– Лучо!.. – выговорил я, задыхаясь. – Лучо… друг мой!.. Кажется… я… умираю! Мое сердце разбито!
Едва я сказал это, бескрайняя тьма сомкнулась надо мной, и я лишился чувств.
О, блаженство полного забытья! Познав его, желаешь, чтобы смерть действительно была уничтожением! Полное забвение, полное разрушение – несомненно, это было бы большей милостью для заблудшей души человека, чем ужасный Божий дар бессмертия – ослепительный отпечаток этого божественного Образа Творца, по подобию которого все мы созданы и кого мы никогда не сможем стереть из нашей сути. Я, в полной мере осознавший неизменную истину вечной жизни, – вечное возрождение для каждого индивидуального духа в каждом отдельном человеческом существе, взираю на бесконечное будущее, в котором я вынужден принимать участие, с чем-то, больше похожим на ужас, чем на благодарность. Ибо я впустую растратил свое время и упустил бесценные возможности, и хотя раскаяние может вернуть их, труд предстоит долгий и горький. Легче потерять славу, чем завоевать ее; и если бы я мог умереть той смертью, на которую надеются позитивисты, в тот самый миг, когда сердцем я познал всю меру горя, несомненно, это было бы хорошо! Но мой временный обморок был слишком недолгим, а когда я пришел в себя, то обнаружил, что нахожусь в собственных апартаментах Лучо, одной из самых больших и роскошно обставленных из всех гостевых комнат в Уиллоусмире, – окна были распахнуты настежь, а пол залит светом луны. Когда я вздрогнул, возвращаясь к жизни и сознанию, я услышал звонкую мелодию и, устало открыв глаза, увидел самого Лучо, сидящего в полном сиянии луны с мандолиной на коленях, на которой он тихо наигрывал нежные импровизированные мелодии. Я был поражен тем, что, хоть сам я и был подавлен грузом горя, он все еще был способен развлекаться. Нами часто владеет идея о том, что, когда мы сами расстроены, никто другой не смеет веселиться, – на самом деле мы ждем, что сама природа будет несчастной, если наше собственное любимое эго будет потревожено какой-либо неприятностью, – такова степень нашего нелепого самомнения. Я пошевелился в кресле и наполовину привстал с него, когда Лучо, все еще тихо-тихо перебирающий струны своего инструмента, сказал:
– Отдыхайте, Джеффри. Через несколько минут с вами все будет в порядке. Не стоит беспокоиться.
– Не стоит беспокоиться! – с горечью повторил я. – Почему бы не сказать «не стоит кончать с собой»?
– Потому что я не вижу необходимости давать вам этот совет в настоящее время, – холодно ответил он, – а если бы таковая необходимость и существовала, я сомневаюсь, что должен был бы давать его, – потому что я считаю, что лучше убить себя, чем беспокоиться о себе. Однако мнения расходятся. Я хочу, чтобы вы не принимали случившееся всерьез.
– Не принимать всерьез! Отнестись к моему собственному бесчестью и поруганию легкомысленно! – воскликнул я, чуть не вскочив с кресла. – Вы просите слишком многого.
– Мой дорогой друг, я прошу не больше, чем сегодня просят и ожидают от сотни «светских» мужей. Подумайте! – ваша жена была отвлечена от своих более трезвых суждений и рассуждений экзальтированной и истерической страстью ко мне из-за моей внешности, – вовсе не из-за меня самого, потому что она на самом деле не знает меня, она видит Меня лишь таким, каким я кажусь. Любовь к красивым внешне личностям – распространенное заблуждение представительниц прекрасного пола, которое со временем проходит, как и другие женские болезни. Ни она, ни вы не обесчещены по-настоящему – никто ничего не заметил, не слышал и не делал достоянием публики. Поскольку это так, я не могу понять, из-за чего вы поднимаете шум. Великая цель общественной жизни, как вам известно, состоит в том, чтобы скрыть все неистовые страсти и бытовые разногласия от взоров вульгарной толпы. Вы можете быть настолько безнравственны, насколько вам заблагорассудится, наедине с собой – все видит только Бог – а это не имеет значения!
В его глазах был насмешливый блеск, – бренча на мандолине, он напевал себе под нос:
Если мне она неверна,
То плевать, что прекрасна она!
– Вот истинный дух, Джеффри, – продолжал он. – Это, без сомнения, звучит легкомысленно для вас в вашем нынешнем трагическом настроении, но это единственный способ обращаться с женщинами, в браке или вне его. Перед всем миром и обществом ваша жена подобна Цезарю и находится вне подозрений. Только вы и я (не будем упоминать Бога) были свидетелями ее истерики…
– Вы называете это истерикой! Она вас любит! – горячо сказал я. – И она всегда любила вас. Она призналась в этом, и вы признались, что всегда это знали!
– Я всегда знал, что она была истеричкой – да, если вы это имеете в виду, – ответил он. – Большинству женщин неведомы настоящие чувства, ничего серьезного, кроме одного – тщеславия. Они не знают, что значит великая любовь, их главное желание – покорять, и потерпев неудачу подобным образом, они расширяют гамму смятенной страсти до уровня неистовой истерии, у некоторых переходящей в хроническую. Леди Сибил страдает именно от этого. А теперь послушайте меня. Я немедленно уеду в Париж, или Москву, или Берлин, – после того, что произошло, я, конечно, не могу здесь оставаться, – и даю вам слово, что больше не буду вторгаться в ваш дом. Через несколько дней вы преодолеете этот разрыв и научитесь мудрости выдерживать разногласия, возникающие в браке, с хладнокровием…
– Невозможно! Я с вами не расстанусь! – яростно вскричал я. – И не буду с ней жить! Настоящий друг лучше неверной жены!
