С минуту я молчал, поразившись услышанному.
– Вы удивляете меня! – наконец сказал я ему. – Полагаю, вы ссылаетесь на Христа, но в наши дни все убеждены, что он был обычным человеком, подобным нам, и в нем не было ничего божественного. Как вы противоречивы! Помню, с каким жаром вы отрицали то, что являетесь христианином.
– Конечно, и я все еще отрицаю это, – быстро ответил он. – Я не наживаюсь на церкви, и мне нет нужды лгать об этом. Я не христианин; никто из живущих не является христианином. Цитируя одно очень старое изречение: «Был лишь один христианин, и его распяли». Но хоть я и не христианин, я никогда не говорил, что сомневаюсь в существовании Христа. Меня заставили признать это… силой.
– Кто-то, наделенный властью? – спросил я с усмешкой.
Ответил он не сразу. Горящие глаза его, казалось, смотрели сквозь меня, куда-то далеко. Лицо его стало необычайно бледным, превратившись в непроницаемую маску – подобное уже случалось с ним раньше, – и на нем появилась жуткая улыбка. Так мог улыбаться тот, кто бравировал перед лицом смерти, услышав о мрачной, ужасной пытке, что его ожидает.
– Вы затронули тему, болезненную для меня, – наконец резко ответил он мне. – Мои убеждения, касающиеся определенных ступеней религиозного развития человечества, основаны на изнурительном изучении некоторых весьма неприятных фактов, на которые человечество обычно закрывает глаза, зарывая голову в песок собственных заблуждений. Касаться их сейчас я не намерен. Придет время, и я посвящу вас в некоторые из моих тайн.
Мучительная улыбка исчезла с его лица, и оно снова стало спокойным и задумчивым. Я поспешно сменил тему, так как к тому времени уже понял, что мой блистательный друг, как и многие необычайно одаренные люди, имеет свою «идею фикс», и тема эта крайне болезненна для него, так как касается сверхъестественного, а следовательно (по моему мнению) невозможного. Мой собственный дух в дни моей бедности метался меж душевными муками и материальной выгодой, но стоило мне внезапно обрести богатство, и я превратился в человека, умудренного жизненным опытом, для которого любые предположения о невидимых силах, что существуют и действуют вокруг нас, были глупостью, не стоящей того, чтобы думать о ней. Мне следовало бы насмехаться над теми, кто пытался заговорить со мной о законе вечного правосудия, что действует как в отношении человека, так и целых народов, не в качестве проходящего явления, но постоянно склоняя его на сторону добра, а не зла – ведь невзирая на то, что человек стремится закрыть на это глаза, в нем есть частица божественного, оскверняя которую собственными пороками, он вынужден очиститься, вновь и вновь, в бушующем пламени сожаления и невыразимого отчаяния, что по праву зовется адским огнем!
Днем двадцать первого мая я в сопровождении Лучо отправился в Уиллоусмир, чтобы подготовиться к приему тучи гостей, что должна была накрыть его на следующий день. С нами поехал Амиэль, но своего слугу, Морриса, я оставил заботиться о своих номерах в «Гранд-отеле» и принимать запоздалые телеграммы и сообщения. Погода стояла безветренная, теплая, ясная, и тонкий месяц нарождающейся луны показался в небе, когда мы вышли на деревенской станции и сели в ожидавший нас экипаж. Служащие на станции встретили нас с рабской угодливостью, глядя на Лучо и чуть ли не разевая рты от изумления; он не скупился, договариваясь с железнодорожной компанией, и специально нанял поезда для транспортировки гостей – они были настолько поражены, что в восхищении не могли сказать ни слова. Когда мы приблизились к Уиллоусмиру и выехали на ведущую к особняку аллею, засаженную дубами и буками, я не смог удержаться от изумленного возгласа при виде праздничных украшений – вся она была увешана флагами, а цветы лентой тянулись меж деревьями, оплетая нижние ветви. Терраса с остроконечной крышей была драпирована багряным шелком и увита гирляндами белых роз; едва мы вышли из экипажа, дверь распахнул расторопный паж в сияющем пурпуре с позолотой.
