«Вы мне льстите! – сказал он. – Я сожалею, что не могу ответить на комплимент!» Мое сердце дрогнуло от облегчения и неистовой радости, – я почти мог бы присоединиться к его ироничному смеху. Она – Сибил – придвинулась к нему поближе. «Лучо, Лучо! – прошептала она. – Есть ли у тебя сердце? Можешь ли ты отвергать меня, когда я умоляю тебя вот так? Когда я предлагаю тебе всю себя, все, чем я являюсь или когда-либо надеюсь стать? Неужели я тебе так противна? Многие люди отдали бы свои жизни, если бы я сказал им то, что говорю тебе, но они для меня ничто – ты один – мой мир, дыхание всей моей жизни! О, Лучо, ты не можешь поверить, неужели ты не понимаешь, как глубоко я люблю тебя!»
Он повернулся к ней внезапно, яростным движением, испугав меня, и туча презрения над его бровями стала еще темнее.
«Я знаю, ты любишь меня! – сказал он, и с того места, где я стоял, я увидел, как холодная насмешливая улыбка молнией промелькнула на его губах и в глазах. – Я всегда это знал. Твоя вампирская душа прильнула ко мне с первого взгляда, который я бросил на тебя, – ты с самого начала была фальшивой мерзкой тварью, и ты узнала своего хозяина! Да, я твой хозяин! – Она испустила слабый крик, словно от страха, и он, наклонившись, схватил ее за обе руки и крепко стиснул их в своих. – Выслушай хоть раз правду о себе от того, кто не боится сказать ее! Ты любишь меня, – и действительно, твое тело и душа принадлежат мне, и я могу претендовать на них, если Я так выбираю! Ты вышла замуж с ложью на устах; ты поклялась в верности своему мужу перед Богом, уже задумав неверность в мыслях, и своим собственным поступком превратила таинство благословения в богохульство и проклятие! Так не удивляйся же, что проклятие пало на тебя! Я все это знал! Поцелуй, который я подарил тебе в день твоей свадьбы, зажег огонь в твоей крови и сделал тебя моей! Ведь ты бы сбежала ко мне в ту же ночь, если бы я потребовал этого, – если бы я любил тебя так, как любишь ты, то есть если ты решишь назвать болезнь тщеславия и желания, бушующую в твоих венах, таким именем, как любовь! Но теперь выслушай меня! – И, схватив ее за запястья, он посмотрел на нее сверху вниз с таким мрачным гневом, написанным на его лице, что, казалось, вокруг него сгустилась тьма. – Я ненавижу тебя! Да, я ненавижу тебя и всех женщин, подобных тебе! Ибо вы развращаете мир, вы обращаете добро во зло, вы превращаете безумие в преступление, соблазняя своими обнаженными прелестями и лживыми глазами, вы превращаете людей в дураков, трусов и зверей! Когда вы умираете, ваши тела порождают мерзость, плесень и слизь образуются из плоти, которой некогда наслаждались люди, вы бесполезны при жизни, вы становитесь ядом после смерти – я ненавижу вас всех! Я читаю твою душу – для меня это открытая книга – и она заклеймена именем, данным тем, кто открыто порочен, но которое, по строгому праву и справедливости, должно быть в равной степени присвоено женщинам твоего положения и типа, что занимают почетное место в этом мире и у которых нет оправдания в виде бедности для того, чтобы продавать себя дьяволу!»
Он резко и страстно замолчал, сделав движение, как будто хотел отшвырнуть ее от себя, но она вцепилась в его руку, вцепилась со всей настойчивостью отвратительного насекомого, которое он вытащил из груди мертвой египтянки и сделал игрушкой, чтобы развлечь себя на досуге! И я, наблюдая и слушая, отдавал должное его прямоте, за его смелость сказать этому бесстыдному созданию, кем она была по мнению честного человека, не закрывая глаза на ее возмутительное поведение ради вежливости или соблюдения общественного порядка. Мой друг был мне больше, чем другом! Он был правдив, он был предан мне, у него не было ни желания, ни намерения предать или обесчестить меня. Мое сердце наполнилось благодарностью к нему, а также странным чувством слабой жалости к самому себе – сильно сострадая себе, я мог бы в голос зарыдать от нервной ярости и боли, если бы мое желание услышать больше не подавляло мое волнение и эмоции. Я с удивлением наблюдал за своей женой – куда делась ее гордость, почему она все еще преклоняла колени перед человеком, который клеймил ее словами, что должны были быть выше всяких сил?
«Лучо!.. Лучо! – прошептала она, и ее шепот разнесся по длинной галерее, как шипение змеи. – Говори обо мне что хочешь, все, что пожелаешь, ты не можешь сказать ничего неправдивого; я действительно такая. Но много ли пользы в том, чтобы быть добродетельной? Какое удовольствие несет в себе добро? какое удовлетворение приносит самоотречение? Нет никакого Бога, которому было бы все равно! Несколько лет, и мы все умрем, и будем забыты даже теми, кто любил нас, так почему мы должны терять те радости, что можем иметь, просто из-за просьбы? Неужели трудно полюбить меня хотя бы на час? неужели ты не в силах смотреть на меня? и неужели вся красота моего лица и тела ничего не стоит в твоих глазах, а ведь ты не более чем человек? Убей меня, как угодно, со всей жестокостью слов, мне все равно! Я люблю тебя, я люблю тебя! – И в совершенной страсти самозабвения она вскочила, отбросив назад свои роскошные волосы, рассыпавшиеся по плечам, и выпрямилась, словно настоящая вакханка, дикая и прекрасная. – Взгляни на меня! Ты не должен, ты не посмеешь отвергнуть такую любовь, как моя!»
