нулся на корме, все еще размышляя о своем бедственном положении. Женат всего месяц! И все же, тошнотворная пресыщенность сменила так называемую «бессмертную страсть» влюбленного. Временами непревзойденная красота моей жены вызывала у меня отвращение, ведь я знал, какова она на самом деле, и внешнее очарование больше не могло скрыть ее омерзительной натуры. От зари и до заката я думал над причиной ее безупречного, лживого лицемерия, ее невероятной способности лгать. Взглянув на нее, слушая ее речи, можно было подумать, что она святая, что грубое, бранное слово способно до глубины души оскорбить ее, воплощение женственности и изящества, такую сердечную, чувственную, сострадательную. Все считали ее такой, и это было величайшим заблуждением. У нее не было сердца – это я понял в Париже, спустя два дня после свадьбы, когда мы получили телеграмму о смерти ее матери. Парализованная графиня Элтонская внезапно скончалась в день нашей свадьбы, а точнее ночью, но граф счел нужным выждать два дня, прежде чем омрачить наше счастье столь мрачными известиями. К телеграмме прилагалось его письмо дочери, в последних строках которого говорилось буквально следующее: «Теперь ты стала женой, и путешествуешь за границей – и я советую тебе не горевать об умершей. В данных обстоятельствах в этом нет никакой необходимости».
И Сибил охотно последовала его совету, однако придерживалась белых и розовато-лиловых нарядов, чтобы не выглядеть непристойно перед лицом тех, кто ее знал – тех, кого она случайно могла встретить во время поездки. Ни слова сожаления не сорвалось с ее губ; ни слезинки не пролила она, сетуя о смерти матери. Вот что она сказала:
– Как хорошо, что ее страданиям настал конец!
Затем, насмешливо улыбаясь, добавила:
– Интересно, как скоро мы получим приглашение на свадьбу лорда Элтона и Дианы Чесни?
Я ничего не ответил – мне причиняла боль ее бессердечность, и я счел дурным предзнаменованием то, что ее мать умерла в день нашей свадьбы. Но теперь это было в прошлом; прошел месяц, месяц, когда каждый час, каждый день развеивались иллюзии, пока я не остался один на один с мыслями о неприкрытой прозе жизни, понимая, что женился на твари с душой бесстыдной блудницы. Здесь я должен остановиться и спросить себя: разве я сам не был развратником? Да, был – я открыто признаюсь в этом, но распутство мужчины, особенно в дни пылкой юности, обычно сходит на нет под воздействием любви, рождающей в нем желание обладать непорочной и скромной женщиной. Для того, кто был недостойным грешником, наконец настает время (если в нем еще осталась хотя бы тень добра), когда он восстает против себя самого, бичуя себя с презрением, пока его гнев и боль не исцелят его, и лишь тогда, когда муки станут невыносимыми, он падет на колени у ног чистой, незапятнанной женщины, чья душа, словно крылья ангела, укроет его состраданием. К ее ногам он положит всю свою жизнь, воскликнув: «Делай с ней все, что захочешь – она твоя!» И горе той, что посмеет пренебречь этим даром или вновь ранить его! Никому из мужчин, и даже тем, кто когда-то предавался пороку, не стоит брать в жены ветреную женщину! Уж лучше приставить к виску заряженный пистолет и положить всему конец.
Великолепие заката рассеивалось, маленькая лодка скользила по тихой воде, и разум мой омрачала гигантская тень, подобная тени приближающейся ночи. И снова я спрашивал себя: можно ли быть счастливым в этом мире? Звон колокола донесся из часовни на берегу, и волнующее воспоминание тронуло меня почти до слез. Мэйвис Клэр была счастлива! Мэйвис, чей взгляд был искренним, бесстрашным; милая, веселая Мэйвис, носившая венец своей славы так же легко, как дитя носит венок из цветков боярышника. Пусть она была небогата, но все немногое, что у нее было, она заработала честным трудом и была счастлива. Я же со своими миллионами был несчастен. Как это было возможно? Почему так случилось? Что я делал не так? Я жил так, как жили равные мне; я следовал моде общества; я чествовал своих друзей и давал отпор своим врагам; я вел себя так, как вели себя те, кто был так же богат, как я; и я женился на женщине, сердце которой счел бы за честь завоевать любой из мужчин, хоть раз взглянувший на нее. И несмотря на все это, надо мной будто бы витало проклятие. Было ли в моей жизни что-то, что я упустил? Да, но я стыдился признаться себе в том, что считал это сентиментальной, пустой мечтой. Теперь же я должен был признать всю важность этой «пустой мечты» и то, что она и была основой настоящей жизни. Мне следовало признать, что брак мой был всего лишь плотским, животным союзом; что все чудесные, глубокие чувства, делающие брачный союз священным, были нам чужды – не было ни взаимоуважения, ни гармонии, ни веры друг другу, ни едва уловимой связи двух душ, неподвластной научному познанию, но прочнее любой материальной связи, способной соединить бессмертные души, когда станут прахом тела. Ничего подобного не было и не могло быть между мной и моей женой. Таким образом, я как бы пребывал в забытьи – я искал утешения в самом себе, и не находил его. Я с ужасом думал, как мне жить дальше. Пытаться добиться истинной славы? Под насмешливым взглядом этой ведьмы, Сибил? Никогда! Она бы растоптала все, что осталось во мне от дара созидания.
