Скорбь Сатаны — страница 57 из 86

Я застыл, уставившись на нее, пораженный и смятенный.

– Вы начинаете ее ненавидеть? Вы? Но почему?

– Неужели вы настолько слепы, что не видите, почему? – бросила она, и на ее лице появилась столь знакомая мне зловещая улыбка. – Потому что она счастлива! Потому что в ее жизни нет скандалов, потому что она осмеливается быть довольной своей жизнью! Так и хочется сделать ее несчастной! Но как этого добиться? Она верит в Бога, считая, что все им уготованное есть благо. С такой верой она могла бы жить на чердаке, зарабатывать по несколько пенсов в день, и все равно быть счастливой! Теперь мне совершенно ясно, как она умудрилась завоевать симпатии читателей – она искренне верит в то, что пытается до них донести. Что с ней можно сделать? Ничего! Но я понимаю, почему критики хотят ее уничтожить – если бы я была критиком, любящим виски с содовой и девиц из мюзик-холлов, я бы тоже захотела ее уничтожить, ведь она так отличается от других женщин!

– Вы непостижимы. Сибил! – разгневанно воскликнул я. – Вы восхищаетесь книгами Мэйвис Клэр, всегда восхищались; вы просите ее стать вашей подругой и в то же время заявляете, что желаете ее уничтожить и сделать несчастной! Я решительно не могу вас понять!

– Конечно, не можете! – спокойно ответила она; мы стояли в тени каштана у границы наших владений. – Я и не думала, что вы на это способны, но в отличие от обычной непонятой женщины я никогда не винила вас в том, что вы хотите меня понять. Мне самой потребовалось немало времени, чтобы разобраться в себе, но даже сейчас я не уверена в том, что постигла всю глубину своей мелочной натуры. А в том, что касается Мэйвис Клэр – разве вы неспособны понять, что все дурное может питать ненависть ко всему доброму? Завзятый пьяница может ненавидеть трезвенника? Никчемная женщина может ненавидеть невинную деву? И что я со своим пониманием жизни, считающая, что многое в ней отвратительно, не доверяющая ни мужчинам, ни женщинам, не верящая в Бога, могу ненавидеть – да, ненавидеть, – резким движением она ободрала ветку каштана, швырнув листья себе под ноги, – женщину, что находит жизнь прекрасной и верит в Бога; женщину, которой нет дела до нашего порочного, лживого общества; женщину, что довольствуется покоем, тогда как ее чести и славе можно завидовать, в то время как я копаюсь в себе и предаюсь самобичеванию? Стоит жить хотя бы ради того, чтобы заставить ее страдать хотя бы однажды! Но она такая, какая есть, и это невозможно.

Отвернувшись, она зашагала прочь; я следовал за ней в горестном молчании.

– Если вы не собираетесь становиться ее подругой, скажите ей об этом, – сказал я наконец. – Помните, что она говорила про ложные заверения в дружбе?

– Помню, – угрюмо ответила она. – Джеффри, она умна; можете быть уверены в том, что она меня вскоре раскусит, ничего не сказав об этом!

Услышав это, я снова взглянул на нее – и видеть ее невероятную красоту для меня было мучительно больно. В глупом, отчаянном порыве я воскликнул:

– О, Сибил! Сибил! Почему вы созданы такой?

– Действительно, почему же? – откликнулась она, насмешливо улыбаясь. – И почему я графская дочь? Мне больше пристала бы жизнь уличной нищенки – тогда обо мне бы писали романы и пьесы, и будучи их героиней, я заставляла бы рыдать мужчин, щедро потакая их порокам! Но я – графская дочь, и состою в достойном браке с миллионером; я – ошибка природы. Да, и природа иногда ошибается, Джеффри – и эти ошибки уже не исправить.

Мы достигли имения и уже подходили к дому, и я брел по лужайке подле нее, совершенно разбитый.

– Сибил, – сказал я наконец, – я надеялся, что вы с Мэйвис Клэр станете подругами…

Она засмеялась.

– Полагаю, мы станем подругами… ненадолго, – ответила она. – Голубке не водиться с вороном; образ жизни и привычки Мэйвис Клэр мне кажутся смертельно скучными. Кроме того, я уже говорила, что она умна и прозорлива, и рано или поздно раскроет мои истинные намерения. Но я буду притворяться так долго, как только смогу. Если я буду выступать в роли богатой леди или покровительницы, она мгновенно от меня избавится. Мне предстоит сыграть куда более трудную роль – роль честной женщины.

И она снова рассмеялась – жестоким, негромким смехом, от которого стыла кровь в моих жилах, и вошла в дом через створчатое окно гостиной. А я, оставшись один в саду среди кивающих роз и качающихся деревьев, вдруг почувствовал, что Уиллоусмир опустел, лишился всей своей былой прелести, отныне став омерзительным пристанищем всепобеждающего Зла.

