– Мисс Клэр, назовете ли вы голубя в честь мистера Темпеста? – спросил он. – Он, знаете ли, сыграл свою роль враждебного критика, но я сомневаюсь, что когда-либо сделает это снова!
Она обернулась, глядя на меня с улыбкой.
– О, с мистером Темпестом я обошлась милосердно, – прозвучал ее ответ. – Он среди безымянных птиц, которых я не различаю!
Она шагнула в открытое арочное окно, выходящее на цветущую лужайку, и мы, последовав за ней, оказались в просторной восьмиугольной комнате; первым предметом, привлекшим наше внимание, стал мраморный бюст Афины Паллады, чье величественное, спокойное лицо с безмятежной линией бровей было обращено к солнцу. Слева от окна стоял усеянный бумагами стол; в углу, украшенном оливковым бархатом, стоял белый Аполлон Бельведерский с непроницаемой, но лучезарной улыбкой, научая любви и триумфу славы. Кругом было множество книг, не выставленных ровными рядами по полкам, будто никто их не читал, но лежавших на столиках и стеллажах на колесиках, чтобы их можно было без труда взять в руки и открыть. Главным образом я заинтересовался оформлением стен: они были разделены на панели, и на каждой золотыми буквами были написаны цитаты философов, или строки из стихотворений. Отрывок из Шелли, озвученный Мэйвис, как она и говорила, занимал целую панель, и над ним висел красивый барельеф утонувшего поэта – копия монумента в Виареджо. На другой панели, пошире, был выгравирован портрет Шекспира, под которым были следующие строки:
Будь честен сам с собой,
И станет ясно, словно день, что сменит ночь,
Что честным должен быть ты и с другими.
Здесь был и Байрон, и Китс, но подробное изучение различных наводящих на размышления причудливых вещиц в этой «мастерской», как ее называла владелица, заняло бы больше дня, хотя настанет час, и каждый уголок станет мне знакомым, и я буду вспоминать о них, как призрак изгоя минувших лет, скитающийся по святилищу. А сейчас время не позволяло нам медлить, и когда мы в достаточной мере отблагодарили хозяйку за теплый прием, Лучо, взглянув на часы, напомнил, что пора уходить.
– Мы могли бы пробыть здесь сколь угодно долго, мисс Клэр, – сказал он, и в его черных глазах отражалась непривычная нежность. – Здесь можно спокойно предаваться счастливым размышлениям и дать отдых уставшей душе. – Он еле слышно вздохнул, затем продолжил: – Но поезда никого не ждут, и вечером мы возвращаемся в город.
– В таком случае я не стану вас задерживать, – сказала юная хозяйка дома, проведя нас в боковую дверцу по коридору, заставленному цветущими растениями, в гостиную, где нас принимала. – Надеюсь, мистер Темпест, – улыбаясь мне, добавила она, – что после нашей встречи вы не захотите пополнить ряды моих голубей! Едва ли оно того стоит!
– Мисс Клэр, – ответил я с неподдельной серьезностью, – клянусь честью, мне очень жаль, что я написал эту статью. Если бы я знал, что вы…
– О, для критика это не должно иметь никакого значения! – весело парировала она.
– Но для меня бы имело, – возразил я ей. – Вы так отличаетесь от неприятных женщин-литераторов… – Я помолчал, а она, улыбаясь, смотрела на меня своими ясными, честными синими глазами; затем я добавил: – Должен сказать вам, что Сибил… леди Сибил Элтон является одной из самых страстных ваших поклонниц.
– Мне очень приятно это слышать, – простодушно ответила она. – Я всегда рада, если у меня получается завоевать чьи-либо приязнь и одобрение.
– Разве не все восхищаются вами и поддерживают вас? – спросил Лучо.
– О нет, ни в коем случае! В «Сэтэдэй» упоминалось, что я достойна лишь аплодисментов продавщиц! – и она рассмеялась. – Бедная старая «Сэтэдэй»! Ее сотрудники так завидуют любому успешному писателю. Не так давно я рассказывала об этом принцу Уэльскому; его немало это позабавило.
– Вы знакомы с принцем? – спросил я, слегка удивленный.
– Вернее было бы сказать, что это он знаком со мной. Он немного интересуется моими книгами. Его знания о литературе обширны – куда обширнее, чем считают люди. Он был здесь не раз и видел, как я кормлю моих рецензентов – моих голубей! Мне кажется, это доставило ему большое удовольствие.
Вот и все, чего добилась пресса, громящая Мэйвис Клэр! Она называла своих голубей именами рецензентов и кормила их в присутствии особ королевской крови или других знаменитых гостей (а как я позже узнал, таковых было немало), чем несомненно, веселила их, смотревших, как «Спектейтор» сражался ради зернышка кукурузы или «Сэтэдэй ревью» скандалил из-за гороха! Очевидно, ни один злопыхатель не мог уязвить ее жизнерадостную натуру озорного эльфа!
– Как вы непохожи… совсем непохожи на обычных писателей! – невольно вырвалось у меня.
