– Если даже и так, то они не против! – сдавленно усмехнулся ее сосед. – Для них это будет первосортной рекламой!
Побледневшая Сибил печально смотрела на сцену.
– Эта картина так правдива! – прошептала она. – Джеффри, она до боли правдива!
Я ничего не ответил, хотя знал, что она имеет в виду, но увы! Я не знал, насколько глубоко в ее душу проникли «семена порока» и какие плоды они принесут, когда взойдут. Занавес закрылся, и практически немедленно открылся вновь, открывая «Его последнее приобретение». Перед нами предстала роскошно обставленная гостиная наших дней, где было восемь или десять мужчин в модных фраках. Очевидно, они только что встали из-за карточного стола, и один из них, с виду человек разгульный и грубый, злодейски улыбаясь, со смесью триумфа и насмешки указывал на свое «приобретение» – прелестную женщину. Подобно невесте, она была одета в сверкающее белое платье, но словно узница, была прикована к мраморной колонне, увенчанной головой скалящегося сатира. Руки ее были скованы бриллиантовой цепью, талия – нитями жемчугов, на шее был массивный рубиновый ошейник, и от груди до самых пят ее обвивали путы из драгоценных камней и золота. Голова ее была запрокинута, выражая гордость и презрение, и лишь во взгляде читался стыд, самопрезрение и отчаяние от сознания собственной несвободы. Владелец этой белой рабыни перечислял и расхваливал ее качества своим одобрительно аплодировавшим товарищам, всем видом выражавшим разнообразные чувства – похоть, жестокость, зависть, черствость, бесчестье и эгоизм с такой силой и так живо, что не сумел бы передать ни один, даже самый одаренный художник.
– Первоклассный образец свадьбы в высшем обществе! – услышал я чей-то возглас.
– Весьма! – ответил ему другой. – Точь-в-точь традиционная счастливая пара!
Я бросил взгляд на Сибил. Она была бледна, но улыбнулась мне, увидев вопрос в моих глазах. Сердце мое согрелось при утешительной мысли о том, что теперь она, по ее собственным словам, «научилась любить» и свадьба для нее была больше, чем просто материальная выгода. Она не была моим «приобретением» – она была моей возлюбленной, моей святой, моей королевой! Или так мнилось мне, тщеславному глупцу.
Мы ждали, когда откроется следующая и последняя картина – «Вера и материализм»; и она оказалась наиболее волнующей из всех. Зал постепенно погрузился во тьму, и мы увидели невероятно красивый пейзаж на морском берегу. Полная луна величаво сияла над спокойными водами, и в небо на радужных крыльях взмывало одно из прекраснейших созданий, когда-либо порожденных мыслью поэта или художника. К груди она прижимала букет из лилий; глаза ее лучились божественной радостью, надеждой и любовью. Слышалась необыкновенная музыка: где-то поодаль звучал радостный хор голосов; земля и небо, море и воздух были заодно с возносившейся душой, что поднималась все выше и выше, в бездонное небо. Мы неотрывно следили за ней, исполненные восторга и радости, но вдруг ударил гром, и сцена погрузилась во тьму; послышался рев бурных волн. Свет луны померк, оборвалась музыка, все озарило зловещее, все усиливавшееся красное зарево, и явился Материализм – сверкавший белизной человеческий скелет со зловещей ухмылкой! Все взгляды были прикованы к нему, и вот он рассыпался грудой костей, где сперва показался один извивающийся червь, затем другой проник в глазницу черепа. В зале слышались возгласы ужаса, зрители вскакивали со своих мест; один из них, именитый доктор наук, пробрался мимо меня к выходу, бормоча: «Может, кому-то из вас это и кажется забавным, но я считаю, что это отвратительно!»
– Совсем как ваши теории, профессор! – раздался звучный, насмешливый голос Лучо, что встал у него на пути, и в театре снова зажегся яркий свет. – Одних они забавляют, а кому-то кажутся отвратительными! Прошу прощения, разумеется, это всего лишь шутка! Но эту картину я создал специально для вас!
– Вот как?! – огрызнулся профессор. – Что ж, я ее не оценил!
– Однако стоило бы, так как с научной точки зрения она вполне правдива, – заявил все еще смеющийся Лучо. – Вера, на крыльях летящая к несуществующему раю, не может быть научно обоснована, разве не об этом вы говорили? Но скелет и черви вполне в духе вашего учения! Ни один материалист не станет отрицать, что в конце концов мы все придем к подобному состоянию. Определенно, некоторые дамы совершенно побледнели! Как странно – все, следуя моде и идя на поводу у прессы, должны принять материализм как единственно возможное учение, но их неизбежно пугает, или, вернее, оскорбляет естественный конец тела, чей материальный путь завершен!
– Что ж, последняя картина была не из приятных, – сказал лорд Элтон, покидая театр; за его руку откровенно цеплялась Диана Чесни. – Нельзя сказать, что она в духе празднества!
– Но не для червей! – весело возразил Лучо. – Идемте, мисс Чесни, и вы, Темпест, вместе с леди Сибил; проследуйте за мной в сад, где зажгутся мои блуждающие огоньки!
