Я слушал, окаменев от изумления. Мог ли это быть Лучо? – насмешливый, беспечный, циничный и глумливый, которого я, как мне казалось, так хорошо знал? – действительно ли он преклонил колени, словно кающийся грешник, склоняя свою гордую голову перед женщиной? Я увидел, как Мэйвис высвободила свою руку, в то время как она стояла, глядя на него сверху вниз с тревогой и замешательством. Вскоре она заговорила сладостным, но дрожащим голосом:
«Раз вы так искренне этого желаете, я обещаю, – сказала она. – Я буду молиться, чтобы странная и горькая скорбь, что, кажется, гложет вас, исчезла из вашей жизни…»
«Скорбь! – эхом отозвался он, прерывая ее и резко поднявшись с колен. – Женщина, – гений, – ангел, – кем бы вы ни были, не говорите мне о скорби! У меня тысяча тысяч скорбей! – да, миллион миллионов, которые подобны маленьким языкам пламени в моем сердце и сидят так же глубоко, как центры Вселенной! Грязные преступления мужчин, – низменный обман и жестокость женщин, – безжалостная, убийственная неблагодарность детей, – презрение к добру, мученичество интеллекта, эгоизм, алчность, чувственность человеческой жизни, отвратительное богохульство и грех творения перед Творцом – вот мои бесконечные скорби! – они делают меня несчастным и держат в цепях, когда я хотел бы быть свободным. Они создают вокруг меня ад и бесконечные пытки, – они связывают, сокрушают меня и извращают мое существо, пока я не стану тем, кого не смею назвать ни себе, ни другим. И все же… вечный Бог мне свидетель… я не думаю, что я хуже, чем презреннейший человек на свете! Я могу искушать, но я не преследую, – я беру на себя инициативу во многих жизнях, но я прокладываю свой путь так, чтобы стало ясно, что те, кто следует за мной, делают это скорее по своему собственному выбору и свободной воле, чем по моему убеждению! – Он помедлил немного, затем продолжил более мягким тоном: – Похоже, вы боитесь меня, но будьте уверены, у вас никогда не было меньше причин для страха. В вас есть истина и чистота – я почитаю и то и другое. Вам не нужны мои советы или помощь в написании истории вашей жизни, поэтому сегодня ночью мы расстанемся, чтобы больше не встретиться на этой земле. Больше никогда, Мэйвис Клэр! – нет, пока длятся тихие дни вашей сладкой и довольной жизни, я не пересеку ваш путь, – в этом я клянусь перед небом!»
«Но почему? – тихо спросила Мэйвис, подходя к нему с мягкой грацией и кладя руку ему на плечо. – Почему вы так страстно бичуете себя? Какое темное облако затмило ваш разум? Несомненно, у вас благородная натура, и я чувствую, что мысленно причинила вам зло… вы должны простить меня – я не доверяла вам».
«Вы поступили правильно, не доверившись мне! – ответил он и с этими словами схватил обе ее руки и задержал их в своих, глядя ей прямо в лицо глазами, сверкавшими, как драгоценные камни. – Ваш инстинкт говорит вам правду. Если бы было еще много таких, как вы, что сомневались бы во мне и отталкивали меня! Скажу одно: если, когда меня не станет, вы когда-нибудь вспомните обо мне, подумайте, что меня следует жалеть больше, чем парализованного и умирающего от голода несчастного, который когда-либо ползал по земле, ибо у него, возможно, есть надежда, а у меня ее нет. И когда вы будете молиться за меня, ибо я потребую от вас исполнить обещанное, – молитесь за того, кто не смеет молиться за себя. Вам известны слова: «Не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого»? Сегодня ночью вы были введены в искушение, хотя и не знали этого, но вы избавили себя от зла, на что способна только праведная душа. А теперь прощайте! При жизни я вас больше не увижу, при смерти, – что ж, я присутствовал на многих смертных одрах в ответ на зов умирающих, но на вашем я присутствовать не буду! Возможно, когда ваш прощальный дух будет на грани между тьмой и светом, вы узнаете, кем я был и остаюсь, и сможете возблагодарить Бога своим последним вздохом за то, что мы расстались сегодня ночью – как расстаемся сейчас – навсегда!»
Он ослабил хватку – она отпрянула от него, бледная и испуганная, – потому что теперь в темной красоте его лица было что-то неестественное и ужасающее. Мрачная тень легла на его чело, в глазах горел огонь, а на губах играла улыбка, наполовину нежная, наполовину жестокая. Его странное выражение лица повергло в ужас даже меня, и я вздрогнул от внезапного холода, хотя воздух был теплым и благоуханным. Медленно пятясь, Мэйвис двинулась прочь. На ходу она то и дело оглядывалась на него с задумчивым удивлением и тревогой, пока через минуту или две ее хрупкая фигурка в мерцающем шелковом белом платье не исчезла среди деревьев. Я медлил, колеблясь и не зная, что делать, – затем, наконец решив вернуться в дом по возможности незамеченным, я сделал всего один шаг, когда Лучо, едва повысив голос, обратился ко мне:
– Что же, любитель подслушивать! Почему вы не вышли из тени того вяза и не взглянули на пьесу с лучшей стороны?
Удивленный и сбитый с толку, я двинулся вперед, бормоча какое-то невразумительное оправдание.
