иями. Многие писатели не так обеспокоены одобрением читателей; аплодисментов просвещенной журналистики, тех, что достались вам, им более чем достаточно.
Я горько усмехнулся. «Аплодисменты просвещенной журналистики!» А я-то считал, что понимаю, каким образом достаются подобные аплодисменты. Я уже почти ненавидел свои миллионы – золотой мусор, что позволял мне заручиться лишь неискренней лестью моих ненадежных друзей, но не позволял достичь славы – той славы, что иногда на пороге смерти достается голодному, всеми покинутому гению, в один миг покоряющему весь мир. Однажды в порыве разочарования и обиды я сказал Лучо:
– Вы не сдержали всех своих обещаний, мой друг! Вы обещали дать мне славу!
Он с любопытством смотрел на меня.
– Обещал? Что ж, разве вы не знамениты?
– Нет, я всего лишь известен, – бросил я в ответ.
Он улыбнулся.
– Слово «слава», мой дорогой Джеффри, по своему происхождению восходит к слову «дыхание» – дыхание народной лести. Ее вы и получили – благодаря своему богатству.
– Но не моему труду!
– Вам возносят хвалу критики!
– И чего это стоит?
– Всего! – ответил он, улыбаясь. – По мнению критиков!
Я промолчал.
– Вы говорите о труде, – продолжил он. – Я не могу в достаточной степени выразить его сущность, поскольку и природа, и мерило его божественны. В любом труде следует обратить внимание на две вещи: во-первых, на то, ради чего он выполняется; во-вторых, на то, как он выполняется. Всякому труду надлежит иметь благородное и бескорыстное предназначение – без этого он гибнет и не считается трудом – во всяком случае, вечными незримыми судиями. Если это настоящий труд, искренний и благородный во всех смыслах, он сам влечет за собой награду, и с небес нисходят готовые лавры – ни одна земная власть не в силах их даровать. Этой славы дать вам я не могу… но я обеспечил вам ее весьма приличную имитацию.
Я был вынужден неохотно согласиться, хоть и не без мрачности; после чего увидел, что это до некоторой степени развеселило его. Не желая оскорбить его, я более ничего не стал говорить на тему, столь мучившую меня, и провел множество бессонных ночей, пытаясь написать новый роман – что-то необычное и вызывающее, способное заставить публику присвоить мне более возвышенный статус, чем тот, что давало мне мое огромное состояние. Но способность творить, должно быть, умерла во мне – я был подавлен чувством собственного бессилия и безуспешности; смутные мысли в моей голове не желали находить выражение в словах, и мной овладела столь нездоровая тяга к излишне резкой критике, что после унизительного, раздражающего анализа каждой написанной страницы я разрывал ее, едва закончив писать, чем практически довел себя до исступления.
В начале апреля я впервые посетил Уиллоусмир, получив известие от главы фирмы по отделке и меблировке, гласившее, что их работа близится к завершению и они будут рады моему инспекционному визиту. В назначенный день я отправился туда вместе с Лучо, и пока поезд мчал сквозь зеленый, приветливый ландшафт, увозя нас от дыма, грязи и шума мятежного Вавилона современности, я ощущал все нарастающее чувство покоя и удовлетворения. Первый же взгляд на поместье, которое я так необдуманно приобрел, даже не побывав там, наполнил меня изумлением и восторгом. Старинный особняк был прекрасным образцом английской архитектуры и навевал мысли о домашнем уюте. Его красные стены и живописные фронтоны были увиты плющом и жасмином; вдали, за роскошными лесистыми угодьями серебрился Эйвон, словно лента с бантами влюбленных; распускались деревья и кустарники, полные весенней свежести и красоты. Вся местность вокруг была неописуемо светлой и умиротворяющей, и вдруг я почувствовал, словно тяжкая ноша спала с моих плеч, и я мог вольно дышать, наслаждаясь свободой. Я прошелся по комнатам моего будущего дома, восхищаясь тем, с каким искусством и вкусом обставлено и украшено все вокруг, до мельчайших деталей – как все элегантно, комфортно и удобно. «Здесь родилась моя Сибил, – подумал я с нежностью влюбленного, – здесь, среди милых сердцу окрестностей ее детства, она станет моей женой, и мы будем счастливы – да, мы должны стать счастливыми, несмотря на бессмысленные и бессердечные социальные догмы современного мира». В просторной, радующей глаз гостиной я остановился у окна, чтобы насладиться чарующими видами сада и лесов – и я чувствовал, как меня переполняет благодарность и приязнь к моему другу, любезности которого я был обязан этими прекрасными владениями. Я обернулся и крепко сжал его руку.
– Все это ваша заслуга, Лучо! Смогу ли я должным образом отблагодарить вас? Без вас я вряд ли бы когда-нибудь встретил Сибил; я не услышал бы ни о ней, ни о Уиллоусмире, и я не был бы счастлив так, как сегодня!
– А, так значит, вы счастливы? – спросил он, едва заметно улыбаясь. – А мне показалось, что нет!
– Что ж… я не так счастлив, как ожидалось, – признался я. – Что-то во внезапно обретенном богатстве тянет меня вниз, а не возносит вверх, и это странно…
– И вовсе не странно, – прервал меня он, – напротив, это вполне естественно. Как правило, богатые люди несчастнее всех прочих.
– Так значит, вы несчастны? – с улыбкой спросил я его.
