Я охотно согласился, будучи в прекрасном настроении и хорошем расположении духа. Уиллоусмир, с его мирным очарованием, казалось, очистил мой разум от тлетворных веяний; благословенная тишь лесов и холмов, после суеты и гама городской жизни, умиротворяла и ободряла меня, и я шагал подле моего друга с легким сердцем и улыбкой на лице – счастливый, почти что уверовавший в голубое небо, если не в Бога, что мог скрываться за ним. Мы шли сквозь красивый сад, что теперь принадлежал мне; затем через парк, по очаровательной узкой дорожке – истинно уорвикширской, где среди травы виднелась яркая золотая россыпь чистотела, меж лютиков и клевера вздымались белые цветы астр, а распускающиеся почки боярышника были похожи на снежинки в блестящей зелени листвы. Щебетал певчий дрозд; едва ли не из-под самых наших ног выпорхнул жаворонок, радостной песней сопровождая свой стремительный полет; сквозь дырку в изгороди с веселым любопытством на нас уставилась зарянка. Внезапно Лучо остановился, тронув меня за плечо; в его глазах были печаль и тоска, которых я никогда не мог понять.
– Слушайте, Джеффри! Слушайте, как молчит земля, пока поет жаворонок! Случалось ли вам когда-либо наблюдать, как природа замирает в ожидании божественных звуков?
Я ничего не ответил – тишина, что царила вокруг, была поистине впечатляющей. Дрозд умолк, и лишь чистый голос жаворонка где-то над головой сладкозвучным эхом слышался нам, стоявшим на безмолвной тропинке.
– В церковническом рае, – мечтательно продолжал Лучо, – нет птиц. Есть лишь кичливые человеческие души, вопящие «Аллилуйя»! Нет ни цветов, ни деревьев – есть лишь «золотые улицы». Какое ничтожное, варварское представление! Как будто мир, где обитает Бог, не содержит в себе чудес, благодатей и красот всех иных миров! Даже эта маленькая планета красивее, чем церковный рай – она прекрасна сама по себе, а человек – нет. Я протестую… я всегда протестовал против создания человека!
Я рассмеялся.
– Значит, вы протестуете против собственного существования!
Задумчивый взгляд его черных глаз совершенно омрачился.
– Когда ревет море и в ярости бьется о берег, оно жаждет заполучить свою жертву – человечество! Оно стремится омыть прекрасную землю от жалких насекомых, что тревожат ее покой! Оно топит этих вредоносных созданий, когда только может, при помощи сочувствующего ему товарища, ветра! Когда спустя секунду после того, как сверкнет молния, звучит удар грома, разве не кажется вам, что даже облака вступили в священную войну? Войну против единственной ошибки Бога – созданного им человечества, в попытке стереть его с лица вселенной, как стирают неудачную строку из безупречного в остальном стихотворения! К примеру, вы и я – единственные, кто сегодня вносит диссонанс в гармонию этого леса. Мы не особенно благодарны за то, что живем – и уж точно, мы недовольны жизнью; в нас нет невинности птицы или цветка. Вы возразите, что у нас куда больше знаний – но как мы можем быть в этом уверены? Мудрость наша происходит от дьявола, согласно легенде о древе познания, чей плод наделил человека понятием добра и зла, и все еще склоняет его ко злу чаще, чем к добру, и кроме того, наделяет его немалым высокомерием, так как он имеет представление о том, что в загробной жизни станет бессмертным, подобно Богу – о великие небеса! Какая невероятно грандиозная судьба уготована бесполезной частице праха – ему, дефективному элементу бытия!
– Что ж, я не разделяю идей бессмертия, – отозвался я. – Я уже часто говорил вам об этом. Мне достаточно и этой жизни, и я не хочу и не жду иной.
– Да, но если бы существовала иная! – сказал неотрывно смотревший на меня Лучо. – И если бы… ваше мнение о ней никого не интересовало и вас просто швырнули вверх тормашками в состояние ужасного осознания, в котором вам вряд ли бы захотелось оказаться…
– Ах, полно, – нетерпеливо перебил я его, – достаточно теорий, я счастлив здесь и сейчас! Сердце мое так же легко, как у птицы, что поет в небе; я в отличнейшем расположении духа и не мог бы помянуть недобрым словом даже своего злейшего врага.
Он улыбнулся.
– Значит, вот каково ваше настроение? – и с этими словами взял меня за руку. – Значит, нет лучшей возможности показать вам вот этот милый маленький уголок – и пройдя несколько ярдов, он проворно свернул, ведя меня по узкой тропинке, ответвлявшейся от дорожки, и мы предстали перед уютным старинным коттеджем, почти полностью скрытым за юной весенней зеленью, с невысокой изгородью, заросшей боярышником и шиповником.
– Держите себя в руках, Джеффри, и сохраняйте спокойствие и безмятежность – здесь живет женщина, чье имя и слава вам так ненавистны – Мэйвис Клэр!
Кровь бросилась мне в лицо, и я застыл, как вкопанный.
– Вернемся обратно, – сказал я.
– Почему?
– Потому, что я не знаю и не желаю знать мисс Клэр. Я ненавижу женщин-литераторов; это почти всегда существа, лишенные женственности.