Час истек, и лодочник причалил к берегу; я расплатился с ним и отпустил его. Солнце скрылось за горизонтом, и пурпурные тени пали на горы; на востоке виднелись первые звезды. Я побрел назад к снятой нами вилле, где мы жили в уединении – она находилась в собственности одного из крупнейших отелей кантона, предоставивших в наше распоряжение слуг; кроме того, с нами были Моррис и горничная моей жены. Сибил была в саду; она полулежала в плетеном кресле, следя за последними лучами заката, а в руках ее была одна из омерзительнейших, пошлейших книг, написанных женщиной, уничижающей и компрометирующей свой пол. Вдруг, повинуясь порыву неукротимой ярости, я выхватил у нее книгу и зашвырнул ее в озеро. Она не двинулась с места; не возмутилась и не оскорбилась, а всего лишь улыбнулась мне, отводя взгляд от догоравшего неба.
– Джеффри, как вы грубы сегодня!
Я смотрел на нее в мрачном молчании. От светлой шляпки с бледными лиловыми орхидеями, покоившейся на ее каштановых локонах, до кончика элегантно расшитой туфельки одета она была безупречно; и она была безупречной. Я знал это – то была несравненная женщина… но только снаружи. Сердце мое забилось, я чувствовал, что задыхаюсь – я мог бы убить ее; так сильно было во мне чувство ненависти, смешанное с желанием обладать ей.
– Простите! – хрипло сказал я, отводя глаза. – Я не могу смотреть на вас с этой книгой.
– А вам известно, о чем она? – спрашивала она, все еще улыбаясь.
– Я догадываюсь.
– Говорят, сегодня необходимо писать о таком, – продолжала она. – И конечно, судя по тому, как в прессе хвалят эти книги, очевидно, что мнения склоняются к тому, чтобы дать девушкам возможность узнать все о замужней жизни до того, как они в нее вступят – и чтобы они сделали это с широко открытыми глазами! – Она смеялась, а смех ее причинял мне физическую боль. – Какой старомодной теперь кажется невеста, воспеваемая поэтами и романистами шестидесятилетней давности! Только представьте! Застенчивое, хрупкое создание, стесняющееся взглядов, боящееся сказать хоть слово… Облаченная в символическую вуаль, которая, если вам известно, раньше скрывала секреты замужней жизни от невинных, невежественных глаз юной девы! Невеста наших дней отбросила вуаль, и в глазах ее нет ни капли смущения! О да, теперь нам очень хорошо известно все, что несет замужество – и все благодаря модным романам!
– Эти «модные» романы отвратительны, – резко ответил я ей, – безвкусны и аморальны. Я удивляюсь, как вы вообще снизошли до подобного чтения. Женщина, чью дрянную книжонку я только что выбросил, не имеет понятия не только о пристойности, но и о грамотности.
– Но критики не замечают этого, – возразила она с едва заметной насмешкой. – Очевидно, им нет дела до сохранения чистоты английского языка. Очевидно, их приводит в восторг оригинальность темы плотской любви, хоть я и считала, что подобная тема стара, как мир. Как правило, я не читаю рецензий, но случилось так, что мне попалась на глаза статья о только что утопленной вами книге – и рецензент писал, что плакал, читая ее!
Она снова рассмеялась.
– Свинья! – отрезал я решительно. – Вероятно, в ней он нашел оправдание собственным порокам! Но вы, Сибил… Зачем же вы читаете такие книги? И как вы вообще можете их читать?
– В первую очередь меня подтолкнуло к этому любопытство, – послышался равнодушный ответ. – Я хотела узнать, над чем так рыдал этот критик. И обнаружила, что история эта о том, как мужчины развлекаются с проститутками, теми, что стоят вдоль дорог и в переулках; а в этом я мало что смыслю, так что решила – почему бы не узнать побольше? Вы же знаете – если услышишь хоть пару слов о чем-то неприглядном, хочется еще и еще, словно сам дьявол нашептывает вам. Кроме того, литература должна отражать то, в какое время мы живем, и раз уж этих книг куда больше прочих, следует принять это как данность и заглядывать в них, как в зеркало нашей эпохи.
Всем видом выражая веселость и презрение, она поднялась с кресла и взглянула на прекрасное озеро внизу.
– Эта книга пойдет на корм рыбам. Надеюсь, они не отравятся! Если бы они умели читать и понимать наш язык, сколько бы они узнали о нас, людях!
– Почему вы не читаете книг Мэйвис Клэр? – вдруг спросил я ее. – Вы говорили мне, что восхищаетесь ей.
– Да, и безмерно! – ответила она. Восхищаюсь ей и удивляюсь одновременно. Как может эта женщина обладать сердцем и верой ребенка в этом мире? Это выше моего понимания. Мне это всегда казалось невероятным чудом, даже сверхъестественным. Вы спрашиваете, почему я не читаю ее книг? Я читаю их, и перечитываю снова и снова, но она не так много пишет, и ждать ее новых романов приходится дольше, чем книг других писателей. Я читаю Мэйвис Клэр, когда хочу почувствовать себя ангелом, но чаще мне хочется чувствовать себя совершенно иначе, и тогда ее книги лишь заставляют меня волноваться без причины.