И вдруг, зарывшись лицом в диванные подушки, она разразилась слезами.
Я вынул сигару изо рта, беспомощно уставившись на нее. После ужина прошло около часа; стоял теплый, спокойный осенний вечер. Я хорошо поужинал и выпил; голова моя отяжелела, и меня клонило ко сну.
– Боже мой! – пробормотал я. – Сибил, вы не понимаете, о чем говорите! Наверное, у вас истерика…
Она вскочила с дивана и расхохоталась, как безумная, слезы на ее щеках исчезли, словно их высушила кровь, бросившаяся ей в лицо.
– Так и есть! – воскликнула она. – Истерика, вот и все! Ей объясняются все движения женской души! Женщине не положено чувствовать то, что не излечить нюхательной солью! Болит сердце? Чепуха! Ослабьте ей корсет! Отчаяние, чувство собственной греховности и несчастья? Чушь! Смажьте ей виски уксусом. Угрызения совести? Для этого нет ничего лучше нашатырного спирта! Женщина игрушка, хрупкая игрушка в руках дурака; когда она сломается, выкиньте ее, с ней все кончено – к чему пытаться собрать воедино эти никчемные осколки!
Она осеклась, задыхаясь, и не успел я собраться с мыслями и найтись, что ответить, как высокая тень заслонила свет в створчатом окне, и послышался знакомый голос:
– Могу ли я, по праву дружбы, войти без предупреждения?
Я вскочил с кресла.
– Риманез! – вскричал я, сжав его руку.
– Нет, Джеффри, сперва я отдам дань должного ей, – ответил он, высвободив руку, и приблизился к Сибил, застывшую в странном порыве. – Леди Сибил, рады ли вы меня видеть?
– И вы еще спрашиваете? – спросила она с очаровательной улыбкой тоном, в котором не осталось и следа от порывистости и волнения. – Более чем! – Она протянула ему руки, и каждую он поцеловал. – Вы и представить не можете, как я хотела снова увидеть вас!
– Должен извиниться за свой внезапный визит, Джеффри, – сказал он, повернувшись ко мне. – Я шел от станции, и проходя мимо вашей чудной аллеи, усаженной деревьями, я был так поражен ее красотой и невероятным покоем, царившим вокруг, что я решил заглянуть к вам и посмотреть, нет ли вас поблизости. Оказавшись у этой символической двери, я не разочаровался, обнаружив вас, как и ожидалось, наслаждающимися обществом друг друга – самую счастливую и благоденственную пару из всех, которой мне бы стоило завидовать, не будь я безразличен ко всему мирскому счастью.
Бросив на него взгляд, я увидел, что он смотрит на меня с полнейшей невозмутимостью, и заключил, что он не слышал патетичную тираду Сибил.
– Вы обедали? – спросил я, держа руку на колокольчике.
– Да, спасибо. В городке Лимингтон меня ждал великолепный ужин из хлеба, сыра и эля. Знаете, я устал от роскоши и нахожу простую пищу необычайно вкусной. Вы необычайно хорошо выглядите, Джеффри! Не обижайтесь, но я скажу вам, что вы стали куда как дородны, а дородность – признак настоящего земельного аристократа, что в будущем станет подобен своим уважаемым подагрическим предкам!
Я улыбнулся, но без особого удовольствия, так как неприятно, когда вас называют «дородным» при красавице, на которой вы всего три месяца как женаты.
– А вы не набрали ни фунта плоти, – я вяло попытался отшутиться.
– Да, – согласился он, и его элегантная, стройная фигура заняла кресло рядом с моим. – Таскать повсюду эту плоть довольно утомительно, а избыток ее стал бы для меня сущим наказанием. Как сказал в один жаркий день неблагоговейный, хоть и благочестивый Сидни Смит, мне «следует держаться своих костей», или стать бесплотным духом, подобно шекспировскому Ариэлю, если бы это было возможно и допустимо. Но как же замужняя жизнь пошла на пользу вам, леди Сибил!
