Он задумчиво смотрел в окно.
– Я тоже устал, – проговорил он. – Но от усталости мне не избавиться, так как устал я от самого себя. И сплю я всегда прескверно. Доброй ночи!
– Доброй ночи! – ответил я ему, но задержал на нем свой взгляд. Он с интересом смотрел на меня.
– Что такое? – многозначительно спросил он.
Я улыбнулся – через силу.
– Что ж, – отозвался я, – не знаю, как это сказать… но я хотел бы узнать, какой вы на самом деле. Я чувствую, что вы были правы, когда говорили, что вы не тот, кем кажетесь.
Он по-прежнему не отводил взгляда.
– Поскольку вы желаете этого, – медленно ответил он, – я обещаю вам, что однажды вы узнаете, кто я такой. Знание это может оказаться для вас полезным – на благо остальных, что станут искать моего общества.
Я повернулся, чтобы уйти.
– Спасибо вам за все ваши труды, – сказал я несколько веселее, – хотя слова мои никогда не смогут выразить то, как я вам признателен.
– Если вы и хотите кого-то поблагодарить, благодарите Бога за то, что пережили этот день! – послышался ответ.
– Но почему? – спросил я пораженно.
– Почему? Потому, что жизнь висит на волоске; светские приемы в высшей степени скучны и утомительны, и нам удалось выжить среди этих хохочущих обжор, а это ли не повод для благодарности? Только и всего! Бога, по обыкновению, мало кто благодарит, и вам, конечно, стоило бы сделать для него исключение потому, что этот день кончился хорошо.
Я рассмеялся, сочтя его слова лишь очередной шуткой. Я обнаружил, что в спальне меня ожидает Амиэль, и немедленно отослал его, сказав, что не нуждаюсь в его услугах – его коварный, мрачный вид был для меня невыносим. Я очень устал, и вскоре заснул – но в моих снах не было предостережений о природе жуткой силы, породившей чудеса минувшего блистательного приема, заданного мной.
Прошло несколько дней после пиршества в имении Уиллоусмир, и в газетах не переставали писать о его великолепии и роскоши. Как-то утром, подобно великому Байрону, я проснулся и обнаружил, что знаменит. Не благодаря своим интеллектуальным достижениям; не из-за неожиданно совершенного героического подвига; не из-за благородных дел в сфере общества и политики. Нет! Славой своей я был обязан четвероногому – победившему на дерби Фосфору. Мой скакун шел вровень с лошадью премьер-министра, и на мгновение казалось, что все предприятие сомнительно, но ближе к финишу жилистый Амиэль, одетый в пурпурный шелк, слился с Фосфором воедино, и тот показал невиданную скорость. Конь буквально летел над землей, и опередив соперника на пару ярдов, вырвал триумфальную победу. Подобная демонстрация могучей силы была встречена одобрительными криками, и я стал героем дня, любимцем публики. Меня несколько позабавила сконфуженность премьер-министра – он крайне болезненно воспринял свое поражение. Он не знал меня; я тоже не был с ним знаком. Я не разделял его политических убеждений, меня ни на йоту не интересовало, что он чувствует, но я находил некоторое удовольствие в том, что вдруг стал известнее, чем он, потому что принадлежавшая мне лошадь выиграла на скачках! Не успев опомниться, я был представлен принцу Уэльскому, пожавшему мне руку и поздравившему меня; все известнейшие английские аристократы наперебой желали со мной познакомиться. Про себя я смеялся над подобным проявлением манер со стороны «английских джентльменов в сени своих домов». Они толпились вокруг Фосфора, чей дикий взгляд предостерегал любого от всяких вольностей; он выглядел нимало не утомленным, словно мог тут же заново с удовольствием выйти на заезд и победить. Смуглое, коварное лицо Амиэля и его жестокий, пытливый взгляд, очевидно не нравились большинству из присутствующих на дерби джентльменов, хотя на все расспросы он отвечал охотно, уважительно и не без юмора. Но для меня сутью всего случившегося стало то, что я, Джеффри Темпест, некогда бедствующий писатель, а ныне миллионер, просто являясь владельцем лошади, победившей на дерби, стал знаменитостью – или тем, кого в высшем обществе считают знаменитостью, «гарантированно привлекающей внимание аристократии», как пишут в рекламных объявлениях, и становящейся объектом лести и преследования со стороны дам полусвета, желающих заполучить драгоценности, яхты и лошадей в обмен на несколько грязных поцелуев их карминовых губ. Меня осыпали комплиментами, и я стоял, наслаждаясь этими мгновениями, с улыбкой отвечая любезностью на любезность, жал руки лорду Такому-то, сэру Сякому-то, его светлости герцогу Разэдакому из Пивляндии, его темности Мелкопоместному Дворянину; в душе же я питал к ним настолько сильное презрение, что даже сам этому удивлялся. Когда, наконец, я покинул ипподром в компании Лучо, кто, как обычно, был знаком и дружен со всеми присутствующими, он заговорил со мной, и голос его звучал куда тише и печальнее, чем когда-либо.
– Несмотря на все ваше себялюбие, Джеффри, в вас есть нечто впечатляющее и благородное – нечто, смело противящееся лжи и притворству. Так почему же вы, во имя всего святого, не дадите волю этим чувствам?
Я удивленно взглянул на него и усмехнулся.