– Полагаю, – едва мы вошли, заговорил Лучо, – что вы найдете здесь все, что позволяют ресурсы этого мира. Свита слуг здесь из тех, кого пошло именуют «расторопными»; их плата оговорена заранее, свои обязанности они знают досконально и не доставят вам хлопот.
Я тщился подобрать слова, чтобы выразить свое безграничное удивление или отблагодарить его за восхитительный вкус, с которым был украшен чудесный особняк. Я бродил по комнатам, полный исступленного восторга, торжествуя при виде пышности, которую было способно создать богатство. Бальная зала превратилась в элегантный маленький театр; сцену скрывал занавес из плотного золотистого шелка, на котором рельефными буквами были вышиты часто цитируемые строки Шекспира:
Весь мир есть сцена,
И люди лишь играют свои роли.
Свернув в гостиную, я обнаружил, что вся она буквально усыпана розами – красными, белыми; в дальнем углу комнаты стояла целая пирамида из роз, за которой, по словам Лучо, должны были играть незримые музыканты.
– Я заказал несколько живых картин в театре, чтобы заполнять пробелы во времени, – небрежно бросил Лучо. – Модная публика нынче так быстро пресыщается развлечениями, что необходимо устраивать сразу несколько ради того, чтобы увлечь мозги, неспособные думать или развлекаться самостоятельно. В сущности, люди даже не способны на долгие разговоры, поскольку сказать им нечего. А, и не стоит пока отправляться в сад – оставьте место для впечатлений завтрашнего дня себе и своим гостям. Идемте, пора ужинать!
Он взял меня под руку и мы прошли в столовую. Стол был накрыт дорогими фруктами, цветами и всевозможными деликатесами – молча ждали четверо слуг в пурпуре и золоте, и за креслом хозяина стоял Амиэль, как всегда, одетый в черное. Мы насладились идеально поданным роскошным ужином, а когда закончили, вышли в сад, чтобы покурить и поговорить.
– Кажется, вы все делаете при помощи магии, Лучо, – сказал я, удивленно глядя на него. – Вся эта роскошь, вся эти слуги…
– Деньги, мой дорогой друг, и ничего, кроме денег! – перебил он меня, смеясь. – Деньги, этот дьявольский ключ ко всему! Можно иметь королевскую свиту и не иметь никаких королевских обязанностей, если за все заплатить. Вопрос лишь в цене.
– И вкусе! – напомнил я ему.
– Верно, и вкусе. Кое у кого из богатеев вкуса не больше, чем у зеленщика. Знаю одного из них, кому хватало вопиющей вульгарности, чтобы обращать внимание гостей на стоимость своего имущества. К моему удивлению, однажды он показал мне омерзительное старинное фарфоровое блюдо, единственное в мире, и сказал, что оно стоит тысячу гиней. «Разбейте его, – невозмутимо посоветовал я ему. – Тогда вы будете иметь удовольствие знать, что разбили потрясающе уродливую вещь за тысячу гиней». Видели бы вы его лицо! Больше он не показывал мне никаких диковинок!
Я рассмеялся, и мы несколько минут прогуливались в молчании. Некоторое время спустя я почувствовал, что мой друг пристально смотрит на меня, и быстро встретился с ним взглядом. Он улыбнулся.
– Я думал о том, – сказал он, – что бы вы делали со своей жизнью, если бы не унаследовали это состояние и если… если бы я не встретился с вами?
– Несомненно, я бы умер от голода, – ответил я. – Издох, как крыса в норе, в нужде и убожестве.
– Весьма в этом сомневаюсь, – задумчиво сказал он. – Вероятно, вы бы стали великим писателем.
– Почему вы говорите об этом сейчас? – спросил его я.