Это восклицание родило новую волну любопытства; гости быстро забыли о мрачных, трагических впечатлениях, вызванных продемонстрированными необычными картинами, и толпа потекла в сад, переговариваясь и смеясь еще громче прежнего. Заходило солнце, и выйдя на луг, мы увидели великое множество маленьких мальчиков в коричневых одеждах, снующих повсюду с фонарями. Движения их были быстрыми, бесшумными; они скакали, прыгали, кружились возле цветочных клумб, в кустах, вдоль дорожек и террас; многие с обезьяньей ловкостью карабкались по деревьям, и повсюду за ними оставался след яркого света. Вскоре благодаря их усилиям сад осветился великолепнее, чем Версаль за всю историю своих торжеств: высокие дубы и кедры превратились в огненные пирамиды, на каждой ветви были цветные лампы в виде звезд; шипя, взлетали ракеты и распускались букетами, гирляндами и лентами пламени; алые и лазурные огни бежали по травяным ограждениям. Под восторженные аплодисменты зрителей восемь огромных огненных фонтанов забили в различных уголках сада, и гигантский золотой аэростат, переливаясь огоньками, поднялся в воздух, зависнув над нами. Из его сверкающей гондолы вылетели сотни птиц, сияющих, словно самоцветы, и бабочек на огненных крыльях, немного покружились в воздухе и исчезли. Мы все еще громко хлопали, впечатленные великолепием этого небесного действа, когда на траву выбежали множество красивых девушек-танцовщиц в белых одеяниях. В руках у них были длинные серебристые палочки, увенчанные электрическими звездами, и под звуки необычной, звенящей музыки, что играла где-то вдали стеклянными колокольчиками, они начали свой фантастический танец, неистовый и прекрасный. Какой-то невидимый прибор освещал их пляшущие фигуры, качающиеся и кружащиеся, ярко-белым светом с радужным отливом, и при каждом взмахе их палочек высоко вверх взмывали огненные ленты и флаги, кружась, будто иероглифы. Зрелище было поразительным, волшебным, просто чудесным, и мы почти лишились дара речи от изумления, забыв даже об аплодисментах. Мы утратили чувство времени, не заметив, как быстро наступила ночь, и вдруг, без малейшего предупреждения, страшный удар грома грянул в небе прямо над нами, и молния разорвала огненный аэростат в клочья. Послышались крики двух или трех женщин, вслед за чем из толпы зрителей вышел Лучо, оказавшись на виду у всех собравшихся и вскинув руку.
– Это всего лишь имитация грозы, уверяю вас! – сказал он весело и несколько насмешливо. – Все полностью в моей власти. Это просто часть представления, поверьте! Просто детские игрушки. Еще! Еще, вы, жалкие стихии! – вскричал он со смехом, обратив сверкающий взгляд к почерневшему небу. – Гремите громче и бушуйте! Гремите! Я приказываю вам!
В ответ послышался столь чудовищный гул и рокот, что невозможно было передать его словами; казалось, обрушилась целая гора. Но убежденные в том, что этот оглушительный звук был «лишь сценической имитацией», зрители больше не тревожились, и многие сошлись на том, что «сделано все было необычайно качественно». Затем по небу разлилось огненное зарево, напоминавшее пожар в необъятной степи – оно будто бы струилось из-под земли, и все мы были осияны его кроваво-красными лучами. Девушки в белом продолжали танцевать, сплетая руки; их лица озаряло зловещее пламя, и теперь в небе над ними реяли летучие мыши, совы и гигантские ночные бабочки, хлопая черными крыльями так, будто были действительно живыми, а не обычной «сценической имитацией». Снова сверкнула молния, снова раздался оглушительный удар грома, и вдруг снова настала безмятежная, благоуханная ночь, чистая, свежая и бестревожная. В безоблачном небе задумчиво улыбался молодой месяц, все танцовщицы исчезли, алое зарево сменилось чистым, серебристым сиянием, и множество прелестных пажей в бледно-розовых с синим костюмах восемнадцатого века встали перед нами с зажженными факелами, образовав нечто вроде триумфального коридора, по которому нам предложил проследовать Лучо.
– Вперед, вперед, прекрасные дамы и доблестные джентльмены! – вскричал он. – Этот импровизированный светлый путь ведет не на небеса, нет! Это было бы слишком скучно! Он приведет вас к ужину! Вперед! Следуйте за мной!
Он поманил гостей за собой; все взгляды были прикованы к его величественной, прекрасной фигуре, возвышавшейся меж двумя рядами факелов, словно сошедшей с полотна художника. В его черных глазах горел веселый огонь, природу которого невозможно было понять; на его губах играла завораживающая, ласковая и в то же время жестокая улыбка, и все разом беспорядочно двинулись за ним, рукоплеща и восторженно крича. Кто мог ему противиться? Уж точно не те, что собрались здесь; святых так мало в высшем свете! Следуя за остальными, я ощущал, будто нахожусь в изумительном сне; чувства мои были в смятении, от восторга кружилась голова, и я не мог ни остановиться, ни проанализировать управлявшие мной эмоции. Если бы я обладал силой или волей, чтобы помедлить и задуматься, вероятно, я пришел бы к выводу, что сменяющие друг друга чудеса этого блистательного празднества лежали за пределами возможностей обычного человека, но я, в числе прочих, лишь наслаждался минутным удовольствием, вне зависимости от его природы, стоимости и влияния на остальных. Как много я вижу сейчас ветреных поклонников моды, что действуют точь-в-точь подобно мне! Безразличные ко всему, кроме собственного благоденствия, все до последнего пенни они тратят лишь на себя, для своей пользы и развлечения, будучи слишком черствыми даже для того, чтобы просто послушать о чьем-то горе, трудностях или радостях, если это хоть как-то не затрагивает их интересы. День за днем они тратят время в себялюбивой праздности, намеренно игнорируя то, к