За ее исповедью последовала мертвая тишина, и я в зачарованном благоговении уставился на Лучо, когда тот развернулся более полно и оказался с ней лицом к лицу. Выражение его лица показалось мне тогда совершенно неземным, – его красивые широкие брови были сдвинуты в темную, грозную линию, – его глаза буквально пылали презрением, и все же он смеялся – тихим смехом, полным презрения.
«Не посмею! – презрительно повторил он. – Женские слова, – женское бахвальство! Вопль оскорбленной самки, которой не удается привлечь того, кого она сочла своим избранником. Такая любовь, как твоя! Что это? Унижение для того, кто примет это, – позор тому, кто будет полагаться на это! Вы хвалитесь своей красотой; ваше зеркало показывает вам приятный образ, – но ваше зеркало лжет так же восхитительно, как и вы сами! Вы видите в нем не свое отражение, ибо это заставило бы вас отшатнуться в ужасе… вы просто смотрите на свой телесный покров, одеяние из тканей, что иссушаются, портятся и годны только для того, чтобы смешаться с прахом, из которого они возникли. Твоя красота! Я ничего этого не вижу, я вижу Тебя! а для меня ты отвратительна и останешься отвратительной навсегда. Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя со всей горечью неизмеримой и неумолимой ненависти, – ибо ты причинила мне зло, – ты причинила мне вред, – ты добавила еще одно бремя к грузу наказания, которое я несу!» Она бросилась вперед с протянутыми руками, – он оттолкнул ее яростным жестом. «Отойди! – сказал он. – Бойся меня, как боятся неведомого ужаса! О безжалостные Небеса! – подумать только! – всего лишь ночь назад я был на шаг ближе к своему утраченному наслаждению! И теперь эта женщина тащит меня назад и вниз! И снова я слышу, как закрываются врата Рая! O, бесконечная пытка! О, порочные души мужчин и женщин! Неужели в вас не осталось ни капли благодати или мысли о Боге! И вы сделаете мои скорби вечными!»
Он стоял, подняв лицо к свету, струившемуся через эркерное окно, и лунные лучи, слегка окрашивавшиеся в розовый цвет, проникая сквозь раскрашенные одежды святого Стефана, отражали великую и ужасную муку в его глазах. Я слушал его с изумлением и благоговением, – я не мог себе представить, что крылось за его странными словами, – и по выражению ее лица было очевидно, что моя безрассудная и отвергнутая жена была в равной степени озадачена.
«Лучо, – прошептала она, – Лучо… что же… что я сделала? Я, ни за что на свете не обидевшая бы тебя? Я всего лишь ищу твоей любви, Лучо, чтобы отплатить за нее сполна с такой нежной страстью, какой ты никогда не знал! Ради этого и только ради этого я вышла замуж за Джеффри, я выбрала твоего друга в мужья, потому что он был твоим другом! – (О, вероломная женщина!) – И поскольку я видела его глупый эгоизм, – как он гордился собой и своим богатством, – его слепую уверенность в себе и в тебе, – я знала, что через некоторое время смогу последовать за многими из других женщин в моем окружении и выбрать себе любовника – ах, моего возлюбленного! – Я уже выбрала его, я выбрала тебя, Лучо! Да, хоть ты и ненавидишь меня, ты не можешь помешать мне любить тебя, я буду любить тебя до самой смерти!»
Он пристально посмотрел на нее, и его брови нахмурились еще сильнее.
«А после того, как ты умрешь? – спросил он. – Будешь ли ты любить меня тогда?»
В его тоне звучала суровая насмешка, которая, казалось, слегка напугала ее.
«После смерти!..» – она осеклась.
«Да, после смерти! – мрачно повторил он. – Твоя мать знает, что значит это «после»!»
У нее вырвалось слабое восклицание, и она испуганно уставилась на него.
«Прекрасная леди, – продолжал он, – твоя мать, как и ты сама, была сладострастницей. Она, как и ты, решила «следовать моде», как ты выразилась, как только ей было завоевано слепое или добровольное доверие мужа. Она выбрала не одного любовника, а многих. Ее конец тебе известен. В писаном, но неправильно понятом законе природы больное тело – это естественное выражение больного ума, – ее лицо в последние дни было отражением ее души. Ты дрожишь? Мысль о ее уродстве вызывает отвращение у тебя, гордой красавицы? И все же зло, которое было в ней, есть и в тебе, – оно медленно, но верно разлагается в твоей крови, и поскольку ты не веришь в то, что Бог излечит болезнь, она добьется своего – даже в последний момент, когда смерть вцепится тебе в горло и остановит дыхание, улыбка на твоих холодных губах не будет улыбкой святой, поверь мне, то будет улыбка грешницы! Смерть никогда не обманешь, хотя обманывать можно при жизни… А напоследок я спрошу еще раз: как ты думаешь, будешь ли ты любить меня?… когда ты узнаешь, КТО я такой?»
Я сам был поражен тем, как был задан этот странный вопрос, я видел, как она умоляюще протянула к нему руки, и мне показалось, что она дрожит.