– Я рада, что вы так считаете, – ответила она. – Надеюсь, что я и вправду такая. Как правило, литераторы чересчур важничают и слишком высокого мнения о себе. Поэтому они становятся такими занудами. Я не верю, что кто-либо может работать хорошо, и при этом не быть просто счастливым и совершенно безразличным к чужому мнению. Я бы продолжала писать, даже если бы жила на каком-нибудь чердаке. Раньше я была бедной, ужасно бедной, и даже сейчас я небогата, но мне хватает на то, чтобы спокойно работать, и так и должно быть. Если бы у меня было больше денег, я бы обленилась и перестала работать – и тогда в мою жизнь бы вошел Сатана, и было бы совсем как в пословице: «Праздный ум есть мастерская дьявола».
– Думаю, у вас достаточно сил, чтобы противиться Сатане, – решительно сказал Лучо, чьи внимательные сумрачные глаза тщательно изучали ее.
– Этого я знать не могу – я не настолько в себе уверена! – улыбнулась она. – Мне кажется, что он – личность ужасно очаровательная. Никогда не представляла его обладателем копыт и хвоста; здравый смысл говорит мне, что существо, предстающее в подобном виде, вряд ли бы считалось привлекательным. Удачнее всех Сатану изобразил Мильтон, – в глазах ее блеснул пыл воображения, – могучий падший ангел! Если легенда правдива, как можно не жалеть его?
Вдруг стало тихо. Снаружи пела птица, ветерок колыхал лилии на окне.
– Прощайте, Мэйвис Клэр! – очень тихо, почти с нежностью сказал Лучо. Голос его звучал еле слышно, дрожал, печальное лицо побледнело. Она взглянула на него слегка удивленно.
– Прощайте! – ответила она, протянув ему свою ручку. Он на мгновение задержал ее руку в своей… затем склонился и припал к ней губами, что поразило меня, знавшего, как он ненавидит женщин. Отняв руку, она залилась румянцем.
– Всегда будьте собой, Мэйвис Клэр, – тихо проговорил он. – Пусть ничто не изменит вас! Храните свет своей натуры, свой непоколебимый и сильный дух, и горький лавр славы на вашем челе будет сладостным, словно роза. Я видел этот мир; я много странствовал и встречал множество знаменитых мужчин и женщин – королей и королев, сенаторов, поэтов и философов; познания мои разнообразны и обширны, так что я имею некоторое представление о том, что говорю, и уверяю вас, что Сатана, о котором вы отозвались столь сочувственно, не нарушит покой души чистой и умиротворенной. Подобное тянется к подобному – падший ангел ищет падших, и дьявол – если он существует – становится другом тех, кто наслаждается его учениями и обществом. Предания гласят, что он боится распятия, но если он чего-то и боится, то это «сладостная гармония», о которой пел ваш Шекспир и которая лучше защитит от зла, чем церковь и молитвы святош! Я говорю так по праву лет – я много, много старше вас! Простите, если сказал слишком много.
Она не сказала ни слова, очевидно тронутая и удивленная его словами, глядя на него отчасти с недоумением, отчасти с трепетом; но прежний вид вернулся к ней, когда я подошел, чтобы попрощаться.
– Я очень рад, что встретился с вами, мисс Клэр. Надеюсь, мы будем друзьями!
– Полагаю, у нас нет причин становиться врагами, – искренне сказала она. – Я очень рада, что вы зашли ко мне сегодня. Если вы захотите снова меня покритиковать, знайте – быть вам голубем, и ничем больше! До свидания!
Она мило махала нам рукой, провожая нас, а когда за нами закрылась калитка, мы услышали звучный радостный лай огромного Императора, очевидно, освобожденного из заточения сразу после нашего ухода. Некоторое время мы шли молча, и только вернувшись в имение Уиллоусмир, где у дороги стоял экипаж, готовый увезти нас на станцию, Лучо заговорил:
– Что же, а какого мнения вы о ней теперь?
– Она настолько отличается от общепринятого идеала писательницы, насколько это вообще возможно, – ответил я со смехом.
– Общепринятые идеалы обычно ошибочны, – заметил он, пристально глядя на меня. – Общепринятый идеал божества на некоторых церковных изображениях – лицо старика в треугольнике. Общепринятый идеал дьявола – неописуемое существо с рогами, копытами, причем одно раздвоено, и хвостом, как сказала Мэйвис Клэр. Общепринятый идеал красоты – Венера Медицейская, хотя ваша леди Сибил во всем превосходит эту весьма переоцененную скульптуру. Общепринятый идеал поэта – Аполлон; а он был богом, и ни один поэт из плоти не способен сравниться с божеством. А общепринятый идеал писательницы – престарелое, неряшливо одетое, нечесаное страшилище в очках, но Мэйвис Клэр не подходит под это описание, хоть и является автором «Противоречий». МакУинг же, постоянно поливающий ее грязью во всех газетах в его подчинении, и есть престарелое, неряшливо одетое, нечесаное страшилище в очках, но… он ничего не написал! Писательниц неизменно представляют отвратительными, но писатели большей частью действительно отвратительны. Но их безобразия не замечают, и не настаивают на этом – в то время как, невзирая но то, насколько красивы писательницы, в прессе их все равно протаскивают как страшилищ, ведь таково указание свыше, даже если это неправда. Красивая женщина-литератор – это оскорбление, это абсурд, то, до чего нет дела ни мужчинам, ни женщинам. Мужчинам – потому, что, будучи умной и независимой, она о них не думает; женщинам – потому, что она имеет наглость сочетать в себе привлекательную внешность с интеллектом, становясь соперницей тех, кто лишь красив, но не умен, и ставя их в затруднительное положение. Такова жизнь!