ибсенизмом, или еще каким-нибудь «-измом», что на меня повлиял, и нет нужды печалиться об этом. Я сказала вам то, что думаю; я сказала вам правду, что сердцем я не молода и не невинна. Но я не хуже, чем те, что равны мне, так что, возможно, вам стоит примириться с неизбежным. Я соответствую вашим желаниям, разве нет?
– Разве можно так легкомысленно говорить о моей любви к вам, Сибил?! – ответил я с болью в голосе.
– Не берите в голову – это просто моя манера выражаться, – продолжала она. – Я соответствую вашим желаниям, и вы хотите на мне жениться. Что ж, все, о чем я прошу – ступайте к моему отцу и немедленно купите меня! Закройте сделку! И когда вы меня купите… – ну что за трагический вид! – Тут она снова рассмеялась. – Когда вы заплатите проповеднику, заплатите подругам невесты (кулонами с монограммой или брошами), заплатите гостям (свадебным тортом и шампанским), сведете со всеми счеты, даже с тем, кто закроет за нами дверцу свадебного экипажа… Увезете ли вы меня? Далеко-далеко – подальше от этого места, этого дома, где лицо моей матери, словно призрак, смотрит на меня из тьмы; где день и ночь мучают кошмары; где слышатся странные звуки и снятся ужасные сны… – Вдруг она осеклась и спрятала лицо на моей груди.
– О да, Джеффри, увезите меня скорее, как можно скорее! Давайте никогда больше не будем жить в этом ненавистном Лондоне, давайте поселимся в Уиллоусмире, где я могу снова найти отраду минувших дней, счастливых дней моего прошлого!
Взволнованный трогательной проникновенностью ее слов, я прижал ее к сердцу, чувствуя, что она не вполне отвечает за те странные слова, что, очевидно, сказала, будучи встревоженной и взволнованной.
– Все будет так, как вы пожелаете, моя дорогая, – заверил я. – Чем скорее вы станете моей, тем лучше! Сейчас конец марта – будете ли готовы сыграть свадьбу в июне?
– Да! – ответила она, все еще пряча лицо.
– Отныне, Сибил, – продолжал я, – запомните – больше никаких разговоров о деньгах и сделке. Скажите мне то, что еще не сказали – что любите меня, и полюбили бы меня, даже если бы я был беден.
Она смотрела мне прямо в глаза, решительно и бестрепетно.
– Я не могу сказать этого. Я уже говорила вам, что не верю в любовь, и, если бы вы были бедны, я не стала бы вашей женой. В этом нет смысла!
– Вы так откровенны, Сибил.
– Лучше быть откровенной, разве нет? – Она вынула цветок из букетика на груди и вставила его в петлицу моего пальто. – Джеффри, что хорошего в притворстве? Вы бы не хотели быть бедным, и я тоже не хотела бы этого. Я не понимаю смысла слова «любить» – иногда, читая какой-нибудь из романов Мэйвис Клэр, я верю в то, что любовь может существовать, но стоит мне закрыть книгу, как вера тут же исчезает. Так что не просите меня о том, чего я не могу дать. Я хочу стать вашей женой, и я буду этому рада; вот и все, чего вы можете ждать от меня.
– Все! – воскликнул я, и в крови моей, когда я заключил ее в объятия и страстно поцеловал, внезапно смешались любовь и гнев. – Все! Вы, бесстрастный ледяной цветок! Нет, это не все! Вы растаете от моих прикосновений и узнаете,