Ответом мне был его мрачный, полный печали взгляд.
– Разве вы так слепы, что неспособны заметить это? – сказал он, и в голосе его звучала глубокая тоска. – Разве вы можете считать меня счастливым? Разве моя улыбка, моя отвратительная улыбка, подобно маске скрывающая страдания людей от безжалостных взглядов их бесчувственных ближних, способна убедить вас в том, что я лишен всяческих забот? Я никогда не говорил вам, сколь велики мои богатства; а если бы сказал, вы бы немало удивились, хотя сейчас вряд ли бы вы стали мне завидовать, учитывая то, как ваши жалкие пять миллионов сказались на вашем рассудке. Но я… я бы мог скупать королевства, и не стать беднее; я мог бы возводить на престол королей и низвергать их, и не стать мудрее; я мог бы сокрушать государства под железной пятой финансовых махинаций, я мог бы владеть всем миром – и все же для меня он был бы не ценнее, чем сейчас – а стоит он не более пылинки, что кружится в бесконечности, или мыльного пузыря, что лопнул на ветру!
Брови его нахмурились, на лице читались гордость, презрение и тоска.
– В вас есть что-то загадочное, Лучо, – сказал я ему, – какая-то тоска или потеря, которую не в состоянии восполнить ваше богатство, и это делает вас столь странным. Возможно, однажды вы откроетесь мне…
Он громко рассмеялся – почти неистово – и его тяжелая рука опустилась мне на плечо.
– Однажды – да! Я поведаю вам свою историю. И вы, будучи столь яро безразличным к вопросам веры, «послужите больному разуму» и «с корнем вырвете саму память о тоске»! Какой экспрессивностью обладал Шекспир, этот некоронованный, но истинный король Англии! Вырвать с корнем не тоску, но саму память о ней! Сколько мудрости в этой, казалось бы, простой строке – несомненно, поэт знал о самом ужасающем факте во всей Вселенной или догадывался о нем…
– И о чем же?
– О вечной осознанности воспоминаний. Бог не может ничего забыть, и, как следствие – его созданиям этого не дозволено!
Я воздержался от ответа, но должно быть, мысли мои отразились на моем лице, так как на губах его заиграла столь знакомая мне циничная улыбка.
– Я испытываю ваше терпение, не так ли? – вновь рассмеялся он. – Когда я упоминаю о Боге, существование которого некоторые ученые признают лишь в качестве слепой, безразличной природной силы, создающей атомы, – вам становится скучно! Я сразу замечаю это. Прошу меня простить! Давайте продолжим нашу прогулку по этому очаровательному имению. Вам будет нелегко угодить, если здесь вы будете не на вершине счастья – с красавицей женой и кучей денег вы вполне можете забыть о славе.
– И все же я могу достичь ее! – воскликнул я с надеждой. – Здесь я могу написать что-нибудь стоящее.
– Хорошо! В ваших мыслях слышится трепет божественных крыл! Пусть Аполлон даст им сил для полета! А теперь отобедаем; после этого у нас найдется время для прогулки.
В столовой я обнаружил элегантно накрытый стол, что весьма удивило меня, поскольку я совершенно забыл об обеде и не отдавал никаких распоряжений. Но, как оказалось, о нем не забыл Лучо, отправивший телеграмму ретивым рестораторам в Лимингтон, в результате чего нас ожидало изысканное и роскошное пиршество, достойное двух эпикурейцев.
– Я хотел бы попросить вас оказать мне одну услугу, Джеффри, – сказал Лучо за обедом. – До свадьбы вы вряд ли станете здесь жить, поскольку у вас слишком много дел в городе. Вы упоминали о том, что хотите устроить здесь грандиозную вечеринку – на вашем месте я бы не стал этого делать; это не стоит вашего времени и усилий. Вам придется нанимать целый штат прислуги, и когда вы отправитесь в свадебное путешествие, все они будут предоставлены сами себе. Вот что я предлагаю: устройте здесь празднество в мае, в честь вашей помолвки с леди Сибил, и позвольте мне быть распорядителем!
В тот миг я бы согласился на что угодно, к тому же идея казалась мне превосходной. Я объявил об этом Риманезу, и тот немедля подхватил:
– Вы, конечно же, понимаете, что, если я берусь за дело, я исполняю все самым тщательным образом и не терплю вмешательства в свои планы. Так вот, ваша свадьба послужит сигналом к нашему расставанию – по крайней мере временному – и я бы желал в знак нашей дружбы организовать великолепное торжество; если вы предоставите это мне, я гарантирую, что празднество будет таким, какого Англия еще не видывала. И я буду весьма доволен, если вы дадите свое согласие.
– Мой дорогой друг, – ответил я, – конечно, я с радостью соглашусь! Я даю вам полный карт-бланш – делайте все, что вам угодно, и как сочтете нужным! С вашей стороны это весьма любезно и сердечно! Но когда же мы устроим эту сенсацию?
– Вы женитесь в июне?
– Да, на второй неделе месяца.
– Очень хорошо. Празднество мы устроим двадцать второго мая, чтобы у общества было время прийти в себя после его великолепия и подготовиться к еще более великолепной свадьбе. А теперь говорить об этом больше нет нужды – все решено, и все полномочия переданы мне. До поезда у нас остается три-четыре часа – не прогуляться ли нам по вашим владениям?