Безумный мир! В бесконечности лет кружит он,
Меж огнями зари и заката, горя златом и серебром,
Подхваченный бурею прах, песчинка с морского ложа,
Чего же ты стоишь, о мир, для меня и для ангелов Божьих?
Он пропел это совершенно внезапно, и его звучный баритон зазвенел в теплом летнем воздухе. Я слушал его с восторгом.
– Что за голос у вас! – воскликнул я. – Что за чудесный дар!
Он улыбнулся и снова запел; сверкнули его черные глаза:
Безумный мир! Средь частиц, что в потоке пылают,
Сквозь миллионы систем, мчишь прочь от Божьего края!
В эфире витай, или сгинь! Умри, иль пари меж мирами!
Что судьба мне твоя – тому, кто един с небесами!
– Что это за странная песня? – спросил я, взволнованный и пораженный страстью, звучавшей в его голосе. – Мне она кажется бессмысленной!
Он рассмеялся и взял меня под руку.
– Она и вправду бессмысленна! Все салонные песни ничего не значат. Моя именно такая – поется с расчетом на то, чтобы пробудить чувства постылой старой девы, ударившейся в религию!
– Чушь! – с улыбкой ответил я.
– Точно. Об этом я и говорю. Это действительно чушь. Мы подошли к ожидавшему нас экипажу.
– У нас всего двадцать минут, чтобы успеть на поезд, Джеффри! Поехали!
И мы поехали – я наблюдал за красными островерхими крышами Уиллоусмир-Корт, блиставшими в лучах заката, пока они не скрылись за поворотом.
– Нравится ли вам ваша покупка? – немного времени спустя спросил Лучо.
– О да. Безмерно!
– А ваша соперница, мисс Клэр, нравится?
Я немного помолчал, а затем дал честный ответ:
– Да, нравится. Признаюсь вам, есть и нечто большее. Мне нравится ее роман. Это великолепный труд – достойный самого одаренного из мужчин. Мне всегда он нравился, и потому я подверг его такой жестокой критике.
– Весьма загадочный образ действий! – и он улыбнулся. – Может, поясните?
– Конечно могу. Все объясняется очень просто. Я завидовал ее способностям, и завидую до сих пор. Ее популярность причинила мне столько страданий, что ради их облегчения я написал ту разгромную статью. Но я никогда больше не сделаю ничего подобного. Пусть она спокойно растит свои лавры.
– Лавры имеют привычку расти без чьего-либо разрешения, – веско заметил Лучо. – И в самых неожиданных местах. И в теплице критики не растут.
– Знаю! – резко ответил я, мыслями возвращаясь к собственной книге, обласканной рецензентами. – Этот урок я усвоил крепко!
Он пристально взглянул на меня.
– Это лишь один из тех уроков, что вам предстоит усвоить. То был урок славы. Следующий на очереди в курсе вашей подготовки – урок любви.
Он улыбался, но услышав его слова, я ужаснулся. Я подумал о Сибил и ее несравненной красоте – о Сибил, сказавшей мне, что неспособна любить – будет ли это уроком для нас обоих? Сможем ли мы перебороть это? Или мы будем сломлены?
Приготовления к моей свадьбе теперь шли полным ходом – присылали множество подарков, как для Сибил, так и для меня, и я познакомился с дотоле неизвестной (в том, что касалось меня самого) стороной вульгарности и фальши светского общества. Всем были известны размеры моего состояния, и как мало было необходимости в том, чтобы дарить мне или моей нареченной невесте дорогие подарки; тем не менее все наши так называемые «друзья» и знакомые стремились перещеголять друг друга в их дороговизне, если не в хорошем вкусе своих разнообразных подношений. Будь мы юной парой, отважно вступавшей в новую жизнь истинной любви, не вполне уверенной в своих перспективах и будущем доходе, нам не досталось бы ничего полезного или ценного – каждый постарался бы подарить что-либо подешевле и похуже. Вместо очаровательных сервизов из чистого серебра у нас бы был скудный ассортимент никелированных чайных ложечек; вместо дорогих изданий книг, украшенных роскошными гравюрами на стали, нам бы, вероятно, пришлось благодарить за семейную Библию в десять шиллингов. Конечно, мне была совершенно ясна истинная природа и цель щедрой экстравагантности нашего круга знакомых из высшего общества – их подарки были обыкновенными взятками, и об истинной их цели было несложно догадаться. Дарители желали оказаться в первых рядах приглашенных на свадьбу, а после и в нашем списке визитов, предвидя приглашения на наши ужины и званые вечера; помимо этого, они рассчитывали на наш вес в обществе и возможность занять денег когда-нибудь в туманном будущем в случае острой необходимости. И я, и Сибил были едины в скупом выражении нашей признательности, подавляя презрение, вызванное их подхалимскими подарками. На массу своих сверкающих драгоценностей она смотрела с полнейшей скукой и безразличием и потешила мое самолюбие, уверяя меня, что ей понравились лишь ривьера с сапфирами и бриллиантами, подаренная ей в честь помолвки, и обручальное кольцо с такими же ослепительными камнями. Но я заметил, что ей весьма пришелся по вкусу и подарок Лучо, бывший настоящим шедевром ювелирного искусства. Это был пояс в виде змеи, чье тело целиком состояло из чистейших изумрудов, а голова из рубинов и бриллиантов. Он был гибким, как тростник, и обвился вокруг талии Сибил, словно живой, двигаясь в такт ее дыханию. Подобное украшение казалось мне совершенно неподходящим для юной невесты, но все остальные восхищались им и завидовали обладательнице столь непревзойденных камней, так что я ничем не проявил своего недовольства. В подарке Дианы Чесни проявилась ее нежная сентиментальность и изысканность – это была исключительно прелестная мраморная статуэтка Психеи на пьедестале из серебра и эбена. Холодно улыбаясь, Сибил поблагодарила ее.
