Вернувшись в свои владения, сквозь деревья в одном из верхних окон Уиллоусмира я разглядел яркий красный свет. Он мерцал, словно зловещая звезда, и ведомый им, я шел по террасам и извилистым садовым дорожкам к дому. Я вошел в холл, где меня встретил паж в пурпуре и золоте, и с почтительным поклоном проводил меня в мою комнату, где ждал Амиэль.
– Князь отошел ко сну? – спросил я его.
– Да, сэр.
– В его окне горит красная лампа, да?
Амиэль смотрел на меня почтительно, задумчиво, но мне показалось, что он улыбается.
– Я думаю… да, думаю, что горит, сэр.
Больше вопросов я не задавал, позволив ему исполнять свои обязанности в молчании.
– Спокойной ночи, сэр! – наконец сказал он, взглянув на меня ничего не выражающими глазами.
– Спокойной ночи! – равнодушно ответил я.
Он вышел из комнаты, как всегда, крадучись, словно кот, и едва он скрылся из виду, я, повинуясь внезапному чувству отвращения к нему, бросился к двери и запер ее. Затем, чуть дыша, я нервно прислушался. Я не услышал ни звука. Целую четверть часа я был настороже, не зная, чего ожидать, но в доме стояла абсолютная тишина. Облегченно вздохнув, я бросился на кровать, достойную короля, драпированную искусно расшитым атласом, и засыпая, видел, как снова стал бедным. Бедным, но невыразимо счастливым, трудившимся в своей старой комнате, записывая строки, что благодаря некоему божественному наитию должны были принести мне всемирную славу. Снова я слышал, как мой незримый сосед играет на скрипке, и на этот раз в этих звуках не было печали – лишь радость и триумф. И пока я самозабвенно и вдохновенно работал, забыв о бедности и боли, я слышал, как мягко поет соловей, и вдалеке видел плывущего ко мне на светлых крыльях ангела с лицом Мэйвис Клэр!
Пришло ясное утро, и безоблачное небо играло всеми оттенками благородного опала. Сады и леса Уиллоусмира, освещенные солнцем распускающейся весны и близкого лета, были прекраснее всего, что мне доводилось видеть. Я осматривал красоты своих владений, и сердце мое полнилось гордостью; я думал о том, каким счастливым станет этот дом, когда непревзойденная в своей прелести Сибил разделит со мной его пленительную роскошь.
– Да, – сказал я полушепотом. – Что бы там ни твердили философы, обладание деньгами гарантирует радость и власть. Хорошо говорить о славе, но чего она стоит, если ты беден, подобно Карлайлу, и не можешь ей наслаждаться! Кроме того, литература лишилась своего былого престижа – слишком много тех, кто пишет; газетных бумагомарак, что верят в свою гениальность; слишком много недоучек, газетчиц и эмансипированных женщин, считающих себя столь же одаренными, как Жорж Санд или Мэйвис Клэр. Теперь, когда у меня есть Сибил и Уиллоусмир, я охотно откажусь от мыслей о том, чтобы обрести славу – литературную славу.
Я знал, что лгу сам себе; знал, что мое страстное желание занять место в ряду истинно великих было таким же сильным, как прежде; знал, что жаждал горделиво выделяться могучим интеллектом, что делает мыслителя вселяющим страх владетелем всего вокруг, и так возносит великого поэта или романиста над толпой простолюдинов, что даже короли с радостью воздают ему или ей почести – но я не позволил своим мыслям останавливаться на этом мимолетном, недостижимом желании. Я сосредоточился на наслаждении упоительным настоящим, подобно пчеле, что спускается в чашу медоносного цветка, и покинув свою спальню, в наилучшем и радостнейшем расположении духа спустился позавтракать с Лучо.
– На небе сегодня ни облачка! – приветствовал он меня, улыбаясь, едва я вошел в примыкающую к кухне маленькую столовую, чьи окна выходили на лужайку. – Праздник будет блистательным, Джеффри!
– Благодаря вам! – ответил я. – Лично я совершенно не представляю, что вы задумали, но уверен, что все, что бы вы ни сделали, вы сделаете хорошо.
– Вы льстите мне! – сказал он с усмешкой. – Этим вы ставите меня выше Создателя! Так как, по мнению нынешнего поколения, все, что он ни делает – он делает плохо. Люди хулят его, вместо того, чтобы его славословить, и мало кто способен терпеть или любить его законы.
Я рассмеялся.
– Что ж, в таком случае вы должны признать, что законы эти весьма деспотичны!
– Так и есть. Я полностью подтверждаю это.
Мы сели за стол; нам прислуживали вышколенные слуги, очевидно, не желавшие ничего, кроме как угодить нам. В доме не было ни следа волнений или шума; ни единого признака грандиозного торжества, что должно было состояться сегодня. Лишь под конец нашей трапезы я спросил Лучо, когда прибудут музыканты. Он посмотрел на часы.
– Полагаю, что к полудню; может быть, раньше. Но когда бы они ни явились, они займут свои места в назначенное время, будьте уверены. Нанятые мною люди – музыканты и артисты – как следует знают свое дело и прекрасно осведомлены, что глупостей я не потерплю.
Он неотрывно смотрел на меня, и на губах его играла крайне неприятная улыбка.
– Ни один из приглашенных вами гостей не прибудет сюда ранее часа дня, так как именно в это время их первую партию привезет сюда поезд из Лондона, и парадный завтрак назначен на два часа в саду. Если желаете развлечься, на лугу стоит майское дерево – сходите, взгляните на него!
