не столь ничтожными!»[14]
Пока звучала цитата, взгляд ее глаз стал глубже и темнее; лицо как будто осветилось внутренним светом, и, слыша ее сладостный, звучный голос, я понял, почему ей так подходит ее имя.
– Видите? Я хорошо знаю Шелли! – сказала она, смеясь над собственным душевным волнением. – Эти слова особенно знакомы мне, так как я написала их на стене своего кабинета. Просто чтобы напомнить мне, на случай, если я забуду, что действительно гениальные люди думали о критике – ведь их пример ободряет и помогает скромной труженице вроде меня. Пресса меня не любит, и хороших рецензий я не встречала, но… – и тут она вновь засмеялась, – мне все равно нравятся мои рецензенты! Если вы допили свой чай, то пойдемте, поглядим на них!
«Пойдемте, поглядим на них!» Что она имела в виду? Казалось, ее радовало мое изумление, и на ее щеках появились веселые ямочки.
– Пойдемте, увидимся с ними! – повторила она. – Обычно к этому часу они уже меня ждут.
Она повела нас в сад – мы последовали за ней; я, в полнейшем смятении, со всеми моими идеями касательно «бесполых женщин» и отвратительных педанток, разбитыми в прах неподдельностью и очаровательной искренностью той «знаменитости», чей славе я так завидовал, и чьей личностью не мог не восхищаться. При всей своей интеллектуальной одаренности она была очаровательной женщиной – ах, Мэйвис! Как ты заслуживала любви и как дорога мне, и как мне горько сознавать это! Мэйвис, Мэйвис! Я одинок, и шепчу твое сладостное имя – я вижу тебя в своих снах, и преклоняю перед тобой колена, и зову тебя ангелом! Моим ангелом у врат потерянного рая, и меч твоей гениальности, разящий со всех сторон, не позволяет мне приблизиться к утраченному мной древу жизни!
Едва лишь мы вышли на лужайку, случилось одно неприятное происшествие, которое могло иметь плачевные последствия. При появлении хозяйки огромный сенбернар поднялся из освещенного солнцем уголка, где блаженно дремал, и приготовился ее поприветствовать, но, увидев нас, замер, зловеще рыча. До того, как мисс Клэр успела окликнуть его, сделав пару огромных скачков, он бросился на Лучо, словно хотел разорвать его на куски. Лучо, не теряя присутствия духа, схватил его за глотку и с силой отбросил назад. Мэйвис смертельно побледнела.
– Я его удержу! Он меня послушается! – крикнула она, коснувшись шеи огромного пса своей маленькой ручкой. – Лежать, Император! Лежать! Как ты смеешь! Лежать, сэр!
Император мгновенно лег на землю и униженно прижался к ее ногам, тяжело дыша и дрожа всем телом. Она взяла его за ошейник и взглянула на Лучо, сохранявшего полную невозмутимость, хотя глаза его опасно сверкали.
– Мне так жаль! – прошептала она. – Я забыла: вы говорили мне, что собаки вас не любят. Но чтобы неприязнь была настолько глубокой? Не понимаю. Император такой добродушный… Мне следует извиниться за столь плохое поведение, это очень необычно. Надеюсь, он не причинил вам вреда?
– Вовсе нет! – учтиво отозвался Лучо, холодно улыбаясь. – Надеюсь, что я не причинил вреда ему и не напугал вас!
Она ничего не ответила, но увела сенбернара и отсутствовала несколько минут. Когда она ушла, Лучо помрачнел и лицо его посуровело.
– Что вы о ней думаете? – внезапно спросил меня он.
– Не знаю, что и думать, – рассеянно ответил я. – Она весьма отличается от моих представлений о ней. Ее собаки – компания не из приятных!
– Это честные животные, – угрюмо проговорил он. – Без сомнения, они привыкли к непорочности своей хозяйки и потому не выносят воплощенной лжи.
– Говорите за себя! – раздраженно бросил я. – Они не переносят именно вас.
– Разве я не вижу этого? – резко ответил он. – Разве не говорю о себе? Вы же не думаете, что я стану называть вас воплощением лжи, даже если бы это было правдой? Я бы не опустился до подобной грубости. Но я есть живая ложь, и зная это, я признаюсь в этом, что отчасти дает мне право заявить о своей честности в ряду обыкновенных людей. Эта женщина, увенчанная лаврами, – персонифицированная истина! Только представьте – ей нет нужды притворяться кем-то! Неудивительно, что она знаменита!
Я промолчал, и когда вернулась та, о ком мы говорили, спокойная, улыбающаяся, и постаралась тактично и изящно, как подобает безупречной хозяйке, помочь нам забыть о выходке своего пса, проведя нас по извилистым тропинкам и красивейшим уголкам своего сада, бывшего настоящим приютом весенней красоты. Она непринужденно, оживленно и остроумно общалась и со мной и с моим спутником, хоть я и заметил, что Лучо она изучала куда пристальнее, следя за его движениями и обликом скорее из любопытства, нежели из приязни. Пройдя сквозь сиреневую рощицу, где на ветвях над головой распускались почки, мы очутились во внутреннем дворике, вымощенном белой и голубой плиткой; в центре его стояла цветистая голубятня в виде китайской пагоды. Остановившись здесь, Мэйвис хлопнула в ладоши. Множество голубей – белых, серых, коричневых, переливчатых – отозвались на ее призыв, закружившись над ее головой, и взволнованными группками сбиваясь у ее ног.