Он поднял брови с озадаченным, полушутливым выражением лица – затем пожал плечами, как человек, проигравший в нелегком споре. Поднявшись, он отложил мандолину и подошел ко мне, его высокая внушительная фигура отбрасывала гигантскую тень в ярких лунных лучах.
– Клянусь, вы ставите меня в очень неловкое положение, Джеффри, что же делать? Вы можете добиться раздельного проживания в судебном порядке, если пожелате, но я думаю, что это было бы неразумно после всего четырех месяцев брака. Весь свет сразу же заговорил бы об этом. На самом деле лучше сделать все, что угодно, нежели дать сплетникам шанс затеять скандал. Послушайте, не принимайте поспешных решений, поезжайте со мной в город на денек, и пусть ваша жена спокойно поразмыслит над собственной глупостью и возможных последствиях – тогда вы сможете лучше судить о своих дальнейших действиях. Идите к себе и поспите до утра.
– Спать! – откликнулся я с содроганием. – В одной комнате с ней… – Я подавил вскрик и умоляюще посмотрел на него. – Может, я схожу с ума?! Мой мозг, кажется, пылает! Если бы я мог забыть!.. если бы я мог все забыть! Лучо, если бы вы, мой верный друг, обманули меня, я бы умер, но ваша искренность, ваша честь спасли меня!
Он улыбнулся – странной, циничной улыбкой.
– Ну, я не хвалюсь добродетелью, – возразил он. – Если бы красота этой дамы была для меня хоть каким-то искушением, я, возможно, поддался бы ее чарам, – при этом я был бы не более чем мужчиной, как она сама предположила. Но, возможно, я больше, чем человек! во всяком случае, телесная красота женщины не производит на меня никакого впечатления, если только она не сопровождается красотой души, – тогда она действительно производит эффект, и весьма экстраординарный. Это провоцирует меня проверить всю глубину красоты – непроницаема ли она или уязвима. Какой я ее нахожу, такой я ее и оставляю.
Я устало разглядывал узоры лунного света на полу.
– Что же мне делать? – спросил я его. – Что бы вы посоветовали?
– Поедемте со мной в город, – ответил он. – Вы можете оставить записку своей жене, объяснив свое отсутствие, и в одном из клубов мы спокойно обсудим этот вопрос и решим, как лучше избежать публичного скандала. А пока идите спать. Если вы не хотите возвращаться в свою спальню, займите свободную, рядом с моей.
Я машинально поднялся и приготовился повиноваться ему. Он украдкой наблюдал за мной.
– Вы не откажетесь от микстуры, если я смешаю ее для вас? – спросил он. – Это безвредно и даст вам несколько часов сна.
– Из ваших рук я принял бы даже яд! – ответил я опрометчиво. – Почему бы вам не дать его мне? – и тогда… тогда я действительно усну и забуду эту ужасную ночь!
– Нет, к сожалению, вы ее не забудете! – сказал он, подходя к своему туалетному столику и доставая маленький белый порошок, который постепенно растворил в стакане воды. – Это самое худшее в том, что люди называют смертью. Постепенно я научу вас, как отвлечься. Научная часть смерти – то, что происходит за кулисами, – вас очень заинтересует – это в высшей степени поучительно, особенно тот раздел, который я имею право назвать регенерацией атомов. Клетки мозга – это атомы, и внутри них находятся другие атомы, называемые воспоминаниями, удивительно живые и удивительно плодовитые! Выпейте вот это, – и он протянул мне приготовленную им микстуру. – Для временных целей это гораздо лучше, чем смерть, потому что это действительно на некоторое время оглушает и парализует атомы сознания, тогда как смерть лишь высвобождает их для большей и менее восприимчивой жизненной силы.
Я был слишком поглощен собой, чтобы прислушаться к нему или вдуматься в его слова, но я покорно выпил то, что он мне дал, и вернул стакан, – он все еще пристально наблюдал за мной около минуты, затем открыл дверь комнаты, примыкавшей к его собственной.
– Ложитесь на эту кровать и закройте глаза, – продолжил он отчасти повелительным тоном. – До рассвета я даю вам передышку, – и он странно улыбнулся, – как от снов, так и от воспоминаний! Погрузитесь в забвение, мой друг! Каким бы кратким оно ни было и каким оно всегда пребудет, оно сладостно! Даже для миллионера!
Ироничный тон его голоса раздосадовал меня, – я посмотрел на него с легким упреком и увидел, как его гордое красивое лицо, бледное, как мрамор, четкое, как камея, смягчилось, когда я встретился с ним взглядом, – я почувствовал, что ему жаль меня, несмотря на его любовь к насмешкам, – и, схватив его за руку, я горячо пожал ее, более ничего не ответив. Затем, пройдя в соседнюю комнату, как он мне велел, я лег и, почти мгновенно заснув, больше ничего не помнил.