Настало утро, а с ним вернулась и память; я с горечью осознал все, что произошло, но больше не был склонен оплакивать свою судьбу. Мои чувства были поражены, и как мне казалось, притупились и застыли, не в силах вновь вспыхнуть страстью. Место оскорбленного чувства заняла жесткая черствость; и, хотя отчаяние было в моем сердце, мой разум был полон суровой решимости – я больше не удостою Сибил ни единым взглядом. Никогда больше это прекрасное лицо, лживая маска фальшивой натуры, не должно прельщать мой взор и вызывать во мне жалость или прощение, – так я решил. Выйдя из комнаты, в которой я провел ночь, я направился в свой кабинет и написал следующее письмо:
«Сибил!
После унизительного и позорного скандала прошлой ночи ты должна отдавать себе отчет в том, что любые дальнейшие отношения между нами невозможны. Мы с князем Риманезом уезжаем в Лондон; мы не вернемся. Можешь по-прежнему жить в Уиллоусмире – дом твой, – и половина моего состояния, безоговорочно переданная тебе в день нашей свадьбы, позволит тебе соответствовать моде твоего «общества» и жить в той роскоши и экстравагантности, которую ты полагаешь необходимой для твоего «аристократического» положения. Я решил отправиться в путешествие, и я намерен принять меры, способные, по возможности, предотвратить нашу новую встречу, хотя я, конечно, сделаю все возможное ради себя, чтобы избежать любого скандала. Упрекать тебя за твое поведение было бы бесполезно; ты утратила всякое чувство стыда. Ты унизилась в порочной страсти перед человеком, который презирает тебя, – который по своей верной и благородной натуре ненавидит тебя за твою неверность и лицемерие, – и я не могу найти в себе прощения за то зло, которое ты таким образом причинила мне, и за то, как ты опорочила мое имя. Я оставляю тебя на суд твоей собственной совести, – если она у тебя есть, что сомнительно. Таких женщин, как ты, редко мучают угрызения совести. Вряд ли ты когда-нибудь снова увидишь меня или мужчину, которому ты предложила свою нежеланную любовь, – делай со своей жизнью все, что можешь или пожелаешь, я безразличен к твоим действиям и, со своей стороны, постараюсь, насколько это возможно, забыть о твоем существовании.
Твой муж Джеффри Темпест».
Это письмо, сложенное и запечатанное, я отправил своей жене в ее комнаты через ее горничную, – девушка вернулась и сказала, что доставила его, но ответа не последовало. У ее светлости была сильная головная боль, и она намеревалась этим утром не покидать комнату. Я выразил столько вежливого сожаления, сколько верная горничная, естественно, ожидала бы от новоиспеченного мужа своей хозяйки, – а затем, дав указания моему слуге Моррису упаковать мой чемодан, я наскоро позавтракал с Лучо в более или менее молчаливом и скованном состоянии, потому что при этом присутствовали слуги, и я не хотел, чтобы они заподозрили что-то неладное. Для их же блага я сообщил, что меня и моего друга внезапно вызвали в город по срочному делу, – что мы можем отсутствовать пару дней, возможно, дольше, – и что любое специальное сообщение или телеграмму можно отправить мне в клуб Артура. Я был рад, когда мы наконец уехали, – когда высокие живописные красные фронтоны Уиллоусмира скрылись из виду, – и когда, наконец, сели в железнодорожный вагон для курящих, откуда вдвоем мы могли наблюдать, как расстояние постепенно увеличивается между нами и прекрасными осенними лесами излюбленного поэтами Уорвикшира. Долгое время мы хранили молчание, перелистывая утренние газеты и притворяясь, что читаем, – пока, наконец, я не отбросил скучный и утомительный номер «Таймс», тяжело вздохнул и, откинувшись на спинку стула, закрыл глаза.
– Все это действительно весьма огорчает меня, – сказал тогда Лучо с чрезвычайной мягкостью и учтивостью. – Мне кажется, что я являюсь неблагоприятным элементом в этом деле. Если бы леди Сибил никогда не увидела меня…
– Что ж, тогда я никогда бы не повстречался с ней! – ответил я с горечью. – Именно благодаря вам я познакомился с ней впервые.
– Верно! – И он задумчиво посмотрел на меня. – Я в очень неловком положении! – почти как если бы я был виноват, хотя никто не мог бы быть более невинным или благонамеренным, чем я! – Он улыбнулся, а затем продолжил со всей серьезностью: – На вашем месте я бы действительно избегал скандальных сплетен, – я не говорю о своей невольной причастности к катастрофе, – то, что люди говорят обо мне, совершенно несущественно; но ради леди…
– Я постараюсь избежать этого ради самого себя, – резко ответил я, и его глаза странно сверкнули. – Больше всего я должен думать о себе. Я собираюсь, как я намекнул вам сегодня утром, путешествовать в течение нескольких лет.
– Да, отправляйтесь в экспедицию по охоте на тигров в Индию, – предложил он, – или убивайте слонов в Африке. Это то, что делают очень многие мужчины, когда их жены забываются. Несколько известных мужей сейчас находятся за границей!