– А вот и мои рецензенты! – сказала она со смехом. – Разве они не милые? Больше всего я знакома с теми, кто носит имя согласно своему журналу; конечно, здесь много анонимов, что прибились к ним. Вот, например, «Сэтэдэй ревью», – она подняла важно идущую птицу с лапками цвета коралла, которой явно понравилось, что ей уделили внимание. – Он дерется со всеми коллегами и отгоняет их от кормушки, когда только может. Такой забияка! – И она погладила голубя по голове. – Не знаешь, как ему угодить: иногда он видеть не желает кукурузу и ест только горох, и наоборот. Он полностью заслужил свое имя. Лети, дружок! – Она подбросила голубя в воздух, наблюдая за его полетом. – Такой смешной старый ворчун! А вот «Спикер», – и она указала на жирного, суматошного веерохвостого голубя. – Он так вышагивает и мнит себя очень важным, знаете ли, но это не так. Вон там «Паблик опинион», дремлет на стене; рядом с ним «Спектейтор», у него вокруг глаз кольца, похожие на очки. Вон тот, коричневый, с пушистыми крыльями, в одиночестве восседающий на цветочном горшке – «Найнтинс сенчури»; маленький, с зеленой шеей – «Вестминстер газетт»; тот жирный, что сидит на помосте голубятни, зовется «Пэлл-Мэлл». Он откликается на свое имя, вот, смотрите! – И она весело подозвала его: «Пэлл-Мэлл, мой мальчик, иди ко мне!» Птица послушно слетела с голубятни и уселась на ее плече.
– Их так много, и порою трудно их различить, – продолжала она. – Как только я вижу скверную рецензию, я даю голубю соответствующее имя, мне это нравится. Вон тот, измызганный, с грязными лапками – «Скетч», он грязнокровка! Тот, роскошный, что с пурпурной грудкой – «График», а тот невозмутимый серый – «И.Л.Н.», сокращенно от «Иллюстрейтед Лондон ньюс». Та белая троица – «Дейли телеграф», «Морнинг пост» и «Стэндэрд». Смотрите, вот они все! Взяв из угла закрытую корзину, она принялась щедро разбрасывать кукурузу и горох по всему дворику. На миг мы едва могли видеть небо за тучей птиц, нырявших вниз, дравшихся, барахтавшихся и снова взлетавших вверх – но крылатая суматоха скоро сменилась подобием порядка, когда все птицы сели на землю и принялись клевать разнообразные зерна, руководствуясь своими предпочтениями.
– Вы философ, и весьма добродушны, – сказал улыбающийся Лучо, – раз ваши враги-рецензенты ассоциируются у вас с голубиной стаей!
Она весело рассмеялась.
– Это универсальное лекарство от досады, – ответила она. – Когда-то я очень волновалась за свои книги, недоумевая, почему на меня так ополчилась пресса, столь снисходительная и благосклонная к гораздо более худшим писателям, но поразмыслив немного, обнаружила, что мнение критиков не оказывает никакого влияния на читательский выбор, и решила больше об этом не беспокоиться – если только в качестве голубей!
– В качестве голубей вы подкармливаете своих рецензентов, – заметил я.
– Именно! Погалаю, что и в качестве людей тоже! Они что-то да получают от редакции за поношение моих книг, и, наверное, немного больше за продажу копий экземпляров, присланных для отзыва. Так что голубь является всеобщим символом мира. Но вы еще не видели Атенеума! Вы должны его увидеть!
Смешинки еще таились в уголках ее голубых глаз; она увела нас от голубятни в отдаленный, тенистый уголок сада, где в просторном вольере для птиц, в специально обустроенной клетке сидел горделивый белый филин. Стоило ему увидеть нас, он тут же разозлился, нахохлился, закатил сверкавшие жаждой мщения глаза и раскрыл клюв. Позади, прижавшись друг к другу, сидели две совы поменьше – серая и черная.
– Мой сварливый дружочек! – обратилась Мэйвис к сердитому созданию самым ласковым тоном. – Поймал ли ты сегодня какую-нибудь мышь? Какой злобный взгляд! Какой кусачий клюв!
Обернувшись к нам, она продолжила:
– Разве он не прелесть? Он выглядит таким мудрым! Но на самом деле он глупее, чем можно себе представить. Вот почему я и называю его Атенеум! У него такой глубокомысленный вид, что можно подумать, будто он знает все на свете – но единственное, что постоянно занимает его мысли – ловля мышей, что крайне ограничивает его умственные способности!
Лучо захохотал, и я вместе с ним – вид у нее был веселый и невероятно шаловливый.
– Но в клетке еще две совы, – заметил я. – Как их зовут?
Она игриво подняла указательный палец в знак предупреждения.
– Ответить вам значило бы раскрыть их тайну! Все они – Атенеум, Святая Троица – своего рода, литературная троица. А почему троица, объяснять я не стану, пусть это будет загадкой, которую вам придется разгадать!
Она пошла дальше, и мы проследовали по заросшей бархатистой травой лужайке с яркими весенними цветами вокруг – крокусами, тюльпанами, анемонами и гиацинтами; остановившись, она спросила:
– Не желаете ли взглянуть на мою мастерскую?
На предложение я согласился почти что с юношеским восторгом. Лучо взглянул на меня с улыбкой, в которой сквозили нотки цинизма.