XXVIII

Самым странным в причудливом течении человеческой жизни, пожалуй, является то, как внезапно и непредсказуемо происходят события, что всего за какой-то день или час сеют полный хаос там, где недавно царил покой, и превращают в руины то, что когда-то казалось надежным кровом. Словно землетрясение, они врываются в обыденный распорядок повседневной жизни, круша наши надежды, разбивая нам сердца и развеивая наши радости пеплом и прахом отчаяния. И эти разрушительные беды обычно приходят на фоне кажущегося благополучия без малейшего предупреждения и с яростью внезапно налетевшей песчаной бури. Обычно они проявляются неожиданным, почти мгновенным низвержением отдельных столпов общества, некогда бывших первыми среди равных себе и светочами для всего мира. Мы видим это в капризах судьбы королей и политических деятелей, что в один день могут впасть в немилость, и грандиозные перемены наступают со столь необъяснимой быстротой, что уже не кажется удивительным появление религиозных сект, члены которых иногда, в дни полного благоденствия, облачаются в рубища, посыпая голову пеплом, и молятся: «Направь нас, Боже, в те злые дни, что скоро грядут!» Умеренность стоиков, считавших, что горе и радость суть проявления безбожного и стремившихся держаться где-то посередине, между этими противоположными состояниями, не предаваясь ни неумеренным удовольствиям, ни безудержной меланхолии, явно была полезной чертой характера. Я, глубоко несчастный внутри, но внешне довольный своей жизнью в роскоши, стал искать в ней утешения, пытаясь отстраниться от своих несчастий, забыть о них, и настолько преуспел, что день ото дня становился все большим материалистом, отдыхая телом, чревоугодничая, попивая дорогие вина и потворствуя своим желаниям, постепенно утратив всякую охоту прилагать какие-либо умственные усилия. Более того, я сам того не сознавая, научился терпеть и сносить порочность натуры своей жены – да, я уважал ее меньше, чем турок наложницу в своем гареме – но подобно турку я получал некое варварское наслаждение, обладая ее красотой; чувствуя его и порождаемую им животную страсть, я был вполне доволен собой. Так что, по меньшей мере на некоторое время, я пребывал в дремотном довольствии, словно сытое животное после случки – я считал, что только колоссальная финансовая катастрофа в масштабе всей страны способна повлиять на мое богатство, и потому не считал нужным утруждать себя полезными делами, но «пить, есть и веселиться» по заветам Соломона. Всякое движение мысли во мне прекратилось; теперь у меня не возникало и мысли о том, чтобы вновь взяться за перо, пытаясь достичь еще большей славы. Дни я проводил, раздавая приказы слугам, с удовольствием тиранил по пустякам садовников и конюхов, и вообще невероятно важничал, делая вид, что проявляю терпимость и великодушие ко всем, кто на меня работает. Я очень хорошо знал, что мне следует делать – я не напрасно изучал обычаи сверхбогатых. Мне было известно, что богач чувствует себя в наивысшей степени добродетельным, справляясь у кучера о здоровье его жены и посылая ей пару фунтов на одежду для новорожденного. Вся болтовня о «сердечной доброте» и «щедрости» миллионеров обычно сводится к подобному, и когда я, праздно шатаясь по своему парку, встречал ребенка своего привратника, неизменно давая ему по шесть пенсов, я чувствовал, будто достоин занять место в раю одесную Всемогущего – так высоко я оценивал собственное великодушие. Однако Сибил никогда не волновала подобная благодеятельность. Она ничего не делала для наших бедных соседей. Однажды приходской священник имел неосторожность обмолвиться, что «среди его паствы нет большой нужды благодаря неиссякаемой доброте и внимательности мисс Клэр» – с тех пор Сибил и не помышляла о том, чтобы предложить свою помощь. Время от времени ее грациозная особа появлялась в коттедже «Лилия», где проводила около часа в компании его веселой и прилежной владелицы. Иногда белокурая писательница обедала с нами, или мы пили послеобеденный чай на лужайке в тени раскидистых вязов. Даже будучи законченным себялюбцем, я видел, что во время этих визитов она вела себя неестественно. Конечно, она всегда была очаровательной и веселой – воистину, лишь тогда я мог отчасти забыться и забыть о своем невероятно раздутом эго – живость ее манер и мелодичный голос наряду с ее обширными знаниями о книгах, людях и всем прочем возносили ее на высоту, недоступную ни мне, ни моей жене. И все же иногда я замечал ее скованность, и во взгляде ее глаз, смотревших на пленительную Сибил, таились боль и тревога. Однако я почти не обращал внимания на такую мелочь, все больше и больше угождая своей плоти, все глубже погружаясь в забвение неги, не думая о том, к чему это приведет меня в будущем. Я понял, что быть абсолютно бессовестным, бессердечным и бесчувственным – значит всегда иметь здоровый аппетит и хорошее самочувствие. На то, чтобы думать о бедах других и пытаться творить добро приходится тратить столько времени и сил, что это верный способ заполучить несварение желудка; я видел, что ни один миллионер или относительно состоятельный человек не жертвует своим пищеварением ради доброго дела для бедноты. Извлекая урок из примера, поданного обществом, я тщательно заботился о собственном пищеварении, следя за тем, как готовятся и подаются мои обеды, равно как и за тем, как одевается моя жена для этих обедов – последнее в высшей степени потакало моему самолюбию. Когда я видел, с какой роскошью подчеркнута ее красота, я пожирал глазами ее прелести так же жадно, как пожирал трюфели или искусно приготовленную дичь. Я никогда не задумывался о строгости и непреложности закона: «От всякого, кому дано много, много и потребуется» – фактически, он был мне вообще незнаком, так как Новый Завет был последней из всех книг на свете, к которой я бы притронулся. И пока я сознательно заглушал в себе голос совести – голос, то и дело тщетно призывавший меня вести достойную жизнь – над головой моей сгущались тучи, готовые внезапно разразиться ужасным, внезапным и пугающим, как сама смерть несчастьем, как бывает с теми, кто не желает понимать природу их причин. Ведь смерть всегда так или иначе пугает нас, несмотря на то, что сопровождает нас всегда и повсюду.