– Вы подарили мне символ души. Несомненно, вы вспомнили, что своей души у меня нет.
И ее беззаботный смех пробрал бедную Диану «до самых костей», как позже со слезами уверяла меня юная добросердечная американка. Тогда я почти не виделся с Риманезом. Я был слишком занят урегулированием вопросов по расчетам со своими юристами. Господа Бентам и Эллис возражали против моего намерения предоставить моей будущей жене половину своего состояния без каких-либо ограничений; но вмешательства я не терпел, и договор был составлен, подписан и скреплен печатью при свидетелях. Граф Элтон не мог найти слов для моей «беспримерной щедрости», «благородной натуры» и расхваливал меня на все лады, где только мог, пока не превратился в ходячую рекламу добродетелей своего будущего зятя. Он, кажется, взял у жизни взаймы – открыто флиртовал с Дианой Чесни, а о своей парализованной супруге с застывшим взглядом и мертвенной ухмылкой не говорил, и, как я полагаю, даже не вспоминал. Вокруг Сибил почти постоянно крутились портные и модистки, и нам удавалось увидеться лишь на несколько минут в день и поспешно обменяться парой слов. В эти минуты она была очаровательна, и даже ласкова со мной, и все же, несмотря на то, как страстно я восхищался ей и любил ее, я чувствовал, что она подобна моей рабыне – что подставляла губы для поцелуев так, будто считала, что я их купил, а потому получил право их целовать, и никак иначе; что ласки ее были делаными, а все поведение тщательно продуманным, без единого следа непредвзятости. Я пытался избавиться от этих мыслей, но они постоянно преследовали меня, омрачая сладость моих непродолжительных ухаживаний.
Тем временем, медленно и почти незаметно, мой «сенсационный» роман исчез из поля всеобщего зрения. Морджсон предъявил мне счет за издательские услуги на весьма крупную сумму, который я безоговорочно оплатил; иногда то тут, то там в прессе всплывала отсылка к моему «литературному триумфу», но помимо этого никто не говорил о моей «знаменитой» книге и мало кто читал ее. Мой роман постигла та же участь, что и «Мария-эпикурейца» Пейтера – он был известен лишь в узких кругах и не пользовался популярностью у читателей. Мои знакомые журналисты начали исчезать, как обломки кораблекрушения; думаю, они поняли, что больше я не собирался устраивать для них званых «литературных» вечеров, и женитьба на дочери графа Элтона поднимет меня к недосягаемым высотам, где литературные поденщики не смогут ни вольно дышать, ни вольно себя чувствовать. Куча золота, на которой я восседал, как на троне, постепенно закрывала мне путь даже к задворкам и черным ходам храма славы, и почти не осознавая этого, я сам отступал прочь, шаг за шагом, пряча глаза, словно от солнца, и видел вдали сверкающие бастионы и хрупкую женскую фигуру, что входила в величественную галерею. Она обернулась – голова ее была увенчана лаврами, а на лице была печальная улыбка и неземная жалость ко мне; затем она удалилась, чтобы предстать перед богами. Но спроси я кого угодно в прессе – и мне бы ответили, что я имел большой успех. Я, и только я понимал всю горечь и истинность своего поражения. Мне не удалось тронуть сердца читателей; я не сумел выдернуть их из оцепенения тупой повседневности, и они не бросились ко мне, простирая руки и умоляя: «Еще! Дайте нам больше идей, что успокоят нас и даруют нам вдохновение, дадут нам услышать глас Божий, что возвестит: «Все хорошо!» среди житейских бурь!» Мне не удалось сделать этого – я не сумел. Но хуже всего была мысль о том, что, возможно, мне удалось бы добиться этого, будь я по-прежнему беден! Сильнейший, разумнейший импульс в характере человека – необходимость тяжкого труда – был уничтожен. Я знал, что мне нет нужды работать; что общество, в котором я теперь вращался, сочло бы абсурдной саму необходимость работать; что от меня ждали, что я буду тратить деньги, предаваясь различным идиотским удовольствиям, популярным в «высшей десятке». Мои знакомые наперебой предлагали мне способы расстаться с избытком денег – почему бы мне не построить мраморный дворец на Ривьере? Или яхту, способную затмить «Британию» принца Уэльского? Почему бы не открыть театр? Или газету? Ни один из светских советчиков ни разу не предложил потратить деньги на благо кого-то, кроме меня самого. Когда публиковались новости о чьей-то