– Майское дерево! – воскликнул я. – Какая хорошая идея!
– Когда-то она была хороша, – ответил он. Когда молодые люди и девушки в Англии еще были юными, невинными, здоровыми и веселыми и танцевали вокруг майского дерева, держась за руки, это шло им на пользу и никому не делало вреда. Но теперь нет ни юношей, ни девушек – апатичные старики и старухи под личиной юнцов тяжко бродят по свету, размышляя о смысле жизни, предаваясь пороку и насмехаясь над чувственностью, и невинные развлечения, подобные майскому дереву, больше не угодны пресытившейся молодежи. Так что пришлось нанять профессионалов для майского празднества – разумеется, лучше танцуют те, кто этому обучен, но это ничто, это ничего не значит, это всего лишь прелестное представление.
– А что, танцоры уже здесь? – спросил я с любопытством, поднявшись и подойдя к окну.
– Нет, еще нет. Но майское дерево – да, и оно полностью наряжено. Обращено к лесу на заднем дворе – идите, взгляните на него, если вам угодно.
Я последовал его совету, и следуя в указанном направлении, вскоре увидел нарядно убранный объект, бывший неотъемлемой частью праздников в деревнях стародавней шекспировской Англии. Дерево уже установили, укрепив в глубокой яме в земле, и около дюжины рабочих были заняты делом, развязывая многочисленные цветочные ленты и зеленые гирлянды, связанные длинными лентами разноцветного серпантина. Оно живописно возвышалось в середине широкого луга, окаймленного величественными старыми деревьями; приблизившись к одному из рабочих, я выразил ему свое восхищение и одобрение. Он взглянул на меня исподлобья, без улыбки, но ничего не сказал, и по его смуглому лицу чужеземца я понял, что он не говорит по-английски. С некоторой досадой и удивлением я обнаружил, что и остальные рабочие выглядели столь же отталкивающе, весьма напоминая Амиэля и двух стременных, ухаживавших за моим скакуном, Фосфором. Но я вспомнил, как Лучо говорил мне, что все работы по приготовлению к празднеству будут вестись иностранными мастерами и артистами, и после нескольких сконфуженных размышлений я перестал об этом думать.
Утренние часы проносились быстро, и у меня почти не оставалось времени на то, чтобы уследить за всеми многочисленными праздничными приготовлениями в саду, так что я большей частью пребывал в неведении относительно развлечений, ожидавших моих гостей. Я с любопытством ожидал прибытия музыкантов и танцоров, высматривая их, но мне не стоило тратить время, так как я так никого и не увидел. В час дня мы с Лучо были готовы принимать гостей, и спустя примерно двадцать минут первая партия сливок общества появилась в имении. В их числе были Сибил и ее отец, и я с радостью бросился вперед, чтобы поприветствовать мою невесту, вышедшую из экипажа, привезшего ее со станции. В тот день она была невероятно красива и заслуженно притягивала к себе все взгляды. Я поцеловал ее ручку в перчатке с большим почтением, нежели могло быть оказано королеве.
– Добро пожаловать в твой старый дом, моя Сибил! – сказал я тихо и нежно, и с этими словами она взглянула на островерхую крышу особняка, и во взгляде ее было столько ностальгической любви, что казалось, глаза ее наполнились слезами. Не отнимая руки, она позволила мне подвести ее к убранной шелком и заставленной цветами веранде, где ждал улыбающийся Лучо, и когда она подошла ближе, два крошечных пажа в белых одеждах с серебром вдруг выскользнули из какого-то потаенного укрытия и принялись разбрасывать лепестки белых и розовых роз у нее на пути, проложив ароматную дорожку к самым дверям дома. Они исчезли так же внезапно, как появились – со стороны гостей послышались приглушенные восклицания восхищения, а Сибил разглядывала все вокруг, и на ее щеках играл румянец удовольствия и удивления.
– Как это прелестно, Джеффри! – прошептала она. – Вы настоящий поэт, раз так мило меня встречаете!
– Хотел бы я быть достойным вашей похвалы! – ответил я, улыбаясь ей. – Но на самом деле поэт – князь Риманез, распорядитель сегодняшнего празднества!
И снова кровь прилила к ее лицу, и она подала руку Лучо. Он почтительно склонился над ней, но не стал целовать ее, как руку Мэйвис Клэр. Мы вошли в дом, прошли через гостиную и снова оказались в саду, а граф Элтон шумно восторгался мастерской художественной манерой украшения своего бывшего жилища. Скоро на лужайке стали появляться группки нарядно одетых гостей, и мне пришлось приступить к исполнению нелегких обязанностей хозяина дома. Мне пришлось выслушивать приветствия, комплименты, лесть и поздравления с близящейся свадьбой от массы лицемеров, что в стремлении приобщиться к моему богатству чуть не оторвали мне руку. Вдруг у меня мелькнула мрачная мысль: если бы я внезапно обеднел, ни один из них не дал бы мне взаймы и соверена! Толпы гостей все продолжали прибывать, и когда набралось три или четыре сотни, вдруг грянула восхитительная музыка и явилась процессия пажей в пурпуре и золоте, шедших попарно, с подносами, полными букетов из редчайших цветов; их вручали каждой из присутствовавших дам. Восторженные возгласы летели со всех сторон – по большей части шумные, визгливые, ведь сливки общества давно позабыли о том, что значат чистые, ясные голоса; раз или два с губ какой-то из красавиц, считавшихся первыми модницами, сорвалось невыразимо пошлое «блеск!».