Взгляд его прекрасных глаз задержался на ней с явным восхищением – я увидел, как она зарделась в явном смущении.
– Когда вы прибыли в Англию? – спросила она.
– Вчера, – ответил он. – Я пересек Ла-Манш на своей яхте, выйдя из Онфлера – должно быть, вы, Темпест, не знали, что у меня есть яхта? Вам стоит как-нибудь прокатиться на ней. Это быстрое судно, и погода стояла прекрасная.
– Амиэль с вами? – спросил я его.
– Нет. Я оставил его на яхте. На пару дней я «сам себе лакей», как говорят простолюдины.
– На пару дней? – повторила Сибил. – Но вы же не уедете так рано? Вы обещали остаться у нас надолго.
– Вот как? – Его томные глаза все еще пристально смотрели на нее с восхищением. – Но время, моя дорогая леди Сибил, искажает наши мысли, и я не уверен, что вы и ваш высокочтимый муж по-прежнему придерживаетесь того же мнения, что и в первый день вашего свадебного путешествия! Быть может, сейчас вы во мне не нуждаетесь!
Тогда я не обратил внимания на то, как многозначительно прозвучали его слова.
– Не нуждаюсь? – воскликнул я. – Я всегда буду нуждаться в вас, Лучо – друга, подобного вам, у меня не было никогда, и других мне не надо. Поверьте – и вот моя рука!
На мгновение его взгляд с любопытством задержался на мне, а затем он вновь обратился к моей жене:
– А что скажет леди Сибил? – спросил он тихо, почти ласково.
– Леди Сибил скажет, – с улыбкой ответила она, и на щеках ее играл румянец, – что она станет гордиться и радоваться тем, что Уиллоусмир станет вашим домом на любой срок, какой вы сочтете возможным, и надеется – хоть вы и прослыли женоненавистником, – что вы смягчитесь ради хозяйки этого дома!
Сопроводив эти слова шутливым поклоном, она вышла из комнаты в сад, где остановилась на лужайке невдалеке от нас; ее белое платье мерцало в лучах осеннего закатного солнца. Лучо, резко поднявшись с кресла, взглянул ей вслед, и его рука тяжко опустилась на мое плечо.
– Бог мой! – тихо сказал он. – Идеальная женщина! Только невежа станет противиться ей! Или вам, мой дорогой Джеффри. – Он искренне смотрел на меня. – С тех пор, как мы расстались, жизнь моя была сущим адом – пора это исправить, ей-богу, пора! Мирное созерцание благочестивой супружеской жизни пойдет мне на пользу – пошлите на станцию за моим багажом, Джеффри, и примиритесь с тем, что я остаюсь!
Настали безмятежные дни; и хоть я и не знал об этом, то было затишье перед бурей, как часто бывает в природе, а в жизни человека – перед тяжким несчастьем. Я отбросил все тревожные и докучливые мысли, забыв обо всем, кроме того, что вернулся мой товарищ, Лучо. Мы вместе совершали пешие и конные прогулки, и большинство дней проводили в обществе друг друга. Однако несмотря на то, что я почти полностью ему доверился, я никогда не упоминал о злонравии и развращенности своей жены, Сибил, – не из уважения к ней, но потому, что инстинктивно чувствовал, каким будет его ответ. Он не стал бы сочувствовать мне. Его язвительность возобладала бы над дружбой, и он бы спросил меня, с какой стати мне, человеку несовершенному, ожидать совершенства от своей жены? Подобно многим мужчинам, я был уверен в том, что могу поступать, как мне заблагорассудится, когда и как захочу; я мог бы пасть ниже, чем животное, если бы захотел – и в то же время обладал правом требовать от жены безупречной чистоты, что должна была сочетаться с моей скверной. Я понимал, как Лучо отнесся бы к этой форме высокомерного эгоизма, и с каким издевательским смехом он воспринял бы любое выражение моих идей на тему женской морали. Поэтому я старался, чтобы от меня не ускользнул ни один намек на мое истинное положение, и во всех случаях обращался с Сибил с особой нежностью и