– Что значит «дать им волю»? Сказать этим лицемерам, что вижу их насквозь? Сказать лжецам, что знаю, что они лгут? Мой дорогой друг, в обществе мне становится слишком жарко!
– Не жарче или холоднее, чем может быть ад, в который вы не верите, – продолжал он так же тихо. – Но я не говорю о том, что вы должны прямо заявлять об этом всем в лицо, тем самым оскорбляя их. В публичных оскорблениях нет ничего благородного – это всего лишь проявление грубости. Благородные деяния куда лучше слов.
– И что же я, по-вашему, должен делать? – с любопытством спросил я его.
С минуту он молчал, как будто мучительно пытался на что-то решиться, а затем ответил:
– Мой совет покажется вам странным, Джеффри, но раз вы так желаете, я вам отвечу. Позвольте раскрыться своему благородству и идеализму, не жертвуйте чувством справедливости, потворствуя чьей-либо власти и влиянию… и попрощайтесь со мной! От меня вам нет пользы, я лишь потакаю вашим разнообразным прихотям и знакомлю вас с великими или ничтожными людьми, которых вы желаете заполучить в друзья ради собственной выгоды. Поверьте, для вас будет куда лучше, и в смертный час вы утешитесь, если отринете всю эту лживую, пошлую чушь, и заодно – меня! Пусть высший свет кружится в водовороте собственной глупости, покажите королевскому двору его истинное место, докажите, что вся его напыщенность, чванство и блеск ничего не стоят в сравнении с благородством души честного человека, и как Христос сказал богатому властителю, «продай половину всего, что имеешь, и отдай бедным».
Около минуты я молчал, пораженный услышанным, а он, побледнев, выжидательно смотрел на меня. Совесть моя была тронута подобием раскаяния, и на мгновение я ощутил, что смутно сожалею о том, что могу сделать так много добра своим ближним, владея столь огромным состоянием, но морали во мне не больше, чем у пустозвонов из «высшей десятки». Подобно им, я эгоистично угождал лишь одному себе; подобно им я был до смешного заурядным, льстивым и лицемерным. Они играли свою роль; я играл свою – никто из нас ни на миг не снимал свою маску. Одна из причин, по которой ни мужчины, ни женщины из высшего общества не могут выносить одиночества, в действительности заключается в том, что они вынуждены видеть себя такими, какими на самом деле являются, и тяжесть их пороков и стыда становится невыносимой. Чувство это, впрочем, владело мной недолго, и, взяв Лучо под руку, я улыбнулся, сказав ему следующее:
– Ваш совет, мой друг, сделает честь проповеднику-евангелисту, но мне от него никакой пользы, ведь последовать ему невозможно. Во-первых, распрощаться с вами навсегда значило бы расписаться в собственной черной неблагодарности; во-вторых, общество, со всей его нелепой лживостью, так или иначе нужно мне и моей супруге, чтобы развлекаться. Более того, особы королевской крови привычны к лести, и нам не повредит присоединиться ко всеобщему хору идиотов. В-третьих, если бы я поступил согласно заветам прозорливого еврея…
– Какого прозорливого еврея? – спросил он, холодно сверкнув глазами.
– Христа, конечно же! – беспечно бросил я.
Тень странной улыбки тронула его губы.
– Сейчас же модно богохульствовать! – сказал он. – Это мерило гениальности в литературе и мудрости в обществе! Я и забыл! Прошу, продолжайте. Если бы вы поступили так, как предлагал Христос…
– Так вот, если бы я раздал половину своего состояния бедным, меня бы никто не поблагодарил, и за все свои старания я получил бы лишь титул дурака.
– А вам бы хотелось, чтобы вас отблагодарили?
– Конечно! Многим нравится, когда их благодарят за оказанную услугу.
– Да, это так. И Создателю, что всегда жертвует, тоже должна быть приятна благодарность, – заметил он, – однако при этом благодарят его редко!
– Я не говорю о сверхъестественном, – нетерпеливо бросил я. – Я говорю об известных фактах этого мира и о людях, живущих в нем. Если щедро жертвовать, стоит ожидать, что тебя сочтут щедрым, но если бы я отдал половину своего состояния бедным, об этом вышла бы заметка в газете длиною в жалких шесть строк и в обществе меня бы стали считать идиотом!
– Тогда не будем больше об этом, – сказал Лучо, перестав хмуриться, и взгляд его приобрел привычное выражение веселости и насмешки. – Выиграв на дерби, вы сделали все, чего от вас ожидала цивилизация девятнадцатого века, и наградой вам будет всеобщая востребованность. Вскоре вы сможете надеяться на ужин в Мальборо-хаус, а закулисные интриги и взятки политикам откроют для вас путь в кабинет министров, если вам будет угодно. Разве я не говорил вам, что вознесу вас высоко, как медведя, что сумел добраться до булочки на верхушке смазанного жиром столба – и этому зрелищу позавидуют люди и станут дивиться ангелы? Что ж, вот вы и восторжествовали! Вы, Джеффри, великое создание – фактически вы величайший продукт эпохи, человек с пятью миллионами и владелец скакуна, выигравшего дерби! Что стоит слава интеллекта в сравнении с вашим положением! Люди завидуют вам, а что до ангелов, если они существуют, то можете быть уверены – они поражены! Человеческая слава, гарантом которой выступает лошадь, – такому удивится даже ангел!