– Вы увидели здесь неплохую актерскую игру, – продолжил он, чиркая спичкой и раскуривая сигару, при этом он холодно разглядывал меня, и в его глазах мерцала обычная насмешка. Вы знаете мою теорию о том, что всех мужчин и всех женщин можно купить за золото? Что ж, я хотел попробовать проделать это с Мэйвис Клэр. Она отвергла все мои выгодные предложения, как вы, должно быть, слышали, и я мог сгладить ситуацию, только попросив ее помолиться за меня. Надеюсь, вы признаете, что я сделал это очень мелодраматично? Женщине с таким мечтательным идеалистическим темпераментом всегда нравится воображать, что есть мужчина, который возблагодарит ее за молитвы!
– Мне показалось, что вы были совершенно серьезны! – сказал я, досадуя на себя за то, что он поймал меня на слежке.
– Ну конечно! – ответил он, фамильярно беря меня под руку. – У меня была аудитория! Два придирчивых критика театрального искусства слышали, как я разглагольствовал, – я должен был сделать все, что в моих силах!
– Два критика? – растерянно повторил я.
– Да. Вы с одной стороны, леди Сибил – с другой. Леди Сибил встала, по обычаю светских красавиц в опере, перед последней сценой, чтобы успеть домой к ужину!
Он дико и нестройно рассмеялся, и я почувствовал себя отчаянно неловко.
– Должно быть, вы ошибаетесь, Лучо, – возразил я ему. – Я признаю, что подслушивал, и был неправ, но моя жена никогда бы не снизошла до этого…
– О, тогда это, должно быть, была лесная сильфида, которая выскользнула из теней с шелковым шлейфом за спиной и бриллиантами в волосах, – весело парировал он. – Эй, Джеффри! – не смотрите так удрученно. Я покончил с Мэйвис Клэр, а она со мной. Я не занимался с ней любовью – просто, ради забавы, я проверил ее характер, – и я нахожу его сильнее, чем думал. Бой окончен. Она никогда не последует за мной, и, боюсь, я никогда не пойду ее путем.
– Честное слово, Лучо, – сказал я с некоторым раздражением, – ваш нрав, кажется, с каждым днем становится все более и более неустойчивым и странным!
– Вот как? – ответил он с забавной наигранностью, будто дивясь самому себе. – Я вообще любопытное создание! Я владею богатствами, и они меня ни на йоту не волнуют; я обладаю властью, и я ненавижу ответственность за нее; на самом деле я предпочел бы быть кем угодно, только не тем, кем являюсь. Посмотрите на огни вашего дома, милого дома, Джеффри! – сказал он, когда мы вышли из-за деревьев на залитую лунным светом лужайку, откуда было видно сияние электрических ламп в гостиной. – Там леди Сибил – очаровательная и совершенная женщина, которая живет только для того, чтобы приветствовать вас в своих объятиях! Счастливый человек! – кто бы не позавидовал вам! Любовь! – кто мог бы существовать без нее – кроме меня! Кто, по крайней мере в Европе, отказался бы от прелестей поцелуев (которые японцы, кстати, считают отвратительной привычкой), от объятий и всех тех других нежностей, которые, как предполагается, должны способствовать развитию настоящей любви! От всего этого никогда не устаешь, – этим не насытиться! Как бы мне хотелось кого-нибудь полюбить!
– Вы сможете, если захотите, – сказал я с тихим неловким смешком.
– Не смогу. Мне это чуждо. Вы слышали, как я говорил об этом Мэйвис Клэр. В моей власти заставить других людей влюбиться, отчасти в соответствии с искусством, практикуемым матерями-свахами, но для меня любовь на этой планете – слишком низменная, слишком кратковременная. Прошлой ночью, во сне – а мне временами снятся странные сны – я увидел ту, кого, возможно, я мог бы полюбить, – но она была Духом, с глазами блистательней, чем утро, и фигурой прозрачной, как пламя; она умела сладко петь, и я наблюдал, как она взмывает ввысь, и слушал ее песню. Это была неистовая песня, и для ушей многих смертных бессмысленная, – звучала же она как-то так…
И прогремел его глубокий, раскатистый, мелодичный баритон:
К свету,
К самому сердцу огня,
К сердцу пламени, что сокровенно, бессмертно,
Стремительно крылья возносят меня!
Подо мной беспрестанно кружится Земля,
Словно там мириады колес, что шумят,
В вечном беге вкруг солнца летят,
Лучезарное небо кружит надо мною,
С его россыпью звезд и закатом с зарею,
Здесь я царю,
В ясном небе парю,
Я на крыльях плыву, что простерты, как флаг,
Между Богом и миром скитаюсь одна!
Тут он разразился смехом.
– Она была странным Духом, – сказал он, – потому как не видела ничего, кроме себя, Бога и мира. Очевидно, она совершенно не подозревала о многочисленных барьерах, воздвигнутых человечеством между собой и своим Создателем. Интересно, из какого непросвещенного мира она явилась!
Я посмотрел на него со смешанным чувством удивления и нетерпения.
– Вы странно рассуждаете, – сказал я ему. – И странна ваша песнь о том, что ничего не значит и не существует.
Он улыбнулся, подняв глаза к луне, которая теперь сияла во всю силу.