вниманием, хотя она, как мне казалось, была скорее возмущена тем, что я слишком открыто играю роль мужа-любовника. В присутствии Лучо она была сама собой, со странным чувством юмора, то блестящим, то печальным, иногда веселой, а иногда подавленной: и все же никогда еще она не была столь пленительно грациозной и очаровательной. Каким глупцом, каким слепцом я был все это время! – как глух я был, чтобы понять причины и следствие событий! Поглощенный грубыми плотскими наслаждениями, я игнорировал все скрытые силы, которые определяют историю жизни отдельного человека не меньше, чем целого народа, и смотрел на каждый наступающий день почти так, как если бы он был моим собственным творением и достоянием, чтобы растрачивать его так, как я считал нужным, – никогда не задумываясь о том, что те дни – всего лишь белые листы из Божьей хроники человеческой жизни, на которых мы оставляем свой след, хороший или плохой, для справедливого и точного подведения итогов наших мыслей и поступков в загробном мире.
Если бы кто-нибудь осмелился сказать мне эту истину тогда, мне бы следовало отправить его проповедовать эту чушь детям, но теперь, когда я вспоминаю те белые листы дней, которые разворачивались передо мной свежими и чистыми с каждым восходом солнца и на которых оставалось лишь позорное пятно моего эго, я дрожу и в душе молюсь, чтобы меня никогда не заставили отослать назад то, что было написано моей собственной рукой. Но что толку в мольбе против законов вечности? Это вечный закон, согласно которому мы сами подсчитаем наши собственные проступки, когда настанет час расплаты, – поэтому неудивительно, что многие предпочитают не верить в будущее после смерти. Они справедливо считают, что лучше умереть окончательно, чем поневоле жить снова и оглядываться назад на умышленно сотворенное ими зло!
Октябрь медленно и почти незаметно близился к концу, и деревья надели свои великолепные алые и золотые осенние наряды. Погода оставалась прекрасной и теплой, и то, что франко-канадцы поэтически называют «Летом всех святых», подарило нам яркие дни и безоблачные лунные вечера. Вокруг царил полный покой, и мы всегда могли выпить кофе после ужина на террасе с видом на лужайку перед гостиной, – и именно в один из таких благоуханных вечеров я с интересом наблюдал странную сцену между Лучо и Мэйвис Клэр – сцену, которую я счел бы невозможной, если бы сам не был тому свидетелем. Мэйвис обедала в Уиллоусмире; она очень редко оказывала нам такую честь; кроме нее, было еще несколько гостей. Мы задержались за кофе дольше обычного, потому что Мэйвис придала беседе дополнительное очарование своей красноречивой живостью и ярким юмором, и всем присутствующим не терпелось услышать, увидеть и узнать как можно больше о блестящей писательнице. Но когда полная золотая луна во всем своем великолепии взошла над кронами деревьев, моя жена предложила прогуляться по саду, и все с восторгом согласились, мы отправились в путь – почти что вместе, – некоторые парами, некоторые группками по три-четыре человека. Однако после небольшого беспорядочного блуждания компания разбрелась по розовым садам и прилегающим зарослям, и я остался один. Я вернулся в дом, чтобы забрать свой портсигар, оставленный мной на столе в библиотеке, и, снова выйдя в другом направлении, медленно побрел по траве, покуривая на ходу. Я отправился к реке, серебристый отблеск которой отчетливо виднелся сквозь быстро редеющую листву, нависающую над ее берегами. Я почти добрался до тропинки, идущей вдоль извилистого русла реки, когда меня остановил звук голосов: один, тихий и убедительный, принадлежал мужчине; другой, женский, нежный, звучал серьезно и слегка дрожал. Нель