– Потому, что я читал вашу книгу. В ней есть отличные идеи – идеи, что могли бы, будь они плодами ваших искренних убеждений, со временем достигнуть публики, ведь они были здравыми и полезными. Читатели недолго способны терпеть покупные сенсации и искусственный ажиотаж. К слову, вы пишете о Боге – и все же, согласно собственному заявлению, вы не верили в Бога, даже когда писали о его существовании, а было это задолго до нашей встречи. Следовательно, книга не являлась плодом ваших искренних убеждений, и это стало лейтмотивом вашей неудачи у широкой публики. Каждый читатель может видеть, что вы не верите в то, что пишете – фанфары славы не звучат для недостойных.
– Ради всего святого, давайте не будем говорить об этом! – раздраженно сказал я. – Я знаю, что в моем сочинении чего-то недостает – того, о чем говорите вы, или чего-то еще, но думать об этом я не хочу. Пусть оно пропадет пропадом – а так и случится; быть может, в будущем я напишу что-нибудь получше.
Он молчал и, докурив сигару, бросил кончик в траву, где тот догорал тусклым красным угольком.
– Мне пора на боковую, – заметил он. – Есть еще несколько указаний, что стоит раздать слугам на завтра. Я отправлюсь к себе в комнату, как только закончу – так что я желаю вам спокойной ночи.
– У вас и так немало хлопот, – сказал я. – Могу ли я чем-то вам помочь?
– Нет, не можете, – улыбаясь, ответил он. – Если я за что-то берусь, то все делаю по-своему или не делаю вообще. Спите спокойно, и проснитесь пораньше.
Он кивнул и неторопливо удалился прочь по росистой траве. Я смотрел, как его темная фигура становится все меньше, пока он не вошел в дом; затем я закурил новую сигару и отправился бродить по своим владениям в одиночестве, там и тут замечая деревья в цветах и изящные шатры из шелка, возведенные в живописных уголках и закоулках сада к завтрашнему дню. Я взглянул на небо; оно было чистым, безоблачным – дождя не ожидалось. Вскоре я открыл калитку, ведущую на проселочную дорогу, и медленно пошел вперед, почти не сознавая, куда иду; спустя несколько минут я оказался напротив коттеджа «Лилия». Приблизившись к калитке, я заглянул внутрь – милый старый дом был неосвещенным, безмолвным, пустым. Я знал, что Мэйвис Клэр уехала – не было ничего странного в том, что вид ее домика подтверждал это. По стене взбирался розовый куст, словно прислушиваясь в ожидании ее шагов; за широкой зеленой лужайкой, где она играла со своими собаками, к небу тянулись высокие кринумы, раскрывшись навстречу свету звезд и ночному ветерку. Воздух полнился ароматами жимолости и шиповника, наводившими на мысли об изящном, и когда я склонился над невысоким забором, безотчетно разглядывая длинные тени деревьев на траве, запел соловей. Сладостная, но печальная трель этого маленького возлюбленного луны серебристой мелодией слышалась в тишине, и я слушал ее, пока глаза мои не увлажнили слезы. Странно, но тогда я совершенно не думал о своей невесте Сибил, как следовало бы поступить влюбленному в минуту самозабвенного упоения. Перед моими глазами было лицо другой женщины – не столь прекрасной, всего лишь милой – лучившееся светом нежных, мечтательных, чудесных невинных глаз, лицо новой Дафны с таинственным лавром, венчающим ее чело. Все пел и пел соловей; высокие лилии качались на тихом ветру, словно кивая в такт исступленным трелям, и сорвав цветок шиповника с изгороди, я повернул прочь, с непонятной тяжестью в сердце, не в силах ни проанализировать, ни объяснить природу этой тревоги. Частично я истолковал ее как сожаление о том, что поднял перо с тем, чтобы бездумно, издевательски оскорбить кроткую, блистательную владелицу этого домика, обитавшую здесь, подобно студенту-отшельнику, в покое и умиротворении; но было и что-то еще. Что-то печальное и необъяснимое таилось в моих мыслях – что-то, чему тогда я не мог дать названия. Теперь я знаю, что это значило – но уже слишком поздно.