Снова ослепительная загадочная улыбка мелькнула на его лице, но я не смог улыбнуться в ответ. Я угрюмо смотрел в окно на голые осенние поля, мимо которых пролетал поезд, – без урожая, без листвы – как моя собственная жалкая жизнь.
– Приезжайте перезимовать со мной в Египте, – продолжил он. Поплывем на моей яхте «Пламя» – мы поведем ее в Александрию, – а затем прокатимся по Нилу на дахабии и забудем, что такие легкомысленные куклы, как женщины, существуют только для того, чтобы мы, высшие существа, играли с ними и отбрасывали в сторону.
– Египет… Нил! – пробормотал я. Почему-то эта идея мне понравилась. – Да, почему бы и нет?
– В самом деле, почему бы и нет! – эхом отозвался он. – Я уверен, что это предложение вас устроит. Приезжайте и взгляните на страну старых богов, – землю, где раньше жила моя принцесса и мучила души людей! – Возможно, мы обнаружим останки ее последней жертвы, – кто знает!
Я избегал его взгляда; воспоминание об ужасной крылатой твари, которую он упорно считал вместилищем переселившейся души злой женщины, было мне отвратительно. Мне почти показалось, что между этим ненавистным созданием и моей женой Сибил существует какая-то неуловимая связь. Я был рад, когда поезд добрался до Лондона, и мы, сев в экипаж, окунулись в самый водоворот человеческой жизни. Непрекращающийся шум уличного движения, пестрые толпы людей, крики разносчиков газет и кондукторов омнибусов – весь этот гвалт был приятен для моего слуха, и по крайней мере на какое-то время мысленно я отвлекся. Мы пообедали в «Савое» и развлекались тем, что отмечали городскую моду: глупый молодой человек в оковах жесткого высокого воротника и кандалах из столь же жестких и чрезмерно раздутых манжет, настоящий узник на скамье подсудимых глупых обычаев; легкомысленная дурочка, раскрашенная и напудренная, с накладными волосами и крашеными бровями, старающаяся как можно больше походить на продажную куртизанку; пожилая матрона, скачущая на высоких каблуках и пытающаяся, притворяясь юной и грациозной, прикрыть и замаскировать навязчивые факты слишком очевидного брюшка и обвисшей груди; мнимый денди и кавалер семидесяти лет, странным образом одержимый юношескими желаниями и проявляющий то же самое козлиными прыжками по пятам молодых замужних женщин, – эти и другие, подобные им, презренные единицы презренного светского роя проходили перед нами, как марионетки на сельской ярмарке, и вызывали у нас, в свою очередь, смех или презрение. Пока мы еще потягивали вино, вошел мужчина в одиночестве и сел за столик рядом с нашим. – У него была с собой книга, которую, отдав распоряжения насчет обеда, он сразу же открыл на отмеченном месте и начал читать с поглощенным вниманием. Я узнал обложку тома и понял, что это «Противоречия» Мэйвис Клэр. Перед моим взором поплыла дымка, к горлу подступили слезы, я увидел прекрасное лицо, серьезные глаза и милую улыбку Мэйвис, этой женщины, носящей лавровый венок, хранительницы лилий чистоты и покоя. Увы, эти лилии! – они были для меня
…цветами странными,
подобны видом жезлам ангелов;
Светящимся тирсам в руках серафимов,
Как тонки ароматы, и как нетерпимы![19]
Я прикрыл глаза рукой, но под ее тенью я чувствовал, что Лучо внимательно наблюдал за мной. Вскоре он тихо заговорил, как будто прочел мои мысли:
– Учитывая, какой эффект совершенно невинная женщина оказывает на разум даже злого мужчины, не правда ли странно, что их так мало!
Я не ответил.
– В наши дни, – продолжал он, – существует множество женщин, которые кричат, как ненормальные куры на скотном дворе, о своих «правах» и «заблуждениях». Их величайшее право, их высшая привилегия – направлять и охранять души людей. Их они, по большей части, отбрасывают как нечто бесполезное. Женщины-аристократки, даже королевские особы, передают своих детей на попечение наемных слуг и подчиненных, а затем удивляются и обижаются, когда эти дети становятся либо дураками, либо негодяями. Если бы я был государственным ревизором, я бы издал закон, согласно которому каждая мать обязана самостоятельно нянчить и охранять своих детей, как задумано природой, если только этому не препятствует плохое самочувствие, и в этом случае ей пришлось бы получить пару свидетельств врачей для подтверждения данного факта. В противном случае любая женщина, отказывающаяся соблюдать закон, должна быть приговорена к тюремному заключению и каторжным работам. Это привело бы их в чувство. Праздность, порочность, экстравагантность и эгоизм женщин делают мужчин грубыми и эгоистичными, какими они и являются.
Я поднял глаза.
– Во всем этом кроется дьявол, – сказал я с горечью. – Если бы женщины были хорошими, мужчины не имели бы с ними ничего общего. Оглянитесь вокруг на то, что называется «обществом»! Сколько существует мужчин, сознательно выбирающих себе в жены испорченных женщин и оставляющих невинных без присмотра! Взять хотя бы Мэйвис Клэр…