– Полагаю, вы говорите о женщинах нового времени, но вы им льстите – у них не было женственности, и нечего было терять. Вырожденческие создания, изображающие своих вымышленных героинь погрязшими в порочности, свободно пишущие о том, что мужчина постеснялся бы сказать, есть противные природе бесполые гибриды. Мэйвис Клэр – не одна из них, это старомодная девушка. Мадемуазель Дерино, танцовщица – лишена женственности, но вы были не против; вместо этого, как я понимаю, вы весьма оценили ее таланты, потратив на нее изрядную сумму денег.
– Сравнивать их несправедливо, – с жаром возразил я ему. – С мадемуазель Дерино я приятно проводил время.
– И она не соперничала с вами в искусстве! – подхватил Лучо с несколько зловещей улыбкой. – Ясно! Все же, в вопросе о том, что касается отсутствия женственности, мнение мое таково: женщину, проявляющую силу своего интеллекта, стоит уважать больше, чем ту, что использует силу своих ножек. Но мужчины всегда предпочитают ножки – так же как дьявола предпочитают Богу. Так или иначе, я полагаю, что раз уж мы располагаем свободным временем, то могли бы и навестить этого гения.
– Гения! – презрительно повторил я.
– Тогда женщину-пустышку! – предложил он со смехом. – Пойдемте, навестим эту женщину-пустышку. Без сомнения, она столь же увлекательна, как мадемуазель Дерино, по-своему. Я позвоню в колокольчик и спрошу, дома ли она.
Он направился к увитому вьюнком крыльцу; я же не двинулся с места, нахмурившись, сгорая от стыда, не собираясь идти вслед за ним, если его пригласят в дом. Вдруг послышался взрыв веселого, мелодичного смеха, и звонкий голос воскликнул:
– О, Трикси! Плохой мальчик! Немедленно отнеси это обратно и извинись!
Лучо посмотрел в щель в заборе и поманил меня за собой энергичным жестом.
– Вот она! – шепнул он мне. – Вот та унылая, постная, невоспитанная старая педантка там, на лужайке; Боже! Она способна вселить ужас в сердце любого мужчины… и миллионера!
Взглянув туда, куда он указывал, я не увидел никого, кроме светловолосой девушки в белом платье, сидевшей в низком плетеном кресле с крошечным той-терьером на коленях. Терьер ревностно охранял большую квадратную собачью галету размером почти с него самого; чуть поодаль сидел бесподобный грубошерстный сенбернар, виляя хвостом, с видом полного благодушия и удовольствия. Все было ясно с первого взгляда – собачка отняла у своего огромного товарища галету и принесла ее хозяйке, и все присутствующие оценили эту собачью шалость. Вглядываясь в них, я не мог поверить, что женщина передо мной и есть Мэйвис Клэр. Ее головка воистину была создана не для бессмертного лавра, но скорее для венка из сладостных, бренных роз, сплетенного рукой влюбленного. Ни одно из хрупких, женственных созданий, подобных тому, что я видел перед собой, не было способно создать столь интеллектуальный и захватывающий роман, как «Противоречия» – книгу, что втайне поражала и восхищала меня, и успех которой я, не раскрывая своего имени, стремился сокрушить. Автора подобной книги я представлял себе более или менее крепко сложенным, с резкими чертами и внушительным обликом. А эта бабочка, играющая со своей собачкой, совершенно не походила на педантку, о чем я и сообщил Лучо.
– Это не может быть мисс Клэр. Скорее гостья или ее секретарша. Писательница должна в корне отличаться от этой праздной юной персоны в белом платье, очевидно, по парижской моде, которой, кажется, нечем заняться, кроме как развлекать себя.
– Трикси! – вновь прозвучал ее ясный голос. – Отдай галету и извинись!
С комичным видом, вынужденный подчиниться обстоятельствам, Трикси схватил большую галету и, осторожно сжав ее зубами, спрыгнул с колен хозяйки и поспешно протрусил к сенбернару, все еще вилявшему хвостом и улыбавшемуся, как только могут улыбаться собаки. Затем вернул украденное, пронзительно тявкнув три раза, словно хотел сказать: «Вот! Забирай!» Сенбернар величественно поднялся и обнюхал сперва галету, затем своего маленького друга, будто сомневался, где терьер, а где галета; после улегся снова, с удовольствием принявшись за еду; тем временем Трикси с радостным лаем исполнял нечто вроде военного танца, весело носясь вокруг. Собачья комедия все еще продолжалась, когда Лучо покинул свой наблюдательный пункт у забора и, подойдя к калитке, позвонил в колокольчик. Ему открыла опрятная горничная.
– Дома ли мисс Клэр? – спросил он ее.
– Да, сэр. Но я не уверена в том, что она вас примет, если вам не назначено, – ответила горничная.
– Нас не приглашали, – сказал Лучо, – но если вы возьмете наши визитные карточки… – тут он повернулся ко мне, – Джеффри, дайте вашу!
Я подчинился, хоть и несколько неохотно.
– Если вы передадите мисс Клэр наши визитные карточки, – продолжил он, – возможно, она проявит любезность и примет нас. Если нет, что ж – тем хуже для нас.
Он говорил так тихо и так заискивающе, что я сразу увидел, как он расположил к себе служанку.
– Пожалуйста, входите, сэр, – и она улыбаясь впустила нас. Он незамедлительно подчинился, а я, что еще минуту н